Ванда начала мне нравиться внезапно, я никогда о ней и не думал. И вот, в восьмом классе, буквально с первого сентября, она поразила меня в самое сердце. Что меня привлекло, спрашиваю я себя сейчас? Прежде всего – ее ножки, чудесные ножки, идеально сложенные и обтянутые дорогими, дефицитными колготками «poprawkowe», которые ее родители, наверное, доставали «из-под прилавка». Именно на ножки Ванды устремлялся мой взгляд, едва она появлялась в поле моего зрения в школьном коридоре, заставленном шкафчиками для противогазов. И я все время мечтал о них, мечтал дотронуться, погладить, поцеловать...

Она, конечно, не подозревала, что я боготворю ее, хотя и заметила мое внимание. А я влюблялся все сильнее с каждым днем, который мог прерваться в любую минуту сиренами тревоги из-за учений ГО или объявлением очередного «военного положения». В моих мечтах ее божественные ножки уже стояли на моем лице, а мои губы целовали ее туфельки.

Я часто поглядывал на ее ножки во время уроков, особенно когда за окном, вместо привычного шума города, стояла гнетущая тишина из-за комендантского часа или очередной забастовки. Она сидела за партой в правом от меня ряду, и мне приходилось сильно скашивать взгляд. И однажды я попался...

Я был очарован ножками Ванды так, что начал невольно повторять позы ее ножек своими ногами. Увлекся и не заметил, что ножки девушки стали слишком подвижны, а их положения — несколько неестественны. Автоматически я повторял под партой движения этих чудесных ножек, пока вдруг не поднял глаза и не увидел смеющийся взгляд Ванды. Она нарочно заставляла меня выписывать ногами женственные пируэты, когда засекла мое занятие. А я, как девчонка, сводил вместе коленки и поднимал пятки, повторяя ее движения, когда заметил ее улыбку, направленную на мои ноги.

После этого случая панна Ванда ясно поняла, что я в ее плену. Как-то после урока она протянула мне свой пластмассовый портфель, купленный в «Певексе», и попросила отнести на следующий урок. Я был счастлив ей не отказать. Более того, я был реально возбужден и рад ей услужить.

На уроке истории, где мы вместо скучного учебника тайком передавали друг другу листовки «Солидарности», Ванда всегда садилась за парту рядом со своей подругой Барбарой. Это место было прямо за мной, поэтому я больше всего ждал истории, так как именно на этом уроке я находился ближе всего к Ванде и каждой клеточкой впитывал каждое ее словечко, сказанное сзади.

Но вот однажды я почувствовал сзади прикосновение, легкое, почти незаметное. Естественно, я сразу решил, что Ванда случайно задела меня ножкой. Это меня так возбудило, что у меня задрожали руки... Я молча переживал удовольствие, как вдруг прикосновение повторилось. Теперь носочек туфельки прямо легонько ткнулся в мою спину... и отпрянул...

Сзади раздался короткий смешок Ванды — видимо, она ждала моей реакции. Но я молчал, страстно переживая новую волну наслаждения. Я буквально чувством увидел, как ножка Ванды встала на край моего сиденья и в третий раз коснулась меня носочком... и не отпрянула, а осталась... и даже пару раз легонько надавила, словно предупреждая о своем присутствии...

А я готов был прижаться к этой прелестной ножке, чуть подался назад. Но носочек дважды надавил на мою спину, приказывая остаться на месте, и я подчинился...

Так я впервые позволил Ванде поставить на меня ножку, и с этой минуты мне стало ясно, что скоро я окажусь у ее ног. И меня это ужасно возбудило и обрадовало.

Когда после звонка Ванда вложила мне в руку свой портфель и непререкаемым тоном велела отнести его, я воспринял это как абсолютную обязанность и сказал, как вассал своей пани:

— Słucham się, Pani Wando... (Слушаюсь, Пани Ванда).

Возвращение к галантности как форма протеста

В серой, подавляющей реальности военного положения Польской Народной Республики, где из репродукторов доносился голос генерала Ярузельского, а на улицах стояли ЗОМО-вцы, наш маленький мирок стал формой сопротивления. Социалистическое равенство пыталось стереть все различия, сделать нас безликой массой. Но мы, подсознательно впитывая дух «Солидарности», которая боролась за достоинство, нашли свой способ протеста.

Мы возродили древний польский кодекс шляхетской галантности, где мужчина благоговеет перед женщиной-пани, служит ей и почитает ее. Это было не унижением, а актом культурного сопротивления. Пока государство кричало о «равенстве полов», мы, мальчики, добровольно склоняли головы и становились на колени перед девушками, признавая их изящество, красоту и право на превосходство. Это был наш бунт против убогой унификации, тихий, но красноречивый жест в защиту традиции и красоты в мире, который хотели сделать одинаково серым для всех.

