Жизнь в деревне – это не пейзаж на открытке. Это запах. Стойкий, сложный, въевшийся в кожу и в стены дома аромат из смеси прелого сена, дыма от печки, кисловатого духа навоза и сладковатого дыхания цветущего луга. Это звук. Утром – оглушительный хор петухов, днем – назойливое жужжание мух в раскаленном воздухе, вечером – мерный, убаюкивающий скрежет посуды, когда Таня возится со своей сывороткой и творогом. Это ощущение в костях – глубокая, спокойная усталость, будто ты сам – кусок земли, который весь день копали, а теперь он остывает под прохладным звездным одеялом.

Нам с Таней уже за пятьдесят. Цифра эта кажется чужой, будто про кого-то другого. Тела наши, хоть и измотаны годами тяжелого труда, но не дряблые. Мышцы на моих руках – жесткие канаты, спина Тани – упругая, жилистая. Мы как старые, коренастые дубы, чьи стволы испещрены трещинами и шрамами, но соки в них еще текут. Мы живем этой землей, этим хозяйством. Куры, козы, огород, корова Ночка – все это наш маленький мирок, сама наша жизнь. Я рыбачу, порой с сетями, вопреки запретам, но совесть моя спит спокойно – мы кормимся от земли, и она нам позволяет брать свое. Таня – моя опора, руки ее вечно в работе, пахнут молоком и сыром.

Но есть и усталость, что глубже мышечной. Она поселилась где-то в душе, проросла тихим мхом между нами. Дети выросли, разъехались. В доме, некогда шумном и полном народу, криками и смехом, теперь царит размеренная, почти монастырская тишина. Наша с Таней близость стала редкой и какой-то обрядовой. Раз-два в месяц, в темноте, больше по привычке, потому что - так надо, чем от жгучего желания. Я знаю, вернее, чувствую всем нутром, что Таня чего-то ждет, чего-то недополучает. Лежит она подо мной неподвижно, как каменная плита, вздыхает тихо, и смотрит в потолок, будто считая трещинки в штукатурке. А я... Я мужчина старой закалки. Для меня это был всегда акт простой, как обед или сон. О том, чтобы мудрствовать там чего с женой, как-то особо не задумывался. Стыдно признать, но и мысли такой не возникало. Казалось, так и должно быть.

***

Поздняя весна разгулялась вовсю. Днем солнце жарило так, что воздух над крышами сараев дрожал, словно раскаленный. К вечеру же на землю опускалась прохлада, пахшая мокрой травой и речной сыростью. В такие дни хорошо работалось.

Приехал Колька, наш сын, не один, с другом – Стасом. Парнишка крепкий, плечистый, с открытым, чуть наглым взглядом. Руки у Стаса были сильные, рабочие, с мозолями на ладонях - сразу видно, человек свой. Помощь была как раз кстати – после паводка сарай покосился, требовалось укреплять стены.

Таня встретила гостей суетливо, засобиралась накрывать на стол. Я видел, как она смотрела на Кольку со Стасом – глаза блестели. Взгляд этот был быстрым, стыдливым, но я его поймал. Что-то кольнуло в груди, какая-то смутная, неприятная тень. Спихнул это чувство на обычную ревность старого барана к молодому.

Работа закипела с самого утра. Стук молотков, скрежет пилы, смех парней – все это наполнило двор непривычной жизнью. Я таскал доски, Колька со Стасом ловко их устанавливали, забивали скобы. Таня крутилась рядом, то воды принесет, то бутерброды. Я видел, как она ожила, словно помолодела за этот день. На щеках появился румянец, глаза блестели. Она смеялась над шуткам Стаса, и смех этот был каким-то звонким, девичьим, забытым.

Я сам заразился этой энергией. Тело, привыкшее к размеренному труду, вспомнило молодость, работалось легко и споро. Но где-то на дне, под слоем мышечной усталости, копошился тот самый червячок ревности. Видел, как грубая рубаха Стаса обтягивает его упругие плечи, как он ловко двигается, и невольно сравнивал со своей грузной походкой. Сравнивал – и злился на себя за эти мысли.

