Занавес.

Лена проводила взглядом водителя, уведшего десятилетнего Сашу к машине, и лишь когда чёрный седан растворился за воротами, медленно притворила дверь. Спектакль «Счастливая семья» сыгран.

Она обернулась. Виктор уже стоял у бара, не подошёл, а будто возник. Чёрная шёлковая рубашка расстёгнута до середины груди; от ключиц к предплечьям тянулись плотные чернильные узоры. Он вынул из шкафа бутылку белого. Полдень воскресенья. Вино. Значит, начинается второй акт.

— Сыр нарезан отвратительно, — голос, усталый и ленивый, от этого только больше заполнил комнату. Он не смотрел на неё.

— И виноград.

Виктор подцепил ножом жёлтую ягоду, перекатил на доску и расплющил плашмя, коротким влажным хлопком. Поморщился, рассматривая бесформенную мякоть.

— Без косточек.

Театральная пауза.

— Бесплодный.

Вальяжная придирчивость мигом превратилась в глухое раздражение. Лена вздрогнула: злость была не к ягоде.

Она молчала. Стояла посреди комнаты, без права на жест, как музейный экспонат. На ней лишь, тонкое шёлковое платье цвета утреннего тумана, любимое раньше, сейчас же ненавистное. Он велел надеть его утром — теперь ясно, зачем. Невесомая ткань прилегала второй кожей, выдавая соски, затвердевшие от холода и предательского страха.

Он видел.

Губы медленно, почти сценически, изогнулись. В темноте его глаз стоял сухой жар, до ужаса хищный и узнаваемый. Это было не желание, а игра с жёсткими правилами, которые ей никогда не открывали до конца.

Он отставил бокал; большой палец бесшумно побежал по стеклу телефона. Лена задержала дыхание. Кому? Их время всегда было только их. Всегда. Что изменилось?

Виктор положил телефон и, наконец, поднял на неё взгляд — без обещания нежности.

— Надеюсь, — протянул он, слабо усмехнувшись и не отпуская её глазами, — у тебя нет других планов на сегодня.

Сглотнула. Мысли путались, но страх уже стоял за спиной и дышал за неё.

Звонок в дверь прозвучал быстрым, острым уколом иглы.

Сердце Лены оступилось — пропустило удар — и тут же забилось дробно, суетливо, запертое в клетке ребер. Первый инстинктивный порыв: смотреть не на дверь, а на хищника.

На Виктора. Считать его реакцию, предугадать, попытаться выжить.

Тот не вздрогнул. Лишь слегка повернул голову, глядя в ту же точку, где только что была она. В его глазах вспыхнул холодный интерес. Он не удивился. Он только этого и ждал.

— Открой, — сказал он.

Колени сделались мягкими, чужими. Лена пошла к двери и под его пристальным вниманием кожа натянулась, как тонкая пленка. Шаги пульсом отдавались в висках. Кто бы ни стоял за порогом, это был очередной акт его личного, безжалостного театра.

Ключ повернулся, дубовая створка пошла на неё.

На пороге стоял Андрей.

Высокий, в простой джинсовой куртке. Рыжие волосы, растрепанные ветром и карие глаза, приглушённые усталостью. В руках, нелепо яркая коробка, очевидно для Саши. В сдержанной роскоши и холоде этого особняка он выглядел неприлично живым. Настоящим.

Он улыбнулся — та самая виноватая, мальчишеская улыбка, когда-то рушившая её мир.

— Лен? Привет. А мне... мне позвонили, сказали, Сашу можно забрать пораньше, сюрприз...

Он осекся. Взгляд скользнул ей за плечо, в глубину дома и улыбка тут же растаяла. Он увидел Виктора.

Тот отпрянул от бара и бесшумно приблизился — хозяин этого кислорода, этого света, этого проклятого дома. Встал рядом, немного позади, опустил руку Лене на талию. Жест легкий, а ощутился как пять точек ледяного собственнического клейма.