Уже несколько дней я исправно носил по школе портфель Ванды и выполнял ее поручения. Например, я обслуживал ее в школьном буфете, где по талонам выдавали чай и бублики. Девушка, кажется, вошла во вкус.

Однажды на истории Ванда всей подошвой туфельки уперлась в мою спину, оставив на моем дешевом синтетическом пиджаке пыльный четкий след. Когда я встал, Ванда показала на него Барбаре, и девушки засмеялись. Я понял, что Барбара в курсе.

— Nie waż się otrzepywać! — велела Ванда. (Не смей отряхиваться!)

Так я и проходил до конца учебного дня со следом девичьей туфельки на спине.

Осенние дни принесли дожди и слякоть. В школу перестали пускать без сменной обуви. В один из дней я только что переобулся в классной раздевалке и, сидя на скамейке, складывал грязные берцы в пакет, как вдруг вошли Ванда и Барбара. Ванда поставила возле меня свой портфель, приоткрыла его, вынула пару туфелек и, секунду подумав, бросила их мне на колени. Сама, как ни в чем не, бывало, сняла плащ и повесила его на крючок. Я, застыв, не шевелился с туфельками на коленях...

Ванда выставила ножку в грязном сапоге прямо передо мной и произнесла своим нежным голоском: «No i co siedzisz? Rozepnij mi but!» (Ну, что сидишь? Расстегни мне сапог!)

Я, как сомнамбула, поставил туфельки на скамейку, склонился и дрожащими руками стал расстегивать девушке сапог. Расстегнув, я взялся за него снизу, а ножка Ванды заскользила вверх. Когда из сапога показалась чудесная ножка в модных ажурных колготках, я потерял способность думать о чем-либо, кроме желания обслужить ее. Я не просто попал под ее власть; я опустился на колено и поставил туфельку на свою ногу. Ванда вставила в нее ножку. Ее ножка в туфельке стояла на моей ноге, а я стал дрожащими пальцами застегивать ремешок. Переобув Ванду, я поднял глаза и увидел улыбающихся девушек из класса, которые смотрели на меня как-то по-особому...

— Buty umyjesz i postawisz w kącie! — приказала Ванда и добавила, смеясь: — Dobra służąca! (Сапоги помоешь и в угол поставишь! Хорошая служанка!)

— Tak, Pani Wando! — покорно ответил я и, взяв ее сапоги, пошел в туалет к раковине. Помыв их, принес и поставил в угол.

Войдя в класс, я глазами отыскал Ванду и поклоном показал, что все сделал.

— Dobrze, po lekcjach nie zapomnij, znowu się przebierzemy! — смеясь, предупредила она. (Молодец, после уроков не забудь, снова будем переобуваться!)

— Dobrze, Pani Wando! — ответил я и снова поклонился.

Так я стал ухаживать за Вандой, как слуга. Я разувал и обувал ее, мыл ее сапожки, а она окончательно подчинила меня себе и часто просто вытирала об меня обувь.

Однажды, сняв сапог, я потерял контроль и, низко склонившись, коснулся губами ее ножки в черных колготках. Ванда засмеялась и поставила ножку мне на колено.

— Podobają ci się rajstopy? — спросила она. (Нравятся колготки?)

— Bardzo, są po prostu boskie... — в трансе ответил я. (Очень, они просто божественныЪ.

Барбара услышала и сказала:

— Wandka, daj mu je na chwilę! (Ванда, дай ему их поносить!)

Девушки засмеялись.

На следующий день, когда я переобувал Ванду, она поставила ножку в черных колготках мне на колено и спросила, грациозно согнув ее:

— Ładna noga w czarnych rajstopach? Podoba ci się? (Красивая нога в черных колготках? Нравится?)

— Bardzo mi się podoba, Pani Wando — ответил я и потянулся губами к нежной коленке. (Мне очень нравится, пани Ванда).

Но Ванда убрала ножку.

— Kolana całować nie pozwalam. Tylko stopę! (Колено целовать не разрешаю. Только стопу!)

Я склонился и поцеловал ее ногу возле пальцев.

— Dobry chłopiec! — похвалила меня Ванда. (Хороший мальчик!).

В конце урока я заметил, что на спине одного из парней, Войтека, стоит ножка Барбары, и понял, что я не один буду служить прекрасной панне.

Через два дня Войтек уже обувал туфельки на ножки Барбары, и девочки приветствовали его аплодисментами.

