Эпоха застоя, середина 80-х. Мы с сестрой жили в типовой «хрущёвке», в одной тесной комнате, заставленной мебелью из стенки и завешанной дешёвыми ковриками. Спали на скрипучих кроватях-односпалках. Зоя, моя младшая сестра, всегда укладывалась раньше. Я же подолгу топтался в совмещённом санузле, облицованном потрескавшейся голубой плиткой: чистил зубы пастой «Мятная», умывался ледяной водой из крана с подтекающим смесителем — в общем, тянул время. Ждал, когда Зоя уснёт. Потом пробирался на своё место и лежал не шелохнусь, слушая её дыхание. Сначала она ворочалась, шурша капроновым одеялом, потом затихала, начинала размеренно посапывать. Выждав ещё минут десять, я осторожно поднимался и крался обратно в туалет. Там, приглушённо гудя, работал унитаз с ржавым бачком под потолком. Моим сокровищем была потрёпанная колода цветных карт с обнажёнными девушками — редкая заграничная диковинка, добытая с риском у спекулянтов. Я хранил её под матрацем.

Мастурбировал я жадно, в полутьме, одним ухом прислушиваясь к скрипу линолеума в коридоре. Мать, уставшая после смены на заводе, обычно спала мёртвым сном, но мало ли... И всегда всё получалось. Но в тот злополучный вечер я, видимо, поторопился. Либо Зоя что-то заподозрила. Свет в ванной резко вспыхнул, и в проёме окошка, затянутого прозрачной плёнкой, возникло её лицо.

Зоя была не просто хорошенькой — она была ослепительно красива. Тонкие, будто нарисованные, брови, большие серые глаза с длинными ресницами, которые она уже научилась эффектно опускать, и пухлые, насмешливо поджатые губы. Она прекрасно знала силу своей красоты и пользовалась ею как оружием. Увидев, чем я занимаюсь, она не смутилась — она просияла торжествующей, хищной улыбкой. Медленно, демонстративно вытерла руки о полотенце с выцветшим олимпийским мишкой и удалилась, оставив меня в полном смятении. Свет погас.

Что делать? Возбуждение мгновенно улетучилось. Возвращаться в комнату не хотелось, но отступать было некуда. Решился, проскользнул под одеяло и замер, изображая сон. Тут же услышал её сдавленный смешок и шорох отодвигаемой ширмы, разделявшей наши кровати.

— Вот чем ты по ночам промышляешь, — прошептала она сладким, ядовитым голоском.

Я молчал.

— Завтра же всё расскажу маме...

Сердце колотилось так, что, казалось, слышно по всей комнате. Я представил мамино лицо, её усталый, разочарованный взгляд, скандал, позор... Надо было договариваться.

— Зой...

— Что? — отозвалась она с такой сладкой ехидцей, что стало ясно: пощады не будет.

— Пожалуйста, не говори маме... Ну, бывает... Пойми...

— Фиг тебе! Обязательно расскажу! — затараторила она шёпотом, смакуя каждое слово. — Узнает, как ты свою пиписку теребишь, сразу на горох поставит.

От одной этой мысли похолодело внутри. «Стоять на горохе» — было нашим коронным наказанием. Мать высыпала сухой горох на старый советский ковёр, и я должен был стоять на коленях, пока она не разрешит встать. Боль была адская, до слёз. А Зоя в такие моменты особенно расцветала. Подходила, принимала гордую позу, будто это я валяюсь у её ног, и издевалась, пока мать хлопотала на кухне.

— Послушай, Зоечка, я тебя умоляю... — начал я униженно мямлить, отбросив всю гордость.

— Умоляю... — передразнила она. — Фу, противно. А кто вчера обозвал меня «пионеркой-формалисткой»?

— Да я пошутил! Извини!

— Вот завтра и посмотрим, кто тут пионер! — звонко прошептала она. — Скажу мамке вечером, когда «Очевидное-невероятное» смотреть будешь. Пусть на телевизор на горошинах любуешься!

Моё молчание её не устроило. Ей хотелось продолжения унижения.

— Ну что? Будешь как следует прощения просить? — спросила она свысока, делая вид, что даёт шанс.

— Прости, пожалуйста, — выдавил я.

— Нет, не так, — торжествующе заявила она. — Вставай на колени. Сейчас же. Если не хочешь час на горохе маяться — становись!

— А ты... простишь?

— Подумаю, — кокетливо протянула она, и в голосе её зазвенела неподдельная власть.