К полудню работа была почти закончена. Солнце стояло в зените, пекло немилосердно. Мы все проголодались, а продуктов в доме – кот наплакал.

- Коль, сгоняй в магазин, купи чего к обеду, – сказал я сыну, суя ему в руку смятые купюры.

Сынок, не спорил, кивнул и уехал на своей машине в магазин.

Я остался один во дворе. Прошелся, посмотрел на результат работы. Сарай стоял теперь крепко, будто врос в землю. И тут я заметил, что Тани нигде нет. Не в доме, не в огороде. Решил, что она, может, на заднем дворе, у компостной ямы.

Обошел сарай. И застыл, будто получив удар обухом по голове.

За сараем, в тени, где пахло влажной землей и перегноем, была Таня. И Стас. Они не просто стояли. Таня, моя Таня, жена, с которой я прожил три десятка лет, стояла на коленях. Голова ее была запрокинута, глаза закрыты, а губы... Губы были плотно прижаты к плоти Стаса. Руки молодого парня впились в ее волосы, направляя движение. Лицо Тани было сосредоточенным, даже торжественным, чего я никогда не видел рядом со мной. На ее щеках играл румянец, губы растянуты в сладострастной гримасе вокруг члена Стаса. Слюна блестела на ее подбородке, капая на траву. Стас слегка покачивал бедрами, вгоняя свой толстый член глубже в ее глотку, и Таня издавала глухие, хриплые звуки удовлетворения, которых я от нее не слышал никогда. Она работала ртом с жадностью, будто пила долгожданную воду после долгой жажды. Стас стонал низко, его руки крепче впились в волосы женщины. Он не видел меня, а Таня... Таня, казалось, забыла обо всем на свете. Каждый всасывающий звук, каждый хлюпающий глоток резал мне слух острым ножом.

Весь воздух из легких вырвался разом. В груди что-то закипело – дикая, слепая злоба, смешанная с леденящим душу страхом и чувством такого жгучего предательства, что мир померк. Я онемел. Не мог сдвинуться, не мог издать звука.

Я смотрел на жену. Такой я ее не видел никогда. Никогда. В наших редких, унылых соитиях она лежала безучастно, терпеливо ожидая, когда я закончу. А сейчас... Сейчас вся Таня была поглощена процессом без остатка. Каждый мускул на ее лице, каждый вздох, каждое движение говорило о полной, животной самоотдаче. Она была жива, как не была жива уже много лет.

Ее большие груди, немного обвисшие от времени, но все еще упругие и тяжелые, раскачивались под расстегнутой рубахой синхронно с ритмичными движениями головы. Одна ее рука сжимала собственную грудь, пальцы впивались в мягкую плоть вокруг темного соска, а другая крепко обхватывала толстый, влажный от ее слюны ствол Стаса. Он же, стоя над ней, одной рукой мягко гладил ее по волосам, направляя движения. Его лицо было искажено гримасой наслаждения. Он смотрел вниз, на нее.

- Да... вот так... Ты, тетя Таня, куда лучше этих стеснительных молодух... - глухо, с хрипотцой приговаривал он.

Его бедра продолжали работать энергично, вгоняя напряженный член глубоко в ее горло, а Таня лишь глухо кряхтела согласие, ее глаза полуприкрыты, щеки втянуты от усилия. Слюна тянулась от уголков ее губ к основанию члена, образуя мутные нити. Она сосала с такой яростной жадностью, как будто пыталась высосать из него саму молодость, силы, которые давно утекли из нашей совместной жизни. Стас на мгновение замедлил толчки, позволяя ей перевести дух, и Таня жадно глотнула воздух, ее грудь тяжело вздымалась. Но он тут же снова вогнал себя в нее до самого основания глубоким, резким движением бедер. Она закашлялась, но не отстранилась. Наоборот, ее рука на его члене сжала его еще крепче, а другая сильнее сдавила грудь.