— Андрей. Какая неожиданная встреча, — голос Виктора был обманчиво ласковым. Прилипчивым. — Не стой на пороге, проходи. Вина с нами выпьешь? Отметим... встречу.

Андрей переводил глаза с её лица на его руку. В них тут же вспыхнула привычная, бессильная ярость. Понимание пришло стремительно поздно.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он сдавленно.

— Нет, — с тихой уверенностью ответил Виктор. — Ты уже пришел. Заходи.

Он отступил в сторону, пропуская Андрея внутрь, и, не оборачиваясь, закрыл за ним дверь — замок вдохнул и захлопнулся.

По спине Лены прошла мелкая дрожь, как при ознобе. А в самом низу живота тлел крошечный, стыдный уголёк.

Это выражение она уже видела: скучающий энтомолог, изучающий спаривание редких насекомых. Месяц назад она вошла в кабинет и увидела на экране троих: двое мужчин и женщина. Он не смутился, даже не нажал «пауза». Лишь поднял на неё тот же ленивый взгляд:

— Любопытная динамика, не находишь?

Сейчас в его лице жило то же холодное любопытство.

Он прошёл в центр гостиной, медленно расстегнул последние пуговицы и позволил чёрному шёлку соскользнуть с плеч. Гладкий, почти неестественно правильный торс, сложный узор татуировок. Шаг босой стопой на скомканный шёлк. У бара — два бокала, густое золотистое вино наполняет их тяжёлой струёй.

Андрей у стены мнётся как загнанная добыча. Взгляд на Виктора: смесь ярости и растерянности. Он, кажется, понимал, к чему всё идёт. Уйти сейчас значило признать поражение, отдать ему Лену, отдать всё. Он не мог. Или уже не хотел.

— Пей, — Виктор подал бокал. — Шато д’Икем. Вряд ли пробовал.

Это была не щедрость. Унижение. Андрей взял вино и пальцы дрогнули. Он знал название. Знал цену — больше его месячной зарплаты.

Лена переводила взгляд с одного на другого. Андрей — высокий, рыжеватый, с щетиной, в простой куртке. Живой, тёплый. Виктор же, темноволосый с новомодной шторкой-чёлкой, гладкий, почти языческий бог с обложки. Два мира. Две её слабости.

Виктор сделал глоток, прикрыв глаза от наслаждения.

— Ну что ж, Андрей, — голос стал опаснее. — Формальности соблюдены. Поговорим. О Лене.

— Сядь, — Виктор кивнул на молочно-белый диван, кричащий редкостью, как выброшенная туша кита посреди гостиной. Он стоил, как вся квартира Андрея с ремонтом. Виктор опустился в мягкую глубину, расслабленно откинулся, закинул руку на спинку. От полуобнажённого тела шёл непривычный жар, съедая прохладу кондиционера.

— Чего ты жмёшься к стенам, как бедный родственник? Ах да...

Ноги сами вынесли Андрея к дивану. Он сел на самый край, боясь утонуть в этой белизне. Диван почти не пружинил. Воздух рядом с Виктором резонировал, теплел и им было трудно дышать. Хотелось или вскочить и уйти, или вцепиться в это лощёное горло. Но он продолжал сидеть.

Лена не знала, куда деть руки. Стекло бокала дрожало и вино ходило по стенкам волной. Глоток, ещё. Вкус — тёплый, кислый. Голой она чувствовала себя не из-за шёлка, впившегося в кожу, а из-за того, как на неё смотрели. Оба.

И тут изменился взгляд Андрея. С сочувствия сняли свет и остался голод. Он смотрел не в глаза — ниже, на линию бедра под тонкой тканью, на то, как платье обрисовало низ живота. И в глубине у неё коротко и стыдно свело, горячо. Андрей заметил: зрачки дрогнули, на миг утопив карий цвет радужки.

Едва заметный изгиб губ. Виктор всё видел.