Я выполз из-под одеяла и стал на холодный линолеум перед её кроватью. Из полумрака из-под одеяла высунулась её нога — узкая ступня с аккуратными пальчиками.

— Целуй.

Я наклонился и губами коснулся её кожи. Она пахла детским мылом и теплом.

— Ещё. А я подумаю, — сказала она, закинув руки за голову и блаженно потягиваясь. Пальцы её ноги шевельнулись от удовольствия.

Я целовал, превозмогая дикий стыд. Она вдруг лениво, как истинная барыня, подставила вторую ногу.

— Ладно, зацеловал. Давай другую.

И в её голосе звучало уже не просто пренебрежение, а бесконечное самолюбование собственной властью и красотой.

Утром, собираясь в школу под звуки радиопередачи «Пионерская зорька», я умоляюще смотрел на неё. Она лишь кривила свои прекрасные губы: мол, посмотрим. Вечером, когда мы смотрели телевизор «Рубин», она, развалившись на дефицитном чехословацком диване, повелительным жестом указала мне на пол. Попробовал возразить — она тут же сладким голоском напомнила о туалете и картах. Пришлось покориться. Она нагло положила ногу мне на голову. В этот момент вошла мать, пахнущая заводской смазкой и усталостью.

— Чего это ты на него ноги закинула? — улыбнулась она.

— А он теперь мой раб! — гордо заявила Зоя.

Мать лишь рассмеялась, потрепала её по волосам и сказала: «Молодца, пусть слушается». И ушла варить пельмени. Что-то во мне оборвалось в тот миг. Зоя качнула ногой мою голову.

— Ну? — её пальцы вновь оказались у моих губ.

И я целовал. Куда было деваться?

С того дня для меня началась новая жизнь. Зоя открыто измывалась. Утром, едва проснувшись, она высовывала из-под одеяла ногу — и я, прислушиваясь к шагам матери на кухне, торопливо целовал её ступни, чтобы та, насытившись, отпустила меня умываться. Вечером был тот же ритуал: «На колени!». Она могла приказать сосать её большой палец, а сама лежала с закрытыми глазами, томно постанывая, двигая рукой под одеялом... Позже до меня дошло: она занималась тем же, за что шантажировала меня! Кончала, сладко потягивалась и отпихивала меня ногой, как вещь: «Всё, иди спать». Я был её рабом, а она — моей юной, прекрасной и беспощадной Повелительницей.

Но Зоя оказалась не просто капризной красавицей, а стратегом. Она поняла, что шантаж — дело ненадёжное. Ей нужна была легитимная, узаконенная власть. И она её получила.

Как-то раз, когда мать вернулась с работы особенно измотанной, Зоя, с видом образцовой пионерки, налила ей чаю из гранёного стакана и сказала:

— Мам, а давай упростим нашу жизнь? У нас же есть бесплатный ресурс, который простаивает.

Мать устало подняла глаза от газеты «Труд»: — Какой ещё ресурс?

— Ну, он, — кивнула Зоя в мою сторону. — Пусть работает по дому. Официально. Ты же устаёшь. А он будет всё делать: ужин готовить, полы мыть, твои чулки стирать. Как домашний работник.

— Работник? — мама фыркнула. — Он даже тарелки за собой хорошо не моет.

— А ты поставь его в такие условия, чтобы мыл, — не сдавалась Зоя, и её глаза блестели холодным, расчётливым блеском. — У тебя будет личный слуга. Всё будет сиять. И всё — просто потому, что это его обязанность. Его функция. Он — наш домашний раб.

Слово повисло в прокуренном, пропахшем борщом воздухе. Мать задумалась. Я видел, как её взгляд, привыкший командовать на участке, медленно скользнул по мне, оценивая. Идея удобства, избавления от быта, который тяготил её после двойной смены, видимо, показалась ей заманчивой.

— Ладно, — вдруг сказала она твёрдо, и в голосе появились новые, командные нотки. — Подойди сюда.

Я подошёл. Мать встала, взяла меня за плечо и нажала, заставляя встать на колени на шершавый ковёр. Я оказался у её стоп в стоптанных домашних тапочках.

— Ты всё слышал? С этого дня твоё место — здесь. Твоя задача — служить нам. Выполнять всё, что прикажем. Без споров. Понял?

— Да... — прошептал я.

— «Да, кого»? — тут же вступила Зоя, сияя от восторга.