Потом Стас поднял Танин подбородок, грубо, по-хозяйски. Поднял ее с колен, развернул и, наклонив, прижал к шершавой стене сарая. Одежда мешала, но он задрав подол ее юбки и стянув трусы одним движением, обнажил ее округлые, ягодицы – белесые, с легкой рябью целлюлита, но полные и упругие. Его член, толстый и темный от слюны, стоял твердо. Он шлепнул им по ее плоти раз, потом другой – короткие, звонкие удары, от которых Таня вздрогнула всем телом и тихо вскрикнула, закатив глаза. Шлепки оставляли влажные пятна на ее коже, а мягкие ягодицы покачивались, принимая каждый удар. Она уткнулась лицом в ладони, прижатые к прохладному дереву сарая, ее дыхание стало прерывистым, губы приоткрылись в предвкушении.

Стас приставил головку своего члена к ее влажной щели, а ведь со мной она всегда была почти сухой, и резко двинул бедрами вперед. Таня застонала, округлив рот и впившись пальцами в дерево. Он вошел не до конца, лишь на треть, почувствовав плотное сопротивление ее стенок. Движения были размеренными, почти ленивыми на первых толчках. Он вгонял себя в нее медленно, намеренно растягивая ощущение – каждый новый сантиметр глубины встречался с горячим сопротивлением ее плоти. Таня извивалась, пытаясь глубже принять его, но он удерживал ее за бедра крепко. Запах смешался – влажная земля под ногами, соленый пот Стаса, и терпкий, животный запах ее возбуждения, которого я от нее не помню. Звуки были влажными, шлепающими, регулярными как удары метронома. Стас шлепал ее по голой ягодице ладонью, когда она слишком сильно пыталась двигаться навстречу, и каждый удар заставлял ее тело сжиматься вокруг его члена сильнее.

И тут я увидел ее лицо. Оно было искажено не болью, а чем-то иным. Блаженством. Диким, безудержным, постыдным. Таня вскрикнула, но не криком протеста, а криком освобождения. Ее пальцы впились в гнилые доски сарая, тело выгнулось навстречу молодым, сильным толчкам. И эта картина – счастливое, преображенное лицо жены – пригвоздила меня к месту сильнее любой злости. Я не посмел их прервать. Не посмел разрушить то, чего, как я вдруг с ужасом осознал, она ждала всю свою жизнь.

Молодой начал ускоряться. Его бедра заходили быстрее, глубже, теряя размеренный ритм. Теперь он вгонял себя в нее почти до основания, при каждом мощном толчке прижимая ее грудью к шершавой стене сарая. Таня тихо вскрикивала, но это были не крики боли, а хриплые, задыхающиеся стоны наслаждения. Ее тело отзывалось на каждое движение – мышцы живота напряглись под тонкой тканью подола юбки, ягодицы подрагивали при каждом выходе Стаса назад. Она больше не упиралась лицом в ладони. Она повернула голову набок, щека прижата к дереву, глаза закатились, рот открыт в беззвучном крике, слюна стекала по подбородку. Ее рука слетела с груди и потянулась назад, пытаясь схватить Стаса за бедро, притянуть его еще глубже внутрь себя. Он перехватил ее запястье и прижал к пояснице женщины, еще сильнее сковывая ее движения. Только его бедра работали теперь с животной силой – мощные толчки, от которых все тело Тани сотрясалось. Деревянная стена скрипела под их напором, а звук соединения их тел – мокрый, чавкающий, глубокий – заполнял все пространство за сараем.

