Серый, промозглый день. Дождь стучал по крыше старого автобуса мелкой дробью, будто хотел забраться внутрь и промочить их до костей. Лев сидел у окна, пальцы сами собой теребили в кармане маленький складной нож — глупый, детский, но он все еще цеплялся за него, как за последнюю ниточку контроля. Сердце колотилось глухо и часто; он чувствовал, как ладонь становится влажной.

Рядом — мама. Анна Сергеевна. Спина прямая, подбородок чуть приподнят, будто она до сих пор в белом халате среди колб и пробирок. Только теперь халат сменился дешевой курткой с чужого плеча, а под глазами — темные тени, которые не скрывала даже пудра. Она не смотрела на него. Смотрела вперед, в мутное стекло, будто там было спасение.

Лев украдкой скосил взгляд на ее руки: пальцы крепко сцеплены на коленях, костяшки побелели. Он знал этот жест — так она держалась, когда отец в последний раз орал перед тем, как хлопнуть дверью навсегда. Только теперь рядом был он. И молчал.

Объявление она нашла сама. Закрытая группа в мессенджере, куда до сих пор добавляли бывших сотрудников «Вектора». «Пара родственников первой линии. Высокая компенсация. Полная конфиденциальность». Сумма стояла такая, что у Льва перехватило дыхание, когда она показала ему скрин. Пять лет ее нынешней нищеты — за два дня. Он попытался возразить, но она перебила тихо, почти шепотом:

— Лева... это наш шанс. Последний.

Он не нашел, что ответить. Только кивнул, чувствуя, как внутри все стягивается тугим, болезненным узлом.

***

Автобус свернул с трассы. Забор. Колючая проволока. Здание — серый параллелепипед, будто вырезанный из советского кошмара и брошенный здесь гнить. Дождь стекал по мутным стеклам, и Льву вдруг показалось, что это не вода, а что-то живое, липкое, что уже знает их имена.

Их встретил Марк. Слишком гладкий. Слишком улыбчивый. Зубы белые, как лабораторные крысы под лампой. Голос — бархатный, но под бархатом — сталь.

— Добро пожаловать в «Эйдос», — сказал он, и Лев почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не от сквозняка. От того, как Марк посмотрел на маму: медленно, оценивающе, будто уже раздевал ее взглядом.

Коридоры были стерильно белые, пахло озоном и чем-то сладковато-химическим, от этого в горле першило. Льву казалось, что стены слишком близко, что воздух густой, как сироп. Он шел чуть позади матери и не мог отвести глаз от ее затылка — тонкая полоска кожи над воротником, где выбивались мелкие седые волоски. Почему-то именно сейчас он заметил, что она стала старше. И что он все еще боится ее потерять.

Кабинет был обманчиво уютным: мягкий свет, кожаные кресла, на столе — две папки и два стакана воды. Марк сел напротив, сложил пальцы домиком.

— Сыворотка усиливает эмпатическую связь и тактильную чувствительность, — начал он, и голос его звучал почти ласково. — Вы будете чувствовать друг друга... глубже. Гораздо глубже, чем обычно. Это безопасно. Обратимо. Вы просто проведете вместе два дня. Будете разговаривать. Касаться. Выполнять простые задания. Все под контролем.

Лев почувствовал, как щеки начинают гореть. Слово «касаться» повисло в воздухе, тяжелое и липкое. Он бросил взгляд на мать — она сидела неподвижно, но Лев заметил, как дрогнула ее нижняя губа. Едва заметно. Только он знал этот тик: так она кусала губу, когда была на грани.

— А если... — начал он, голос сел, пришлось откашляться. — Если нам станет... страшно или неловко?

Марк улыбнулся шире.

— Страх, неловкость — это нормально. Это и есть часть процесса. Но вы перестанете стесняться. Препарат снимет барьеры. Вы будете открыты. Полностью.

Анна Сергеевна уже подписывала. Ручка двигалась быстро, уверенно, но Лев видел, как дрожит ее запястье. Когда она отложила ручку, пальцы оставались сжатыми, будто она все еще держала что-то, чего уже не вернуть.

Лев смотрел на чистый лист перед собой. На строку, где нужно было поставить подпись. Он чувствовал взгляд матери — теплый, виноватый, умоляющий. И взгляд Марка — холодный, довольный, как у человека, который уже знает финал.

Он подписал. Почерк вышел неровный, будто рука была не его.

— Прекрасно, — Марк поднялся, улыбка стала почти нежной. — Теперь пройдемте в подготовительную. Нужно переодеться. Удобная одежда. Очень удобная. Все остальное мы сохраним.