— К нам обращаются «Госпожа», — без тени улыбки сказала мать. — Ко мне — «Госпожа мать». К ней — «Госпожа Зоя». Повтори.

— Да, Госпожа мать. Понял, Госпожа Зоя.

В тот миг что-то во мне щёлкнуло. Страх и унижение внезапно сменились странным, пугающим облегчением. Всё было решено. Борьба закончилась. Мне больше не нужно было притворяться, не нужно было искать своё место. Оно было здесь, у их ног. В этой определённости была извращённая, рабская безопасность.

Так началась моя новая жизнь. Я вставал в шесть, чтобы к приходу матери с утренней смены был готов завтрак. После школы не шатался по дворам, а бежал домой — убирать, гладить, готовить. Я научился до блеска натирать паркет мастикой и с особым трепетом стирать в тазу мамино капроновое белье. Но главным ритуалом стало служение их ногам.

Каждый вечер мать садилась в потёртое кресло, и я становился перед ней на колени. Она протягивала ногу, и я начинал целовать. Сначала тыльную сторону, потом пятку. Но кульминацией была подошва. Она переворачивала ступню, и я, с покорностью, в которой уже не было отчаяния, а было лишь рабское поклонение, целовал её кожу, чувствуя на губах мельчайшие крупинки уличной пыли, лёгкий запах вазелина и дешёвой замши. В этот миг я сильнее всего осознавал своё предназначение.

Власть матери была абсолютной, её гнев — неотвратимым. Однажды я забыл купить в гастрономе к её приходу сметаны. Она не кричала. Вечером молча принесла гибкий прут. Мне велели лечь на табурет. Удары были методичными, холодными. Зоя наблюдала, затаив дыхание, её красивое лицо искажалось восторгом. После меня поставили на колени на горох, рассыпанный прямо на голый пол. Боль в иссечённых ягодицах и исколотых горохом коленях сливались в одно большое мучение. Я стоял, смотря только на мать. Каждая секунда этой пытки была посвящена ей, искуплением моей вины.

Когда время вышло, и она разрешила встать, я, шатаясь, поднялся.

— Прости, Госпожа мать.

— Иди, приготовь мне ванну, — коротко бросила она.

Я поклонился и поплёлся выполнять приказ. Спина горела, в глазах стояли слёзы, но на душе было пусто и странно спокойно. Порядок восстановлен. Я знал своё место. Я был их рабом. И в самой тёмной, потаённой глубине души, о которой они и не догадывались, я был счастлив. Особенно счастлив быть собственностью моей суровой матери, чьи немытые подошвы были для меня слаще любого дефицитного лакомства.

Зоя, конечно, ревновала и требовала такого же внимания. А я в душе испытывал огромное чувство благодарности ей. Ведь это именно она сделала меня рабом и мне все больше нравилось играть эту роль.

***

Комната тонула в предрассветных сумерках. За окном, в сером свете раннего утра, застыли панельные коробки соседних домов. Воздух был прохладен и тих, нарушаемый только равномерным, тяжёлым дыханием матери за тонкой стенкой. Я стоял на коленях на прохладном линолеуме у кровати Зои, ожидая её пробуждения. Ритуал.

Она пошевелилась под одеялом, и я замер, опустив голову. Первым делом из-под края одеяла появилась её рука – изящная, с аккуратными ноготками – и потянулась к тумбочке, к часам. Потом раздалось ленивое, сладкое потягивание. Я знал, что она проснулась, но не сразу откроет глаза. Она любила заставлять ждать.

— Ну что, мой верный слуга на месте? — её голос, слегка хрипловатый от сна, прозвучал как приказ.

— Да, Госпожа Зоя, — немедленно отозвался я, и в моём голосе не было ни капли прежнего страха или сопротивления. Была лишь привычная, отлаженная покорность.

— Так... Целуй.

Из-под одеяла появилась её нога. Я наклонился, чтобы исполнить утренний обряд. Но губы мои, коснувшись её кожи, замерли. В груди что-то перевернулось, подступило к горлу. Это было не волнение раба, а нечто большее. Неясное, но мощное чувство, которое копилось неделями и требовало выхода.

— Госпожа Зоя... — начал я, не поднимая головы, всё ещё чувствуя тепло её ступни у своего лица.

— Ммм? — она промычала, не открывая глаз, наслаждаясь моментом.

— Я... Я хочу тебе кое-что сказать.