Стас вогнал себя в нее с такой силой, что Таня взвыла, высоко и пронзительно, тут же прикусив руку, чтобы заглушить свои стоны. Ее ноги затряслись, она почти повисла на его руке и стене. Он уже не выходил полностью. Он двигался внутри нее короткими, стремительными толчками, долбя ее в самой глубине, там, куда я никогда не добирался. Тело жены сотрясалось в мелкой дрожи, ее пальцы скребли по дереву сарая, оставляя едва заметные царапины на краске. Она была открыта для него, ее темные, набухшие половые губы были растянуты вокруг основания его члена, каждое движение выталкивало из нее капли мутной жидкости, стекавшей по внутренней стороне ее бедер. Стас дышал тяжело и прерывисто, его лицо было искажено гримасой предельного напряжения. Его ягодицы, упругие и сильные, ритмично сжимались и разжимались, приводя в движение всю мощь его тела. Таня затихла в немом крике, ее глаза закрылись, тело выгнулось дугой, а потом началось – мелкое, судорожное подрагивание бедер, глубокие, захлебывающиеся всхлипы. Я никогда не видел ее такой. Она кончала под ним, так, как никогда не случалось со мной. Ее внутренности сжали его член с такой силой, что Стас зарычал, как зверь, и замер, впившись в нее до предела. Его тело напряглось в последнем, мощном толчке. Он заливал ее изнутри. Таня только глухо застонала, ощущая горячие всплески внутри себя, ее тело продолжало мелко дрожать в отголосках оргазма. Она стояла, прижатая к стене, вся мокрая, дрожащая, с выражением глубочайшего, животного удовлетворения на лице. Стас медленно вышел из нее. Его член, обмякший и липкий, выскользнул с громким чавкающим звуком. Из ее киски хлынула густая белая жидкость, смешанная с ее соками, стекая по ее бедрам и капая на траву у ее ног. Таня тяжело дышала, не двигаясь, не открывая глаз. Она была вся поглощена ощущениями. В его поте, его запахе, его сперме. Запах стоял тяжелый, сладковато-горький, запах завершенного акта.

Я отошел тихо, как вор, и вернулся к дому, будто ничего не произошло. Руки тряслись. Сердце колотилось где-то в горле. Я выкурил три сигареты к ряду, одну за другой. Вскоре вернулся Колька с продуктами. Затем вышла Таня. Волосы ее были прибраны, но щеки горели румянцем, а глаза сияли какой-то влажной, глубокой тайной. Стас вышел следом, спокойный, уверенный, будто только что не трахал мою жену за сараем.

***

Обед прошел в каком-то нереальном, тягучем молчании. Я не мог поднять глаз от тарелки. Щи горчили во рту, словно полынь. Колька что-то болтал, не замечая напряжения. Таня молчала. Стас молчал. Я чувствовал на себе его взгляд, но не поднимал головы. Боялся, что одним взглядом выдам все, что во мне кипело.

Провожали парней так же, как и встречали – суетливо. Колька обнял меня, похлопал по спине: - Крепись, батя.

Стас пожал мне руку, его рукопожатие было твердым, мужским. И в его глазах я прочитал не насмешку, а какое-то странное понимание. Будто он знал. Будто он видел.

Машина уехала, поднимая облако пыли. Во дворе снова стало тихо. Пусто.

***

Ночью мы лежали с Таней в нашей большой кровати, спиной к спине. Темнота была густой, липкой. Я не спал. Чувствовал, что и жена не спит. Дышала она неровно, прерывисто.

Тогда во мне что-то сорвалось. Злость, ревность, обида – все это клокотало внутри, требуя выхода.

- Таня, – хрипло сказал я, переворачиваясь к ней.

Женщина не ответила, но ее спина напряглась.

- Я хочу тебя, – просипел я, уже не прося, а требуя.

Таня вздохнула. Тот самый, знакомый, уставший вздох. Но перевернулась. Подставила себя, как всегда. Безучастно, покорно.

Я начал как обычно – тяжело дыша ей в шею, грубо сжимая ее упругие, тяжелые груди через ночную рубашку. Но перед глазами стоял Стас. Его сильные руки, впивающиеся в бедра Тани. Ее глаза, закатившиеся в сладкой муке. Ее стоны – хриплые, дикие. Звук их тел – мокрый, чавкающий, звонкий. Картина была так ярка, что я чувствовал запах их пота, ее возбуждения, его спермы. И снова эта ледяная волна ревности захлестнула меня. Мои пальцы впились в ее плечи.

Я не выдержал. Резко вышел из женщины и сел на кровать.

- Встань, – прохрипел я.

Таня недоуменно приподнялась на локте. - Володя?..