Он пошел вперед, не оглядываясь. Анна Сергеевна встала. На миг она задержалась рядом со Львом, и он почувствовал запах ее духов — старый, почти выветрившийся, но все еще тот самый, из детства. Она не сказала ни слова. Только коснулась его локтя дрожащими пальцами.

И они пошли. По коридору, где свет был слишком ярким, а воздух — слишком густым. И где-то впереди уже ждало то, от чего потом нельзя будет отмыться.

Дверь за ними закрылась с тихим щелчком, который прозвучал в тишине коридора невероятно громко. Началось.

Дверь в «подготовительную» оказалась тяжелой, звуконепроницаемой. Внутри царила стерильная белизна, контрастирующая с уютом предыдущего кабинета. Воздух был сухим и холодным. Здесь пахло не озоном, а антисептиком — резко и недвусмысленно.

Их встретила женщина в белом халате, под которым угадывалась спортивная фигура. Ее лицо было лишено выражения, как маска. Бейджик гласил: «Ст. медсестра Бойкова Ирина». Она не улыбалась.

— Анна Сергеевна Ковалева? — голос был ровным, металлическим. — Первая. Вы со мной. Вы, молодой человек, подождете здесь.

Марк жестом указал Льву на пластиковый стул у стены, а сам растворился в коридоре. Дверь вглубь помещения закрылась за Анной и медсестрой.

Лев остался один в белой комнате. Он слышал лишь тихий гул вентиляции. Прошло десять минут, каждая из которых казалась вечностью. Он ловил обрывки неразборчивых слов, сквозь толстую дверь иногда доносился металлический звон инструментов. Его ладони вспотели.

За дверью комната была похожа на гибрид гинекологического кабинета и душевой в тюрьме. Кафель, слив в полу, кушетка с клеенкой, яркая лампа-прожектор на штативе.

— Полностью разденьтесь. Вещи сложите в контейнер, — скомандовала Ирина, не глядя на Анну, готовя на металлическом столике инструменты: одноразовые перчатки, ватные палочки, тюбики с гелем.

Анна замерла. Пальцы онемели, когда она потянулась к пуговицам блузки. Каждый щелчок звучал как приговор. Ткань скользнула с плеч, и холодный воздух тут же облизнул кожу, заставляя соски болезненно затвердеть. Она чувствовала, как щеки пылают, а внутри все сжимается от стыда: «Я раздеваюсь перед чужой женщиной... как скот перед ветеринаром».

Юбка упала к ногам. Трусики — последние. Она стянула их медленно, будто это могло отсрочить неизбежное. Голая. Совсем. Мурашки по коже, дыхание прерывистое. Анна прижала руки к груди, пытаясь прикрыться, но Ирина даже не посмотрела.

— На кушетку. Лежа, — медсестра щелкнула перчатками.

Холодная клеенка обожгла кожу. Яркий свет ударил в лицо, заставив зажмуриться. Ирина приступила к осмотру с бесстрастной, почти механической эффективностью. Она проговаривала все вслух, фиксировала.

Ирина подняла голову Анны за подбородок, заставив смотреть прямо в безжалостный свет ламп.

— Лицо: кожа с признаками старения, мелкие морщины вокруг глаз и рта. Мимические складки выражены, особенно носогубные, — ее большой палец провел по губам Анны, слегка надавил, раскрывая рот. — Губы полные, но контур уже расплывчатый. Типично для этого возраста.

Анна почувствовала, как слюна собирается во рту от этого прикосновения, будто ее заставляют пускать слюни, как животное.

— Откройте рот шире.

Пальцы в перчатке вошли в рот, надавили на язык, оттянули щеку.

— Зубы свои, но эмаль истончена, налет на задних молярах. Десны розовые, — Ирина провела пальцем по небу, заставив Анну сглотнуть судорожно. — Слюноотделение повышено.

Пальцы в латексе легли на шею, надавили под челюсть, прошлись по ключицам.

— Щитовидная железа без видимого увеличения.

Ирина отвела руку Анны в сторону:

— Подмышечные впадины: волосы удалены недавно, остатки щетины, — медсестра подняла ее руку вверх, обнажив подмышку полностью. — Легкий запах пота, несмотря на гигиену. Феромоны ярко выражены.

Пальцы медсестры легли на ее плечи — холодные, безжалостные.

— Мышечный тонус снижен для вашего возраста, — констатировала она, пальпируя, руки. — Гиподинамия. Целлюлитные проявления на бедрах и ягодицах второй степени. — Ее пальцы, холодные даже сквозь перчатки, оставляли неприятные следы. — Растяжки на животе. Роды? Один?

— Д-да... — голос Анны сорвался на хрип. Она чувствовала, как кровь приливает к лицу, к шее, к груди. Ей хотелось провалиться сквозь землю.