Ванда посадила меня рядом с собой за парту. На перемене я поблагодарил и поцеловал ей руку.

— Lepiej nogę! — сказала Ванда. (Лучше ногу!)

Я встал на колени и поцеловал ей ногу. Класс замер в шоке.

— Podoba ci się być moim sługą? — спросила Ванда потом, когда начался урок. (Тебе нравится быть моим слугой?)

— Tak, Pani Wando, bardzo — тихо ответил я.

— Nie nazywaj mnie Wandą. Mów do mnie Księżniczko — велела она и наступила ножкой на мою ногу. — Jesteś moim niewolnikiem! Będziesz robił wszystko, co ci powiem. Zrozumiałeś? (Не называй меня Вандой. Зови меня Принцессой. Ты мой раб! Будешь делать все, что я скажу. Понял?)

— Tak, Księżniczko — покорно согласился я.

С этого дня началось мое полное рабство у прекрасной Ванды. Другие девочки тоже стали активно обрабатывать парней, каждая хотела заиметь такого раба, как у моей Принцессы.

Я же стал часто бывать у Ванды дома. Она поручала мне домашние дела: уборку, стирку ее белья, приготовление еды из того, что удавалось достать, чистку обуви. А бывало, я просто лежал под ее ножками, ласкал их и думал: «Jak dobrze, że zostałem niewolnikiem. Pierwszy w klasie...» (Как хорошо, что я стал рабом. Первый в классе...)

***

Мое рабство у Ванды, которую я теперь мысленно и вслух называл только «Ксенжну» (Księżnu — сокращенно от Księżniczka, «Княжна», звучало еще более по-шляхетски), обрело новый ритм. Школа была лишь преддверием, тренировочной площадкой. Истинное же служение начиналось за порогом ее квартиры в панельном доме на улице Мира, где в подъезде пахло дезинфекцией и дешевыми сигаретами.

Первый раз, когда Ванда разрешила мне проводить ее домой после уроков, я дрожал от волнения. Мы шли мимо очередей у пустующих магазинов «Спулдзельни» (Spółdzielni) и киосков «Руха» (Ruch), где я по ее приказу купил пачку «Каролинки» и газету «Трыбуна Люду» (Trybuna Ludu) для ее матери. Я нес не только ее школьный портфель, но и авоську с содовым хлебом и банкой и без того дефицитного джема, который ей чудом удалось «достать». Подъезд ее дома, украшенный граффити «Solidarność» и «WRONa śona» (игра слов: ВРОН — Военный совет национального спасения, wrona — ворона), показался мне храмом. Лифт, который, к счастью, работал, и в котором пахло ее духами «Быдгощанка» (Bydgoszczanka), — святилищем.

«Rozuj się i wchodź, sługo» (Раззувайся и заходи, слуга), — бросила она, переступив порог. Я замер в прихожей, пораженный относительной чистотой и уютом, которые резко контрастировали с убожеством подъезда.

«Zacznij od sprzątania. Kurze pościerasz wszędzie, potem umyjesz podłogę w kuchni i korytarzu» (Начнешь с уборки. Пыль протрешь везде, потом помоешь пол на кухне и в коридоре), — скомандовала Ванда, удобно устраиваясь на диване в гостиной с потертой обивкой. Она включил черно-белый телевизор «Нептун», где диктор зачитывал очередное постановление Государственного совета, закинув свои прекрасные ножки на табуретку, заменявшую журнальный столик. Для меня это был приказ высшей инстанции.

Я трудился, как одержимый, испытывая странное блаженство. Каждая пылинка, убранная мной в этой цитадели частной жизни, была моим подношением ей. Когда я мыл пол на кухне, стоя на коленях и продвигая тряпку вперед, Ванда прошла за стаканом воды из-под фильтра, и ее ступня в легком домашнем следке наступила на мою спину. «Nie przeszkadzaj, sługo» (Не мешай, слуга), — сказала она, и это было высшей наградой.

Затем настал черед стирки. Ванда вынесла из своей комнаты корзину с бельем. Сверкающие белизной блузки, юбки, и, о боже... кружевные бюстгальтеры и трусики, купленные, наверное, в «Певексе» за валютные чеки. Я покраснел до корней волос.

«Będziesz to prał ręcznie, w łazience. Mamy potem przyniosę. I patrz, żeby wszystko było idealnie wyprane i wyprasowane» (Будешь стирать это вручную, в ванной. Мамино потом принесу. И смотри, чтобы все было идеально выстирано и выглажено).