- Встань! – повторил я, и в голосе моем прозвучала такая сталь, что жена испуганно подчинилась.

Я повернул ее, прижал к кровати, повторяя те движения, что видел у Стаса. Таня сначала замерла в недоумении, потом попыталась сопротивляться.

- Нет, что ты...

Но я был неумолим. Я требовал.

- Соси!

И тогда она сдалась.

Таня опустилась на колени между моих ног. Тепло ее дыхания коснулось моего члена прежде, чем губы. Она сделала первое нерешительное движение – губы скользнули по головке моего члена. Я почувствовал ее язык, робкий и скользкий. Но я помнил Стаса. Его приказы. Ее жадность. Мои пальцы впились в ее седеющие волосы жестче, чем когда-либо прежде.

- Глубже, – приказал я. – Глотай.

Таня замерла на мгновение. Я почувствовал, как ее плечи напряглись под моими ладонями. Но потом она двинулась. Ее рот открылся шире, челюсти разжались. Я ощутил влажное тепло ее горла. Не так глубоко, как у Стаса. Не так жадно. Все еще осторожно. Все еще для меня. Я толкнул бедрами вперед, заставляя член глубже войти в ее глотку. Таня закашлялась – резкий, рвущий звук. Слюна потекла по ее подбородку, капнула мне на бедро. Терпкий запах смешался с запахом ее шампуня. Я не отпускал. Держал ее голову, прижимая к себе. Ее глаза, широко открытые, слезились. В них читался испуг. Но не безразличие. Не так, как со мной прежде. Я толкал член снова и снова. Короткими, требовательными движениями. Она снова закашлялась, но на этот раз ее горло сжалось вокруг моего члена, как теплая перчатка. Я услышал тот самый хлюпающий звук. Как за сараем.

Ревность ударила в виски горячим молотом. Белая пена закипела перед глазами. Она так для него могла! С таким рвением! А для меня... лишь терпит. Я рванул ее вверх за волосы. Она вскрикнула от боли, спотыкаясь на коленях. Ее лицо было мокрым от слюны и слез. Глаза испуганные, растерянные. Я не дал ей опомниться. Резко развернул ее, прижал лицом к прохладной простыне. Задрал ее ночную рубашку одним движением. Ее спина, теплая и знакомая, напряглась под моими ладонями. Я провел рукой вниз, по ее позвоночнику, к мягким ягодицам. Помнил, как Стас шлепал их. Звонко. Требовательно. Я поднял руку и ударил. Раз. Резко. Звук ладони по плоти оглушил в тишине спальни. Таня ахнула, дернулась всем телом. На ее белой коже заалела четкая отпечатавшаяся ладонь. Я шлепнул снова. Сильнее. Она вскрикнула – коротко, высоко. Не от боли. Нет. Звук был иным. Глубоким. Почти... стонущим. Я прижался к ее спине всем телом, чувствуя ее жар сквозь тонкую ткань своей рубашки. Моя рука скользнула между ее ног. И там... Там было мокро. Горячо. Липко от возбуждения. Совсем не как прежде. Совсем не как со мной. Она была готова. Для меня. Из-за него? Я вогнал два пальца в нее резко, до упора. Таня взвыла, уткнувшись лицом в простыню. Ее внутренности сжали мои пальцы с силой, которую я не чувствовал годами. Теплые, пульсирующие волны. Она кончила? От шлепков? От доминирования? От моего прикосновения? Я не понял. Не успел.

Я не стал ждать. Не стал церемониться. Оттянул ее бедра на себя, приподняв ягодицы. Приставил головку своего члена к ее распахнутой, дрожащей щели. Она была обжигающе горячей и невероятно влажной. Скользкой от ее соков. Готовой принимать. Я толкнулся бедрами одним резким движением. Вошел до самого основания. Глубже, чем когда-либо. Таня взревела – дико, по-звериному. Ее тело выгнулось дугой, ноги затряслись. Она забилась подо мной, но не сопротивлялась. Ее киска сжала мой член с такой силой, что я застонал. Это не было ее обычным терпением. Это была настоящая, живая плоть, отвечающая на вторжение. Я чувствовал каждую складку, каждую пульсацию внутри нее. Запах стоял густой – ее возбуждение, ее пот, смешанные с запахом моего пота и моей собственной злости.