— Грудь провисшая, ареолы пигментированные, соски крупные. Типично после лактации.

Пальцы Ирины скользнули ниже, обхватили грудь, сжали — не больно, но так бесцеремонно, что Анна непроизвольно выгнулась и закусила губу. Соски предательски напряглись еще сильнее, и от этого стало еще стыднее.

Ирина провела ладонью по животу Анны, надавливая чуть ниже пупка.

— Жировая прослойка умеренная, кожа средней упругости, — ее пальцы впились глубже, будто проверяли, насколько мягко все внутри. — Диастаз прямых мышц живота второй степени. Норма для этого возраста. Локальные отложения на талии. Типичная женская фигура после сорока.

Ирина отложила планшет и провела ладонью по внутренней стороне бедра Анны — медленно, будто проверяла качество ткани.

— Кожа на бедрах тонкая, капилляры близко. Видны следы варикозного расширения первой степени, — ее пальцы поднялись выше, почти касаясь промежности, но остановились в миллиметре. Анна невольно задержала дыхание, чувствуя, как все внутри сжимается от ожидания и стыда. — Лобковые волосы частично выбриты. Следы недавнего бритья, раздражение на коже.

Медсестра провела пальцем по внутренней стороне бедра, поднимаясь почти к промежности, но снова остановилась в миллиметре.

— Кожа рядом с половыми органами влажная, температура повышена, — она поднесла палец к носу, вдохнула. — Отчетливый запах возбуждения. Отмечаю непроизвольное подтекание смазки по задней поверхности бедра.

Анна всхлипнула. Она чувствовала эту предательскую струйку — теплую, липкую, медленно стекающую вниз. Ее тело кричало о желании громче, чем она сама когда-либо могла бы.

Медсестра монотонно продолжала:

— Наружные половые губы: асимметрия, гиперпигментация. Влагалище: признаки слабости мышц тазового дна, опыт естественных родов. Слизистая розовая, выделения физиологические... но уже повышенные.

Анна закусила губу. Она чувствовала, как внутри все сжимается от унижения, и в то же время — как влага медленно вытекает наружу, оставляя липкий след на клеенке. Ее собственное тело предавало ее на глазах у чужой женщины.

Ирина взяла ступню Анны, согнула в голеностопе.

— Пальцы ног деформированы от ношения каблуков, мозоли на плюсневых костях, — она провела ногтем по своду стопы, и Анна дернулась — от неожиданного щекотного импульса все между ног сжалось еще сильнее. — Рефлексогенная зона активна. Отмечаю связь с тазовым дном: при стимуляции стопы — мгновенное сокращение влагалища.

Ирина скомандовала:

— Переворачивайтесь на живот.

Анна послушно перевернулась, уткнувшись лицом в холодную подушку. Ягодицы невольно напряглись.

Пальцы медсестры скользнули к пояснице, надавили на позвонки.

— Лордоз усилен, копчик слегка отклонен назад, — Ирина провела ногтем по ложбинке между ягодицами, заставив Анну невольно податься вперед. — Это дает характерное выступание ягодиц. В просторечии — «мамочкина жопа».

Ирина положила обе ладони на ягодицы сверху и медленно надавила, проверяя, как они пружинят и тут же оседают обратно.

— Ягодицы массивные, объем значительно выше среднего, — она развела их в стороны, без усилий; кожа растянулась, обнажив глубокую, темную ложбинку. — Жировая ткань рыхлая, распределение по женскому типу.

Ирина хлопнула по правой ягодице ладонью — звук получился громкий, мокрый, унизительно сочный. Плоть дрогнула волной, долго не могла успокоиться.

— При ударе — длительная вибрация тканей. Толщина подкожно-жирового слоя около сантиметра, — она снова хлопнула, сильнее, по левой. Анна невольно подалась вперед и тихо всхлипнула.

— Анальная область чистая. Тонус сфинктера в норме, — палец в перчатке обвел складку, потом без предупреждения надавил внутрь. Анна вздрогнула, вцепилась пальцами в края кушетки.

— Сейчас будет гель для снижения дискомфорта и забора материала.

Щелчок крышки тюбика. Холодный, густой гель выдавился прямо на анус. Ирина не церемонилась: ввела палец сразу на всю длину, медленно, будто проверяла, насколько глубоко может зайти. Анна выдохнула со стоном — не больно, но так унизительно интимно, что внутри все сжалось и одновременно расслабилось. Гель был ледяной, но быстро нагрелся от ее тела, стал скользким, непристойно теплым.

— Реакция сфинктера повышенная, — констатировала Ирина, не вынимая палец, слегка поворачивая его внутри. — Отмечаю гиперчувствительность. Хорошо.