Час, проведенный на коленях перед тазом с теплой водой, натирая мылом «Людово» (Ludowo) тончайшие ткани, которые всего несколько часов назад касались ее божественного тела, стал для меня мистическим трансом. Я вдыхал аромат этого дешевого порошка и ее духов, оставшихся на белье, и чувствовал себя самым счастливым рабом в этой охваченной кризисом стране.

Позже, когда я развешивал это белье на балконе, выходящем на серый двор-колодец, в квартиру вернулась мама Ванды, пани Ирэна. Это была высокая, строгая женщина с таким же властным взглядом, как у дочери, и с усталостью во взоре, характерной для тех, кто целый день стоял в очередях. Увидев меня за этим занятием, она лишь удивленно подняла бровь.

«Wanda, co to jest?» (Ванда, что это?) — спросила она.

«Mamo, to mój sługa. Od teraz będzie nam pomagał w gospodarstwie» (Мама, это мой слуга. Теперь он будет помогать нам по хозяйству), — невозмутимо ответила Ксенжна, не отрываясь от журнала «Przyjaciółka».

Пани Ирэна внимательно меня осмотрела, с головы до ног, задержавшись на моих колготках. Потом ее лицо, обычно напряженное, расплылось в легкой, усталой улыбке. «No dobrze, skoro sługa, to i mi się przyda. Wandka, mam buty z ulicy brudne. Niech wyczyści» (Ну что ж, раз слуга, то и мне пригодится. Ванда, у меня туфли с улицы грязные. Пусть почистит).

С этого дня я стал общим рабом в этой женской крепости. Мои обязанности удвоились. Каждое утро, перед школой, я забегал к ним, чтобы помочь собраться, в то время как по радио передавали военные патриотические песни. Каждый вечер – чтобы сделать уборку, постирать и приготовить ужин из того скудного пайка, что им удавалось раздобыть. Самым счастливым моментом для меня было время, когда все дела были переделаны. Ванда ложилась на диван, а я устраивался на коврике у ее ног. Иногда она разрешала мне массировать ее ступни. Иногда просто клала их мне на спину или на грудь, как на подставку.

Особенным блаженством было, когда она, читая контрабандный экземпляр Станислава Лема или смотря по телевизору чехословацкую сказку, задумчиво ставила свою ступню мне на лицо. Я лежал неподвижно, боясь дышать, вдыхая тонкий запах ее кожи и дешевого лака для ногтей, чувствуя тепло ее стопы. Это был знак высшего доверия, моя награда в мире, где доверия ни к кому не было.

Однажды пани Ирэна, наблюдая за этим, усмехнулась: «A u mnie, sługo, paznokcie u nóg urosły. Przynieś pilniczek i obetnij. Ostrożnie» (А у меня, слуга, ногти на ногах отросли. Принеси пилочку и подстриги. Аккуратно).

Я, покорно кивнув, выполнил и этот приказ. Сидя на полу у ее кресла, держа в руках ее ухоженную, но уставшую ногу, я с трепетом подстригал ей ногти, чувствуя себя абсолютно униженным и абсолютно счастливым. Я был полезен. Я был на своем месте.

Тем временем в школе наша «инициатива» переросла в настоящее движение. Под предводительством Ванды и Барбары девочки нашего класса однажды устроили настоящий переворот. Утром, перед первым уроком, под строгим взглядом портрета Дзержинского в актовом зале, они собрали всех мальчиков в холле.

«Klęknąć!» (На колени!) — скомандовала Ванда, и ее властный голос не терпел возражений.

Я, не задумываясь, первый опустился на колени на холодный кафельный пол. За мной, после недолгого колебания, встал Войтек, слуга Барбары. Потом еще один парень, затем другой. Через минуту все мальчики нашего класса стояли на коленях перед стоящими впереди девочками, смотря на них снизу вверх.

Девочки сияли. Они почувствовали свою силу в мире, где всеми силами пытались их загнать в униформу и подчинить. В этот день у каждой из них появился свой персональный раб. Кто-то чистил обувь, кто-то носил сумки, кто-то, как я, выполнял домашние поручения.

Самым ярким ритуалом стало утреннее приветствие. Теперь, когда наши девочки заходили в школу, мы, их рабы, выстраивались в ряд у раздевалки, пахнущей нафталином и сыростью, и, как по команде, опускались перед ними на колени, приветствуя их низким поклоном. Сначала на это смотрели с шоком и смешком. Но очень скоро это стало нормой, нашей тихой забастовкой против серости.

Нам завидовали. Да, нам завидовали все остальные мальчики школы! Они видели не унижение, а особую привилегию. Они видели, как девочки нашего класса расцветали, чувствуя нашу заботу и преданность. Они видели, как их подруги смотрят на них с немым вопросом: «А почему у меня нет такого?» Они видели нашу гордость – гордость избранных, тех, кого удостоили чести служить Прекрасным Паннам.