— Она очень отзывчивая, верно? — сказал он в тишину, обращаясь к Андрею так, будто Лена — вещь, выставленная на показ. — Иногда хватает одного взгляда — и она уже вся влажная. Ты помнишь?

Андрей молчал. Желваки на скулах застыли.

— Помню, — сказал он хрипло.

— Отлично, — Виктор качнул бокалом с вином. — Тогда твоя очередь.

Андрей посмотрел на него — расплывчато, непонимающе.

— О чём ты?

— Расскажи, — Виктор чуть подался вперёд, в голосе ни тени укола, один деловой интерес. — Вспомни её вкус. Вспомни её запах, её протяжный крик. По порядку. Не стесняйся, Андрей. Мы ведь, почти семья...

Лена рывком встала, бокал опрокинулся. Вино расплескалось на белый диван ржавым кривым пятном.

— Виктор, прекрати! Что ты...

Он даже не повернул головы. Поднял руку — палец к губам — глядя только на Андрея.

Тише.

Лена осела обратно, как после удара в солнечное сплетение. Горло жгло, воздух резал. Не участница, а объект. Учебный материал, который препарируют при ней же. Приз, заботливо переложенный из рук в руки.

Виктор смотрел на Андрея. Ждал. На лице застыло отстраненное любопытство хирурга, уверенного в результате.

Андрей сглотнул. Кожа дивана скользкая и уже липкая от пота. Взгляд метался по комнате, цепляясь за блик на стекле, за тень в углу. Только не на Лену. И не на Виктора. От Лены и от её широких от ужаса глаз, от пальцев, вцепившихся в ножку бокала и хотелось зажмуриться.

Он молчал. Тишина спрессовалась, стала до дрожи осязаемой. Виктор не торопил: ждал спокойно, уверенно, как хищник, которому уже не нужно догонять и достаточно просто наблюдать, как добыча сдаётся сама.

И Андрей сломался.

Он заговорил надтреснуто, глядя в дно бокала, считывая оттуда самые грязные, запретные строки:

— Она... не останавливалась, — каждое слово сходило мясом с языка. — Могла кончать раз за разом, пока я уже... не мог. И её крик... Не как в порно-фильмах, а так, как если бы её разрывало изнутри от боли и безумного наслаждения одновременно.

Виктор слушал и изредка кивал. На лице — ни ревности, ни злости. Не интерес собственника, униженного прошлым, а холодное внимание исследователя.

Свободная рука медленно спустилась к паху, он сжал себя через тонкую ткань брюк, не отводя взгляда от лица соперника.

Лена увидела это — и из горла сорвался короткий, рваный звук, почти звериный всхлип. Она вскочила:

— Я не могу... я не буду... — прошептала, пятясь к двери.

— Стой.

Одно слово. Сказанное без нажима. В нём вся его ледяная и абсолютная над ней власть. Воля растворилась солью в неспокойной воде. Тело перестало слушаться. Ноги, уже ведшие к спасению, застыли глыбой.

Дыхание Виктора стало слышным в тишине — глубоким, рваным. Он наконец оторвал взгляд от Андрея и перевел его на Лену.

— Сядь к нему, — приказал он. — На колени.

Лена смотрела на него пустыми, расфокусированными глазами. Ее мозг отказывался обрабатывать приказ.

— Что?

— На. Колени. К. Андрею, — повторил Виктор, чеканя каждое слово.

И она подчинилась. Не потому что хотела. А потому что воли — ее собственной, личной воли — больше не существовало. Тело двигалось само, управляемое его голосом. Она подошла к дивану, где сидел онемевший Андрей, и медленно, с неуклюжей грацией марионетки, опустилась на его колени, не смея поднять глаз.

А Виктор, с тихим скрипом дорогой кожи, чуть развернулся. Как зритель в первом ряду, устраивающийся поудобнее перед началом главного действия. Чтобы лучше видеть.