Анна лежала, дрожа мелкой дрожью, ощущая, как гель стекает ниже, между половыми губами, смешивается с ее собственной влагой. Лицо горело. Она знала: еще немного — и она начнет течь так, что это будет видно вообще всем. И от этой мысли стало еще хуже... и еще слаще.

— Расслабьтесь. Это всего лишь лубрикант на основе лидокаина. Снизит чувствительность на время установки сенсоров. — Действия медсестры были быстрыми, профессиональными и абсолютно лишенными эмпатии. Когда все было закончено, Ирина протянула Анне не хлопковую больничную рубашку, а нечто из тонкой белой бумажной ткани. — Одевайтесь. Она завязывается сзади.

Рубашка была короткой, едва прикрывающей ягодицы, и абсолютно открытой со спины. Завязки было неудобно стянуть самой. Анна стояла, чувствуя холодный воздух на обнаженной спине и непонятную, онемевшую тяжесть внутри от геля. Ее тело перестало быть ее телом. Оно стало объектом, описанным в терминах недостатков и норм.

— Идите за дверь с зеленой лампой. Там будет следующая стадия, — сказала Ирина, уже отвлекаясь и помечая что-то в чарте.

Анна наконец справилась с завязками: узел получился кривой, но держался. Тонкая бумага едва прикрывала соски и верх бедер, а сзади оставляла полностью открытой спину, поясницу и всю линию ягодиц. Каждый шаг отдавался холодом между ног и ощущением, что ее только что вывернули наизнанку. Она вышла в коридор, не поднимая глаз, чувствуя, как щеки горят, а внутри все сжимается от стыда.

Лев стоял у стены, бледный, сжав кулаки. Когда мама прошла мимо, он невольно поднял взгляд и замер. Мама... почти голая. Бумажная тряпка едва прикрывала грудь, соски просвечивали сквозь тонкую ткань, а сзади... он увидел ее голую спину, изгиб поясницы, нижний край ягодиц. Их глаза встретились на долю секунды: в ее зрачках стоял страх и мольба «прости, что ты это видишь», в его — ярость, бессилие и что-то еще, темное, чего он сам себе не хотел признавать.

— Лев Ковалев. Ваша очередь.

Голос медсестры прозвучал как приговор. Лев встал. Его ноги были ватными. Процедура повторилась с холодной точностью.

— Раздевайтесь. Полностью. Вещи в контейнер.

Он стянул футболку, джинсы, трусы. Голый. Под этим безжалостным светом кожа покрылась мурашками, член съежился от холода и страха. Лев инстинктивно прикрылся ладонью, но Ирина даже не посмотрела.

— На кушетку. Лежа.

Холод клеенки обжег спину и ягодицы. Он лежал, уставившись в потолок, чувствуя, как сердце колотится в горле.

Пальцы в перчатках легли на его грудь, плечи, живот. Его осмотр она проводила быстрее.

— Физическое развитие удовлетворительное, есть недостаток мышечной массы, — бубнила Ирина, ощупывая его. — Плечевой пояс слабый. Типичное телосложение «офисного планктона». — Ее руки двигались ниже. — Половой член: в состоянии покоя, размер стандартный. Яички: без патологий. — Она взяла его пенис двумя пальцами, как щипцами, слегка оттянула крайнюю плоть, тут же отпустила. Лев вздрогнул от шока и унижения. — Волосяной покров: по мужскому типу.

— Переворачивайтесь на живот.

Он подчинился, уткнувшись лицом в клеенку. Ягодицы оказались наверху, выставленные. Ирина раздвинула их без предупреждения.

— Анальная область без внешних признаков. Тонус сфинктера сохранен.

Холодный гель капнул прямо на анус. Лев вздрогнул. Потом — быстрое, грубое давление. Палец вошел внутрь одним движением, до конца. Он непроизвольно сжал мышцы, но Ирина лишь сильнее надавила.

— Расслабьтесь. Лубрикант с лидокаином.

Палец провернулся внутри, распределяя гель, и Лев почувствовал, как все внутри сжимается от невыносимого, грязного стыда. Он стиснул зубы, чтобы не выдать ни звука, но дыхание стало прерывистым. Член, предательски, начал наливаться, прижатый к холодной клеенке, и от этого стало еще хуже: будто тело само предавало его на глазах у этой холодной суки.

Когда все закончилось, ему бросили такую же бумажную «рубашку». Короткую, открытую сзади. Лев надел ее дрожащими руками. Ткань едва прикрывала член спереди, а сзади оставляла голыми ягодицы и спину. Он чувствовал, как онемевший, но все еще пульсирующий анус напоминает о том, что с ним только что сделали.

— Через зеленую дверь. Не задерживайтесь.