Я начал двигаться. Сначала медленно, почти выходя полностью, ощущая, как ее стенки цепляются за меня. Потом быстрее. Глубже. Мои руки впились в ее бедра, пальцы оставляли красные полосы на белой коже. Я поднял глаза и увидел в темноте не стену спальни. Я увидел шершавую стену сарая, ее лицо, прижатое к дереву, ее закатившиеся глаза. Я услышал хриплые стоны Стаса, мокрый шлепок их тел. Ревность ударила мне в виски горячей сталью. Мои толчки стали жестче, требовательнее. Я вгонял себя в нее с яростью, прижимая ее грудью к кровати. Каждый удар моего лобка о ее ягодицы отдавался звонким шлепком в тишине комнаты. Таня не стонала. Она кричала. Короткими, рвущимися воплями каждый раз, когда я достигал самой глубины. Ее тело не лежало безучастно – оно подрагивало, сжималось вокруг меня волнами, отвечало. Мои пальцы скользнули вниз, к месту нашего соединения. Я нащупал ее растянутый, пульсирующий вход и надавил пальцем прямо на нее клитор. Таня взвыла так, что стекла задребезжали. Ее киска сжала мой член нестерпимо туго, из нее хлынула новая волна теплой жидкости, облившая мои бедра и простыню. Она кончала. Снова. Со мной. От меня.

От осознания этого факта – что моя жена, Таня, кончает от меня, прямо сейчас, подо мной – меня накрыло волной такого неистового, животного удовольствия, что я кончил сам. Горячая сперма вырвалась из меня мощными толчками, заполняя ее изнутри. Я зарычал, прижимаясь к ее спине всем телом, чувствуя, как пульсирует внутри нее. Но мне было мало. Чувство было слишком сильным, слишком новым. Я не выходил из нее. Мои толчки лишь немного замедлились, но не прекратились. Сердце колотилось как бешеное, не только от физической нагрузки, но и от прорывающегося сквозь ревность потрясения: моя жена была в восторге от меня. От моих действий.

– Вова... – ее голос был хриплым, сдавленным простыней. – Вова, еще... Не останавливайся... Пожалуйста... Сильнее...

Она не просто просила – она молила. Жаждала. Ее бедра сами двигались навстречу моим толчкам. Не думая, почти машинально, я поднял свою грудь, оторвав ее от Таниной спины. Провел рукой по ее вспотевшей коже, скользнул вниз по позвоночнику, через влажную ягодичную щель к самому сфинктеру. Он был горячим, тугим колечком. Я приставил большой палец к ее анальному отверстию и, следуя ритму моих толчков в ее влагалище, мягко, но настойчиво вдавил его внутрь. Таня взорвалась криком – пронзительным, срывающимся. Ее тело выгнулось в неестественной дуге, внутренности сжали мой член и мой палец одновременно с такой невероятной силой, что казалось, она пытается переломить меня. Она кончала снова. Судорожно, всем телом, сотрясаясь подо мной мелкой дрожью. Ее стоны перешли в непрерывный, захлебывающийся вой.

Я не остановился. Не мог. Я продолжал трахать ее в обе дырки: толчок бедрами – член глубже в ее киску, движение руки – палец глубже в ее попку. Ритм стал бешеным, неистовым. Моя ревность, моя злость, моя обида – все это начало растворяться, таять под напором нового, оглушительного осознания. Я все эти годы думал только о себе. О своем комфорте. О своем завершении. Мне было плевать, чего хочет она. Что чувствует женщина, которую я якобы люблю.

Таня выла непрерывно. Не кричала, не стонала – именно выла. Низким, грудным звуком, который шел из самой глубины ее тела. Каждое движение моего члена внутри ее влагалища, каждое шевеление пальца в ее анусе отзывалось новой волной сжатия, новой пульсацией. Ее тело было покрыто липким потом, спина выгнута, руки вцепились в простыню так, что суставы побелели. Она была живая. Жаждущая. Моя.