Андрей почувствовал её легкий, почти птичий вес и мелкую дрожь, пробегающую по телу. Инстинкт дернулся: убрать. Ладони легли на бёдра, чтобы сдвинуть её, но пальцы вместо этого вцепились в мягкую плоть.

— Лена, не надо, прекрати...

Шёлк задрался. И он увидел, что под платьем — ничего.

Взгляд зацепился за белизну кожи, за мягкий изгиб бёдер, за тёмный влажный треугольник в основании живота и за открытый, предательский блеск. Она смотрела прямо, и за пеленой слёз зрачки расползлись сплошной тьмой.

Там не было просьбы. Там был голод.

Он сдался.

Злость, унижение, боль — всё сгорело в одной химической вспышке, оставив только первобытную тоску по ней. Он рванул её ближе и впился в губы — жадно, жестко, как человек, пьющий воду, зная, что она отравлена. Он стонал ей в рот, вдыхал запах, пробовал на вкус солёные слёзы.

Из кресла — сухой, хриплый смешок Виктора, без следа веселья.

Лена, отвечая поцелуем, уже возилась с его ширинкой. Пальцы горячие, торопливые, полоснули по пуговице, зацепили молнию. Андрей на секунду оторвался от её губ, хватая воздух ртом. В глазах потемнело.

— Я скучал... — слова сломаны дыханием. Попытка упаковать годы боли в один шепот.

— Тише.

Голос Виктора плетью щёлкнул в тишине.

Они замерли как по команде и одновременно повернули головы. Виктор сидел так же расслабленно, с бокалом в руке; на лице — та же хищная усмешка.

— Никаких слов, Андрей. Сегодня — без комментариев. Не порть момент. Иначе всё закончится.

Он сделал медленный глоток. Взгляд тяжёлой волной прошёл от Андрея к Лене и обратно, прибил их к месту.

Лена на миг закрыла глаза, выровняла дыхание, кивнула практически незаметно, и сама потянулась к Андрею, кладя ладонь ему на щёку. Она заглушила его шепот поцелуем.

Комнату заняли звуки, вытесняя воздух: тяжёлое, сбитое дыхание; шелест шёлка о джинсы; влажный, приглушённый стон поцелуя. И над всем — низкий, гортанный смех Виктора: ровный, механический рокот, в котором не было жизни.

Он дал этому длиться ровно до той черты, где унижение становится необратимым. Потом его голос рассёк тишину:

— Хватит.

Лена отпрянула от Андрея, как от огня.

— Между ног, — сказал Виктор негромко, почти буднично. — К нему. Работай.

Андрея свело судорогой. Тело рвалось вскочить, ударить; воли не было. Он сидел, вросший в диван, и смотрел, как Лена — его Лена — с мокрыми от слёз ресницами медленно опускается на белый персидский ковёр.

Она не поднимала взгляда. Пальцы, дрожа, нащупали пряжку. Щелчок. Короткий, сухой звук молнии.

Андрей не столько услышал, сколько кожей почувствовал движение у неё за спиной — тень отделилась от кресла. Виктор подошёл бесшумно, встал позади Лены, склонившейся к его паху, положил ладони ей на плечи и властно удержал. Лена вздрогнула, но осталась.

Андрей смотрел поверх её светлой головы и видел... его.

Видел, как Виктор, не глядя на Лену, а прямо ему в глаза, расстёгивает ремень на брюках. И видел его улыбку — не гримасу, а чистое, незамутнённое торжество победителя над поверженным.

И в тот миг, когда Лена, зажмурившись, взяла его в рот, Андрей ощутил, как сзади в неё с глухим, влажным толчком вошёл Виктор.

Лена дёрнулась; ритм сбился; из горла вырвался короткий, приглушённый стон. Виктор положил ладонь ей на затылок, вплёл пальцы в волосы и двинулся, медленно, властно, сводя их троих в один такт.