Лев вышел, присоединился к матери. Они стояли рядом, почти одинаковые в этих жалких рубашках, избегая касаться друг друга, но чувствуя на себе взгляды невидимых камер. Зеленая лампа над следующей дверь мигала, как глаз циклопа. Путь назад был отрезан. Впереди — только следующая стадия.

Дверь с зеленой лампой привела их в помещение, напоминавшее операционную, но более просторную и пустую. В центре, под круглым светом хирургических ламп, стояли две странные кушетки, больше похожие на столы с мягкими валиками для фиксации коленей и локтей. По стенам мерцали экраны с непонятными графиками. В воздухе висел низкий, едва слышный гул.

Их уже ждали. Рядом с аппаратом на колесах, напоминающим гибрид 3D-принтера и стоматологической установки, стоял мужчина лет пятидесяти в идеально отутюженном белом халате. Его лицо было худым, интеллигентным, а глаза за очками в тонкой металлической оправе смотрели на них с холодным, аналитическим интересом. На груди — бейджик «Проф. Вальц».

— Анна Сергеевна, Лев, добро пожаловать в сердце «Эйдоса», — его голос был тихим, ровным, без интонаций Марка. Он не предлагал сесть. — Я руковожу проектом «Эмпатон-7». Благодарю вас за участие. Осмотр прошел, я вижу, удовлетворительно. Теперь время для введения протокольного препарата.

Лев шагнул вперед, заслоняя мать инстинктивным движением, хотя его бумажная рубашка делала этот жест смехотворным.

— Вы говорили о неинвазивности, — его голос дрогнул, но он выдержал. — Что это за аппарат? Зачем... такой осмотр?

Профессор Вальц слегка склонил голову, как профессор, выслушивающий вопрос наивного студента.

— Термин «неинвазивный» в договоре относится к отсутствию хирургического вмешательства в черепную коробку. Аппарат, который вы видите, — это инъекционно-мониторинговый комплекс «Гиперион». Он обеспечивает максимально точное, локальное и контролируемое введение сыворотки в область тазового нервного сплетения. Это ключевой узел, связывающий сенсорные и эмоциональные центры. Что касается осмотра... — он сделал паузу, поправил очки. — Чистота протокола. Мы должны были убедиться в отсутствии физических противопоказаний и... подготовить рецепторные зоны. Гель, который вам ввели, содержит лидокаин и миорелаксант. Это минимизирует физический дискомфорт и спазм, позволяя препарату равномерно распределиться.

Анна прошептала, глядя на зловещий аппарат:

— А... суть препарата? Вы сказали — эмпатия, тактильная чувствительность...

— Совершенно верно, — профессор подошел к «Гипериону» и легким движением пальца по сенсорному экрану активировал его. Внутри большого прозрачного цилиндра, занимавшего центральную часть аппарата, зажглась подсветка, обнажив два отсека с вязкой, фосфоресцирующей жидкостью — одна серебристо-голубая, другая — золотисто-янтарная. От цилиндра отходили два длинных, гибких, но негнущихся наконечника из медицинской стали, толщиной с два пальца, с множеством микроскопических отверстий и сенсоров на кончиках. — «Синэстэзин», — продолжил он, с любовью глядя на жидкость. — Наш шедевр. Он не просто «усиливает» эмпатию. Он временно стирает нейрофизиологические границы между вами. Вы будете не просто чувствовать друг друга. Вы будете, в буквальном, сенсорном смысле, становиться продолжением друг друга. Тактильные ощущения, температурные, вплоть до слабых мышечных импульсов — все будет передаваться и усиливаться. Что же до «воли»... — он на секунду замолчал, и в его глазах мелькнуло что-то леденящее. — Препарат индуцирует состояние глубокой психофизической пластичности. Приоритетом для вашего мозга станет поддержание этой эмпатической связи и получение сенсорного удовлетворения от нее. Критическое мышление, социальные табу, личные сопротивления... отойдут на второй план. Станут фоновым шумом. Это и есть цель — достичь чистоты контакта, без помех.

Лев почувствовал, как кровь стынет в жилах.

— Это... вы не имеете права... это же какая-то...

— Это — передний край науки, молодой человек, — резко оборвал его Вальц. — Финансируемый частными лицами, которые ценят... чистоту эксперимента. И вы оба подписали согласие. А теперь — прошу на места. Анна Сергеевна, первая. Примите позу на кушетке. На колени и локти.

Его тон не оставлял пространства для дискуссий. Вальц кивнул медсестре Ирине, пошедшей сзади. Та взяла Анну под локоть и твердо подвела к кушетке. Анна, с лицом, застывшим в маске ужаса, позволила уложить себя. Ее бумажная рубашка задралась к пояснице, обнажив все сразу: тяжелые бедра, дрожащие ягодицы, темную щель между ними. Вальц тем временем с щелчком зафиксировал один из наконечников в держателе аппарата. Он подкатил «Гиперион» сбоку.