От этого осознания – что я наконец-то чувствую ее, а не просто использую – волна нового, невероятного возбуждения накатила на меня. Я чувствовал, как мои яички сжимаются, готовясь к новому извержению. Я прижался губами к ее вспотевшей шее. Нежно. Впервые за долгие годы нежно.

– Таня... – прохрипел я ей в ухо. – Я тебя... Таня...

Она не ответила словами. Она ответила телом. Ее внутренности сжали меня одновременно и там, и тут с такой силой, что я зарычал от нахлынувшего наслаждения. Горячая сперма хлынула из меня мощными толчками, заполняя ее киску так же полно, как днем это сделал Стас. Я чувствовал каждую пульсацию, каждый выброс, каждую каплю.

И тут же, следом за мной, взорвалась и Таня. Ее крик был сдавленным, рвущимся. Все ее тело затряслось в судорогах наслаждения, бедра подрагивали, ноги трепетали. Она обмякла подо мной, тяжело дыша, ее киска продолжала мелко пульсировать вокруг моего члена, а анус сжимал мой палец. Я медленно вынул палец и ощутил, как ее мышцы нехотя разжались. Мой член я оставил внутри ее, чувствуя тепло и липкое смешение наших соков. Лег на нее всем весом, прижимаясь лицом к ее мокрой от пота спине. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Но теперь билось оно не от ярости или ревности. Билось от освобождения. От понимания. От стыда за потерянные годы и от дикой, животной радости за эту минуту. За эту близость. Настоящую. Впервые за тридцать лет.

Таня лежала подо мной, тихо всхлипывая. Не от боли. От переизбытка чувств. Ее плечи вздрагивали. Я почувствовал влагу на своей щеке – ее слезы смешивались с потом на ее коже. Я неловко повернул ее лицо к себе. Ее глаза были красными, заплаканными, но в них не было ни страха, ни стыда. Было облегчение. Почти счастье. Она прижалась щекой к моей ладони.

– Вова... – ее голос был хриплым, срывающимся. – Ты видел? Ты все... видел?

Я кивнул. Не мог говорить. Ком стоял в горле.

– И теперь... ты понял? – прошептала она. – Понял, чего мне не хватало все эти годы?

Слова давались с трудом.

– Да... – выдохнул я. – Понял. Что я был... эгоистом. Глухим слепцом.

Она закрыла глаза, ее пальцы слабо сжали мою руку.

– Он... Стас... – начала она, но я перебил.

– Не надо. Не сейчас. – Я притянул ее к себе, обнял. Ее тело, горячее и липкое, прижалось ко мне. – Никогда.

***

Мы лежали молча в темноте, слушая, как затихает наше дыхание и как где-то за окном скрипит старая яблоня под ночным ветерком. Запах нашей близости – терпкий, животный, сладковато-соленый – висел в комнате густым облаком, смешиваясь с запахом дерева от кровати и свежего ветра. Я гладил ее по волосам, по спине, чувствуя под пальцами ее теплую кожу, ее мягкие бока, ее упругие ягодицы. Она вздохнула глубоко, всем телом, и прижалась ко мне крепче. Ее рука легла мне на грудь, ладонью к сердцу.

И тут до меня дошло. Осенило, как удар молнии. Дело было не в Стасе. Не в его молодости и силе. А во мне. В моей слепоте. В моем равнодушии. Ей не хватало не страсти, не остроты. Ей не хватало моего внимания. Моего участия. Чтобы я видел ее, чувствовал, что она – живая, что она – женщина, а не просто молчаливая тень рядом. Это не она изменила мне днем за сараем. Это я тридцать лет изменял женщине, которую так люблю, с самим собой.

Я обнял ее. Впервые за много лет – не по привычке, а потому что не мог иначе. И мы лежали так до утра, слушая, как за стеной во сне переступает копытами корова Ночка, и глядя, как в окно пробивается первый, робкий свет нового дня. Дня, в котором все было по-старому, и все было уже совсем по-другому.