Мир Андрея качнулся. Удовольствие било остро, нечестно; и при этом его заставляли смотреть, как женщина, которую он любит, принимает другого. Он слышал её сбившееся дыхание, чувствовал, как от чужих толчков дрожит её тело и эта дрожь отзывается в нём.

Это был ад — собранный с ювелирной точностью, выдержанный по паузам и вздохам. И дирижировал им Виктор.

Его смех наконец стих. Виктор держал ритм — не только в движениях, но и в каждом вдохе комнаты. Его напор был редким, глубоким, въедливым; так хозяин проверяет вещь на прочность. Вторая рука легла Лене на затылок, пальцы нырнули в волосы, и каждый её кивок стал подвластным его воле.

И Лена расплавилась.

Стыд не исчез, но сменил температуру: из холодного — в жгучий, ставший пряностью, делающей блюдо невыносимо вкусным. Она оказалась в центре, той самой точкой схождения двух воль: одна униженная, другая торжествующая. И питалась ими обеими. Запретный двойной фокус опьянял сильнее вина. Страх уступил место жадности.

Её движения у бёдер Андрея стали требовательнее, злее. Марионетка исчезла — осталась хищница. Она услышала его сорвавшийся стон, почувствовала, как каменеют мышцы живота, и знание этой власти подстегнуло её ещё сильнее.

Виктор уловил перемену. Пальцы на затылке сжались до боли; он резко потянул голову назад, заставляя её встретить взгляд, и шепнул — отчётливо, так, чтобы слышал и Андрей:

— Чья ты, Лена?

Он не дал ей ответить.

Сбросив ленивую размеренность, Виктор вбивался в неё — коротко, резко, яростно, вырывая из её горла рваные, сдавленные стоны.

Мир Андрея схлопнулся до одной точки: пальцы Виктора, впившиеся в светлые волосы Лены. Его собственные ладони сжимали диван, так, что пальцы дрожали, а ногти скребли по кожаной обивке. Он хотел до судороги в челюсти, до темноты перед глазами — сам вцепиться в эти волосы, рвануть её к себе, забрать, хотя бы на одно, украденное мгновение.

Но не смел.

Он чувствовал, что развязка близко. Унижение, ревность, удовольствие, почти невыносимое в своей остроте, и тоска, тяжёлая, всепоглощающая, — всё сплелось в один тугой, раскалённый узел, готовый разорваться изнутри.

Зажмурился. Напрасно. Внутри вспыхивали образы: её запрокинутая голова, полуоткрытые в стоне губы, блеск пота Виктора на её коже, её пальцы, сжимающие его так отчаянно... Он был на грани.

И Виктор это знал...

... и наслаждался.

Он оборвал яростный напор так же резко, как начал, замер, удерживая Лену, и посмотрел прямо на Андрея. В глазах ни крупицы страсти, только холодное любопытство часовщика, наблюдающего за безупречной работой собранного механизма. Он отслеживал всё: как перекашивается лицо Андрея, как пальцы врезаются в обивку, как тело напрягается в последнем, беспомощном сопротивлении.

Он сказал тихо, ласково:

— Давай, Андрей. Я разрешаю. Кончай.

Эти слова прокрутились последним ключом в замке его унижения. Мир Андрея раскололся на осколки. Он кончил с рваным, задушенным стоном, похожим на крик о помощи, чем наслаждения. Тело обмякло, он осел на спинку дивана, будто из него вынули стержень. Тяжёлое, прерывистое дыхание. Глаза он не открыл.

Лена рефлекторно отпрянула и тут же вернулась: его пальцы в волосах дернули её обратно, и хищная маска осыпалась. Она застыла на коленях на ковре между ними; лицо белое, губы припухшие, чуть в крови смешанной с белёсыми разводами, взгляд пустой.

Андрей заставил себя смотреть. Пустой, расфокусированный взгляд прояснился — спектакль не закончился.

Виктор убедился, что встречает его взгляд, и продолжил. Вся прежняя размеренность исчезла; в жестах появилась расчетливая, целенаправленная жестокость. То, что было ритмом, стало непреложным наказанием.