— Расслабьтесь, — бросил Вальц, не глядя на нее. — Сопротивление только усилит неприятные ощущения.

Стальной наконечник «Гипериона» блестел, как хирургический инструмент. Смазка капала густыми, прозрачными каплями. Лев увидел, как он медленно, сантиметр за сантиметром, раздвигает мать. Анна зажмурилась так сильно, что на висках проступили вены. Ее дыхание стало частым, прерывистым, будто ее душили. Она не кричала — лидокаин заглушал боль, — но унижение было таким густым, что казалось, его можно потрогать руками. Она чувствовала, как холодный металл заполняет ее изнутри, как он растягивает, как безжалостно проникает туда, куда никогда не должен был проникать никто, кроме мужа, да и то давно.

Лев рванулся вперед, но санитары уже держали его за предплечья — пальцы врезались в кожу до белых следов.

— Мама... — вырвалось у него хрипом.

Анна услышала. Ее тело дернулось, будто от пощечины. Она знала, что сын смотрит. Знала, что он видит все: как ее колени разъезжаются шире, как она стоит раком перед чужими людьми, как стальной фаллос входит в нее до упора. Стыд был таким жгучим, что казалось, кожа сейчас сгорит.

Профессор Вальц нажал кнопку, внимательно смотрел на экран.

— Введение стабилизировано. Начинаю инфузию «Синэстэзина». Фаза А, серебряный состав — нейронный проводник.

Аппарат зажужжал. Низкая, глубокая вибрация прокатилась внутри Анны, отдаваясь в животе, в груди, в самом горле. Препарат начал поступать — теплый, вязкий, будто жидкий мед, но с привкусом металла. Вибрация была рассчитана точно: не больно, но невыносимо навязчиво. Она била прямо в самые чувствительные точки, заставляя тело отвечать против воли. Анна почувствовала, как внутри все набухает, становится мокро, как низ живота наливается тяжелым, постыдным теплом. Ее бедра сами собой дрогнули, пытаясь сжаться, но поза не позволяла.

— О-ох... — вырвалось у нее тонко, жалко, почти по-детски.

Она ненавидела себя за этот звук. Ненавидела свое тело, которое уже начало подрагивать в такт вибрации, будто само просило продолжения. Слезы жгли веки, но она не открывала глаз — не хотела видеть лица сына.

Лев смотрел, как мать дрожит, как ее пальцы вцепляются в покрытие кушетки так, что костяшки белеют. Он видел капельку пота, скатившуюся между ее лопаток и исчезнувшую в ложбинке над поясницей. Видел, как ее спина выгибается чуть сильнее, будто она невольно подается навстречу машине. В горле у него стоял комок — смесь ярости, беспомощности и чего-то еще, темного, чего он боялся назвать.

— Биометрика в норме, — сухо констатировал Вальц. — Адреналин зашкаливает, окситоцин растет, дофамин на подъеме. Отлично. Через две минуты извлекаем.

Наконец аппарат смолк. Наконечник вышел с влажным, непристойным чмоканьем. Анна рухнула грудью на кушетку, тяжело дыша. Ее ноги не держали — колени разъехались, и она осталась лежать, выставив все напоказ: распухшие, блестящие губы, между которыми медленно стекала прозрачная смазка вперемешку с ее собственными соками. Она не могла пошевелиться. Глаза были стеклянные, щеки пылали, а внизу все еще пульсировало, будто машина оставила внутри себя эхо.

— Теперь ваша очередь, Лев, — голос профессора Вальца звучал почти ласково, будто он предлагал конфету. Он уже сменил картридж: вместо синего теперь золотистый, блестящий, как сперма под лампами. — Фаза Б. Сенсорный усилитель. Вместе они создадут идеальный контур. На кушетку. Та же поза.

Санитары подхватили Льва под локти. Он не сопротивлялся — ноги были ватными, а в голове крутилась только одна мысль: «Это все ради денег, это всего лишь укол». Но когда его уложили на спину, раздвинув колени металлическими фиксаторами, он почувствовал, как краснеет до корней волос. Рядом лежала мать. Ее грудь все еще вздымалась тяжело, соски твердые и влажные от пота, а между ног блестела тонкая струйка прозрачной жидкости, вытекшая после первой инъекции. Она не смотрела на него, но он видел ее глаза — мутные, расширенные, полные стыда и чего-то еще, чего он боялся назвать.

Холодный наконечник коснулся его ануса. Лев вздрогнул, сжал зубы.