И я, лежа вечером под ногами моей Ксенжны и целуя ее пятку, думал о том, что я – самый счастливый из них всех. Ведь я был первым. Я был у истоков этой прекрасной, тихой революции красоты и служения, которая подарила мне смысл жизни в самой бессмысленной из реальностей.

***

Вскоре наша тихая революция перешагнула границы одного класса. Слухи о том, что в 8 «Б» мальчики по-шляхетски служат своим паннам, разнеслись по школе как ветер по заснеженным улицам Варшавы. Вначале были насмешки, косые взгляды и даже открытые протесты некоторых учителей-идеологов, видевших в этом «пережиток буржуазного прошлого». Но сила примера оказалась сильнее пропаганды.

Все началось с младших классов. Десятилетние мальчишки, впечатленные зрелищем, как высокие восьмиклассники почтительно склоняются перед девочками, стали неосознанно копировать наше поведение. Сначала это были робкие попытки – помочь донести портфель, уступить место в столовой. Но вскоре, под крылом и руководством наших девочек, это оформилось в настоящий культ.

Школа превратилась в островок старой Польши, Речи Посполитой в миниатюре. В длинных, выкрашенных масляной краской коридорах, где висели портреты Маркса и Ленина, теперь можно было видеть, как мальчик, подобно шляхтичу, почтительно целует ручку девочке, а та милостиво позволяет это. Слово «панна» (panna) и «пани» (pani) зазвучало повсеместно, тихо и настойчиво вытесняя официальное «товарищ» (towarzysz).

На переменах у раздевалки выстраивались целые очереди из мальчиков, жаждущих принести своей панне стакан газированной воды из автомата «содовика» или купить булку в буфете. Ритуал утреннего приветствия стал общешкольным. Когда первый звонок возвещал о начале занятий, в холле первого этажа выстраивался строй мальчиков всех возрастов. Появление девочек встречалось почтительным гулом, а затем, по негласной команде, все они опускались на одно колено. Зрелище десятков склоненных голов было поистине завораживающим и пугающим для непосвященных.

Идея выбрать Королеву школы витала в воздухе. Это был вызов, сознательный и прекрасный. Вызов системе, где не могло быть королей, а только секретари комитетов. Инаугурация была назначена на день, когда школа должна была отмечать годовщину образования ПНР – горькая ирония, которую мы все прекрасно осознавали.

Тайком, на квартирах, пока родители стояли в очередях, девочки шили из старых занавесок нечто вроде мантии. Кто-то из старшеклассников, чей отец работал на заводе изготовил из жести и покрасил золотой краской некое подобие короны. Это была не корона королев, а скорее венок, напоминающий о старых шляхетских вольностях.

Церемония прошла в самом большом классе, украшенном самодельными гирляндами из цветной бумаги. Девочки, как настоящие фрейлины, выстроились в ряд, а мы, их верные вассалы, стояли за их спинами. Имя кандидатки не вызывало сомнений. Когда Барбара громко провозгласила: «Ogłaszamy Wandę Pierwszą Królową naszej szkoły!» (Объявляем Ванду Первой Королевой нашей школы!), громогласное «Vivat!» мальчиков, должно быть, было слышно даже в кабинете директора.

Когда я, как ее первый и вернейший слуга, опустился перед ней на оба колена, чтобы первым поцеловать ее руку, а затем, по ее милостивому кивку, и туфельку, в классе воцарилась абсолютная тишина. В этот момент мы все ощутили не детскую игру, а нечто большее – акт сопротивления через красоту, изящество и возрождение почтительного отношения к женщине.

Ванда-Королева правила мудро и справедливо. Ее «указы», переданные через меня или Барбару, были всегда на благо школы. Она могла «повелеть» старшеклассникам помочь отстающим, или чтобы мальчики из параллельного класса навели порядок, например, в кабинете химии. Ее авторитет был непререкаем, потому что зиждился не на страхе, а на всеобщем обожании и добровольном признании.

Теперь, когда я вечером лежал у ее ног в квартире на улице Мира, я целовал уже не пятку княжны, а стопу своей Королевы. А за стенами этой квартиры, в сумеречном мире военного положения, где властвовали генералы и партийные бонзы, росла и крепла другая, параллельная власть – власть юной Королевы и ее верных подданных, доказывавших, что истинная сила не в дубинках ЗОМО, а в рыцарском служении и благородстве сердца. И я, ее первый раб, был счастлив, стоя у истоков этого нового, старого мира.