Лена выгнулась и звук сорвался из горла, уже без тени удовольствия. Её пальцы скребли ворс, костяшки побелели, а по щеке скатилась слеза. Андрей смотрел, опустошённый и связанный по рукам и ногам, и понимал: каждый её всхлип, это счёт предъявленный лично ему.

Потом тело, доведённое до края, её предало. Боль, не найдя выхода, свернулась и переродилась в судорожное, стыдно-сладкое наслаждение. Лена обмякла, а затем бёдрами поймала такт. Стоны углубились, потянулись, её скручивало спазмами экстаза на грани боли. Она запрокинула голову, и распахнутый взгляд уткнулся куда-то в сторону Андрея.

На самом пике, когда тело выгнулось в последнем рывке, с губ сорвался задушенный шёпот:

— Андрей...

На миг замерло всё. Даже Виктор.

Андрей услышал и не поверил: то ли последняя насмешка, то ли самый отчаянный подарок в его жизни.

А Виктор... не рассердился. Уголок губ медленно пополз вверх, хищная, чистая радость. Ему досталось то, о чём он только позволял себе мечтать: её непокорность, поданная как трофей.

Он схватил её за бёдра, приподнял и вошёл до основания одним, цельным движением, в котором было и наказание, и награда. Он уже не ломал её, а выжигал в ней свой ни с чем не сравнимый след.

И, сорвав низкий гортанный звук, кончил, замирая на мгновение внутри неё.

А потом он отпустил.

Лена осела на ковёр, обмякшая, дрожащая. Он молча отступил, на ходу приводя в порядок одежду — без единого лишнего движения. Холодный, безошибочный механизм.

Спектакль был окончен.

Тишина после оказалась хуже вопля: лилась в уши, давила на плечи. Все вокруг вибрировало от запаха секса, пота и дорогого вина; желтое пятно на белом ворсе зияло раной.

Первой пошевелилась Лена. Медленно, будто пленку пустили на половину скорости, поднялась с колен. Тонкое шёлковое платье смялось и липло к телу, на подоле расплывалось влажное пятно. Не глядя ни на одного из них, она скрестила руки на груди, обняла себя — удержать себя целой — и пошла к ванной, шатко, неуверенно.

Звук замка прозвучал судорожным всхлипом.

Остались они. Вдвоём.

Андрей сидел, ничего не разбирая перед собой. Внутри — выжженная пожарищем равнина. Машинально поправил одежду, застегнул ширинку. Руки не слушались, пальцы чужие. В голове, как эхо, бился её шёпот. Его имя.

Это было хуже молчания. Молчание стало бы просто поражением. Шёпот как личный суд, оставивший вопросы — прощальный подарок это был или последняя, самая жестокая насмешка? И ответ на него Андрей не узнает никогда.

Виктор подошел к тому месту, где бросил рубашку. Поднял ее двумя пальцами, брезгливо встряхнул и небрежно бросил на кресло. Несколько шагов к бару, достал из ящика новую пачку сигарет. Андрей зацепился за эту деталь: за все годы он ни разу не видел, чтобы Виктор курил.

Хруст целлофана. Панорамное окно скользнуло в сторону, в комнату потянуло влажным ночным воздухом. Огонёк зажигалки на миг высветил лицо — красивое, непроницаемое, с тенью той же рваной улыбки. Он не был опустошён — собран. Сигарета «по случаю» долгой, грязной работы.

Щёлкнул пульт. Из динамиков хлынула приторно-весёлая поп-музыка, безжалостно врезаясь в мёртвую тишину.

Так они и сидели: Андрей — разбитый, на краю дивана, глядя в пустоту ярких пятен на экране; Виктор — тёмный силуэт у окна, молча курящий и смотрящий на огни ночного города, как на собственные владения.

А из-за закрытой двери ванной едва слышно шуршала вода.