— Расслабьтесь, — бросил профессор, не отрываясь от планшета. — Сопротивление только усилит дискомфорт.

Металл вошел медленно, безжалостно растягивая тесное кольцо. Лев выдохнул сквозь стиснутые зубы — боль была тупой, приглушенной, но ощущение, что в него вторгается машина, что его тело больше не принадлежит ему, ударило в живот горячей волной унижения. Он почувствовал, как внутри все сжимается в попытке вытолкнуть чужеродное, но аппарат только глубже вдавливался, пока не уперся в что-то, от чего по позвоночнику прокатился электрический разряд.

— Инфузия. Фаза Б.

Гул. Вибрация. Жидкость хлынула внутрь — теплая, густая, с легким покалыванием. Она заполняла его, растекалась по кишкам, проникала в кровь. Лев задрожал: живот свело судорогой, член неожиданно напрягся и встал, тяжелый и болезненно чувствительный. Он хотел прикрыться, но руки были пристегнуты. Стыд обжег щеки: он лежит голый, с эрекцией, рядом с собственной матерью, и десятки чужих глаз смотрят на это через стекло.

И тут началось.

Сначала — легкое эхо. Чужое тепло внизу живота. Чужой стыд, такой густой, что перехватило горло. Он понял: это ее ощущения. Ее растянутая, мокрая, ноющая дырочка. Ее дрожь. Ее ужас от того, что сын сейчас чувствует все это так же ясно, как она сама. Лев невольно повернул голову. Мать смотрела прямо на него, губы дрожали, глаза были полны слез и какой-то дикой, животной мольбы.

— Мам... — вырвалось у него хрипом.

Она не ответила. Только сглотнула, и он почувствовал это — спазм ее горла, будто проглотила собственный стыд.

Аппарат выскользнул из него с влажным чавканьем. Лев остался лежать, ощущая, как золотистая жидкость продолжает растекаться внутри, связывая их нервы в один пульсирующий клубок. Его член дергался от каждого ее вдоха. Ее соски, казалось, горели у него на языке. Он чувствовал, как между ее ног все еще течет — и это было его собственное тело, которое реагировало на ее возбуждение.

Профессор Вальц довольно улыбнулся, глядя на экраны: две кривые, которые теперь бились в унисон.

— Отлично. Базовая синхронизация — 94 %. Осталось сорок минут до пика.

Он повернулся к стеклу, за которым невидимо сидели наблюдатели — тени в дорогих костюмах, с бокалами в руках.

— Господа, приготовьтесь. Скоро вы увидите, как мать и сын станут единым организмом... во всех смыслах. Поле готово. Испытания начинаются.

Их перевели в соседнее помещение, названное профессором Вальцем «камерой активации». Это была круглая комната, стены которой представляли собой матовые молочно-белые панели, излучавшие мягкий, рассеянный свет. Пол был покрыт упругим, теплым на ощупь материалом. В центре лежал низкий, широкий постамент, обтянутый темным, впитывающим влагу текстилем. Ни мебели, ни зеркал, ничего, что напоминало бы о нормальном мире. Только две небольшие вентиляционные решетки и почти невидимые стеклянные линзы объективов в стенах.

Дверь за ними закрылась с тихим, но окончательным щелчком. Они остались одни. Или не совсем.

Сначала ощущения были похожи на легкое опьянение. Легкая дурнота, тепло, разливающееся от таза по всему телу, как после глотка крепкого алкоголя. Но затем что-то пошло не так. Лев почувствовал, как его собственное дыхание начинает синхронизироваться с дыханием матери. Он слышал не только звук, но и ощущал грудной клеткой мелкую дрожь ее вдоха и выдоха. Анна чувствовала легкое покалывание в кончиках пальцев Льва, как будто это были ее собственные руки.

— Мам... — начал он, и его голос прозвучал странно громко и близко в ее ушах. Он увидел, как вздрогнули ее веки, — она услышала его не только ушами.

— Не говори, — прошептала она, но это было бесполезно. Шепот прозвучал внутри его черепа, как собственная мысль.

Они стояли, не двигаясь, пытаясь осознать границы собственных тел, которые начали таять. Стыд и ужас от пережитого в процедурной еще бушевали где-то на периферии сознания, но их оттесняла волна нового, нарастающего чувства. Это была не эйфория. Это была гипер-осознанность. Каждая складка бумажной рубашки на коже ощущалась как шершавая наждачная бумага, но при этом... вызывала странный резонанс. Ткань терла ее соски — и он чувствовал слабый, отраженный зуд на своих собственных. Рубашка, открытая сзади, обнажала его спину — и она чувствовала мурашки, пробегающие не по своей коже.

Прошло минут пятнадцать. Молчание стало невыносимым, потому что оно было наполнено слишком громкими ощущениями.