Теперь она открыла глаза. Большие серые глаза, ещё мутные ото сна, смотрели на меня сверху вниз, с ленивым любопытством.

— Говори. Но не затягивай, а то опоздаешь на занятия.

Я глубоко вдохнул, собираясь с мыслями. Слова казались опасными, почти кощунственными, но они рвались наружу.

— Я... Я благодарен тебе.

Она приподняла бровь. Удивление мелькнуло в её взгляде, но быстро сменилось привычной насмешливой мудростью.

— Благодарен? За горох и розги? Или за то, что я кладу ногу тебе на голову?

— Нет. За всё. — Мой голос окреп. — Ты... ты открыла мне дверь. Ту самую дверь, в которую я боялся даже заглянуть. Ты сделала меня... тем, кем я должен быть. Ты подарила мне моё место.

Я говорил, и каждое слово было правдой. Весь этот ужас, стыд, унижение первых дней превратились в странную, прочную ткань моего существования. Я больше не был потерянным подростком, который томится по ночам в тесной квартире. Я был нужен. Моё существование имело чёткую, железную цель: служить. Служить им обеим. И в этой службе была освобождающая простота.

— Ты показала мне, что я должен быть здесь, — продолжал я, и мои глаза, наконец, встретились с её взглядом. — У ваших ног. В этой роли. Я не представляю уже другой жизни. И это ты всё устроила. Если бы не ты... я бы так и метался, боялся, врал бы и прятался. А сейчас... сейчас у меня есть покой. Есть смысл. Спасибо тебе за это.

Я замолчал, опустив голову, ожидая её реакции — насмешки, презрения, нового унижения.

Но она молчала. Потом я услышал лёгкий, почти неслышный вздох. И улыбку в её голосе.

— Встань, — мягко сказала она.

Я послушно встал на колени прямо, хотя суставы ныли от неудобной позы.

Она приподнялась на локте, и её прекрасное лицо, обрамлённое растрёпанными волосами, было освещено теперь бледным светом из окна. На её губах играла не ядовитая, торжествующая улыбка, а другая — спокойная, почти мудрая. Улыбка создательницы, которая видит, что её творение удалось.

— Я знала, — тихо произнесла она. — Я всегда это знала. С того самого вечера в ванной. Я видела не просто испуганного мальчишку. Я видела... твою жажду. Жажду отдаться. Жажду, чтобы тебя поставили на место. Чтобы с тебя сняли этот тяжкий груз выбора, свободы, борьбы. Ты хотел не бороться, а подчиниться. Просто ты сам не мог себе в этом признаться.

Её слова падали на меня, как откровение. Она видела меня насквозь. Видела то, что я и сам в себе боялся разглядеть.

— Я лишь... ускорила процесс, — продолжила она, и в её глазах вспыхнул знакомый озорной огонёк. — Создала условия. А твоя благодарность... Она мне приятна. Очень. Потому что доказывает, что я не ошиблась. Ты — идеальный материал. Мой идеальный раб.

Она откинула одеяло и села на край кровати, свесив ноги. Потом, не спеша, протянула одну из них ко мне.

— Но благодарность словами — это для свободных людей, — сказала она, и её голос вновь приобрёл повелительные, металлические нотки. — У нас с тобой другой язык. Более честный. Так что... вырази её должным образом.

Я смотрел на её протянутую ногу. На изящный подъём, на бледную кожу, на тонкие пальцы. И в этот миг не было в моей душе ни капли противоречия. Была лишь глубокая, всепоглощающая признательность и рабское обожание. Я медленно склонился, взял её ступню в свои руки с почти религиозным трепетом и прижался губами к её подъёму. Это был не просто поцелуй раба. Это был обет. Клятва верности той, что подарила ему его истинную судьбу.

— Спасибо, Госпожа Зоя, — прошептал я в её кожу. — Спасибо за моё место. За мою жизнь.

Она поставила ногу мне на голову, нежно, как в благословении провела пальцами по моим волосам.

— Хороший мальчик, — произнесла она тихо. — Теперь иди. Пора начинать день. Мать скоро проснётся, и завтрак должен быть готов.

— Да, Госпожа.

Я поднялся, поклонился и, чувствуя странную лёгкость и небывалую ясность в душе, направился на кухню, чтобы зажечь газ и поставить чайник. Я шёл не как узник, а как человек, нашедший, наконец, свой дом. И ключ от двери этого дома всегда будет лежать у ног моей прекрасной, всевидящей Госпожи.