В стене щелкнул динамик, и голос Вальца ударил в уши, будто кнут:

— Этап активации. Разденьтесь. До конца. Сейчас.

Лев ждал, что внутри все взорвется: крик, ярость, стыд, который сожжет его живьем. Ничего подобного. Только глухое, влажное тепло разлилось в груди и ниже, и мысль, чужая и одновременно своя, лениво прокатилась по мозгу: «Ткань — это преграда. Преграда — боль. Снять». Он даже не успел испугаться того, как естественно это прозвучало.

Он перевел взгляд на мать.

Анна уже тянула пальцы к завязкам халата на спине. Движения были медленными, будто она плыла в густом сиропе. Глаза — широко раскрытые, влажные, без единой тени ужаса. В них было что-то хуже ужаса: голодное, почти детское любопытство. Она смотрела на собственные руки, развязывающие узел, словно впервые видела, как работают пальцы. Губы чуть приоткрыты, дыхание тяжелое, прерывистое.

Лев повторил за ней. Бумажный халат соскользнул с плеч, шурша, будто крича о том, что происходит. Ткань упала, и прохладный воздух мгновенно облизал кожу — соски, живот, внутреннюю сторону бедер. Член дернулся от внезапного холода и тут же начал набухать, словно у него была своя воля.

Они стояли голые. Два метра между ними. И никто не отвернулся. Он смотрел на нее — и не мог отвести глаз.

Грудь матери была не «маленькой», как сказала медсестра. Она была живой, тяжелой, с темными ареолами, которые сейчас сморщились и затвердели так сильно, что соски казались двумя спелыми ягодами, готовыми лопнуть. Живот — мягкий, с серебристыми линиями растяжек, и Лев вдруг физически почувствовал, как эти линии когда-то растягивались под его собственным весом внутри нее. Бедра — широкие, сильные, с нежной рябью кожи, которую хотелось сжать до синяков. А между ними... темная, влажная щель, губы чуть приоткрыты, будто уже ждали. Запах. Тяжелый, соленый, животный. Запах женщины, которая его родила. И от этого запаха у Льва внутри все сжалось и одновременно разлилось жаром.

Он почувствовал, как член наливается, поднимается, тяжелеет прямо на глазах — медленно, неотвратимо, будто кто-то невидимый дергает за невидимые ниточки. Кончик уже блестел, предательская капля выступила и повисла.

Анна смотрела на сына.

Ее мальчик... уже не мальчик. Узкие плечи, длинные руки, плоский живот и этот член — сейчас он был красивее, чем она могла себе представить. Розовый, с тонкой кожей, с набухшей головкой, которая дрожала при каждом его вдохе. Яички подтянулись, стали плотнее, и Анна ощутила, как у нее самой внутри все пульсирует, как влагалище наполняется теплой, липкой пустотой, требующей заполнения. Ее соски ныли так сильно, что она едва сдержалась, чтобы не сжать грудь ладонями. Между ног стало мокро — ощутимо, неприлично мокро, и она знала, что если сейчас сведет бедра, соки потекут по внутренней стороне.

Она видела, как он смотрит на ее пизду. Видела, как его член дернулся еще сильнее, стал твердым, как камень, и головка налилась темно-розовым. И от этого взгляда ее клитор набух и запульсировал так, что она чуть не застонала вслух.

— Мама... — вырвалось у Льва хрипло, почти неузнаваемо.

— Лева... — ответила она тем же шепотом, и голос дрожал от чего-то, что уже не было страхом.

Они не двигались. Но воздух между ними дрожал, будто его можно было потрогать. Каждый вдох — и запах друг друга врывался в легкие, в кровь, в мозг. Пот, кожа, возбуждение, стыд, который уже превращался в невыносимое, сладкое унижение.

Их дыхание снова стало одним целым. Грудь матери поднималась и опускалась в такт его собственному. Соски болели. Член Льва стоял вертикально, дрожал, и тонкая ниточка предэякулята тянулась вниз, к полу.

Они были голые. Они были мать и сын.

И они уже хотели друг друга так сильно, что это было больно.

Голос Вальца снова разрезал тишину, довольный и холодный:

— Отлично. Теперь подойдите ближе. Очень близко. Пусть кожа коснется кожи. Полная эмпатическая синхронизация. Не сопротивляйтесь. Это естественно.

И они знали: они не смогут сопротивляться.

Уже не смогут.

Продолжение следует...

Продолжение уже есть на бусти: https://boosty.to/bw_story

Подписывайтесь!

***

Поддержать автора можно и нужно на бусти: https://boosty.to/bw_story

Донаты приветствуются! ;) Ваша поддержка очень важна для меня!