Она стояла у окна вагона, махала рукой маме и Коле, своему бывшему однокласснику, они пришли проводить. Месяц в родном городе пролетел быстро. Тата должна была приехать сюда с мужем, но не сложилось, работа, опять, он всегда на работе. Вася настаивал на том, чтобы жена не ездила на таком сроке, но она не послушала. Добираться было тяжело, три дня поездом, на самолетах она летать не могла физически из-за беременности, страшно укачивало.

Время, проведенное в месте, где она выросла, было чудесным: мама, родственники, друзья, подруги и он, Коля, друг, одноклассник, первая любовь, первый мужчина. Как же это было прекрасно и ярко: прогулки в парке, её рука в его, как раньше, как когда-то давно, поцелуй, страстный, как мог целовать только он.

Тата понимала, что это неправильно, но ей очень хотелось почувствовать себя живой, желанной. Она не хотела изменять мужу — невинный флирт, пара поцелуев, но рука такого когда-то любимого мужчины под юбкой, гормоны и утро в его постели.

Хоть и ограничилась она только ртом — боялась, что страсть может навредить ребенку, — но на утро Таточка чувствовала себя гадко и грязно. То, что произошло, нельзя было свалить на алкоголь, нет, она была трезвой и хотела этого, женщина была честна с собой.

Коля был рядом, он чувствовал, что с ней происходит, видел. Поэтому щебетал что-то глупое, легкомысленное, шутил, дурачился, успокаивал. Не сразу, но через пару дней смог найти нужные слова, и Тата успокоилась. Муж никогда об этом не узнает, значит, это ему не навредит.

Она тогда клялась себе, что это был первый и последний раз, но уже через пару дней все повторилось. И еще. И еще. Получилось так, что из месяца Тата провела дома у мамы только три дня. Два, когда приехала, и один до отъезда. Мама, мамочка, все понимала, это жизнь, говорила она.

Муж звонил каждый день, и первое время уколы совести были сильными, она нервничала, переживала, голос дрожал. Но каждый раз Коля был рядом, сильный, спокойный, он успокаивал, говорил, что это ничего не значит, им хорошо и скоро все закончится навсегда. Сердце Таточки замирало, это было как в тех бесчисленных книгах, что она глотала ночами. Да, это было глупо, она понимала, но от этого становилось тепло внизу её круглого животика.

Вот и сейчас улыбка не сходила с её лица. Мама махала ей, улыбалась, что-то говорила, но Тата смотрела только на Колю, а он на неё. Его движения были механическими, а взгляд серьезным, почти прощальным, или ей это только казалось. Нет, никакого продолжения у них не будет, она так решила, так правильно. Вася хороший, нежный, любящий, а это не более чем приключение, которое закончилось.

Поезд набирал ход, перрон удалялся все дальше, вот и люди превратились сначала в муравьев, которые забавно дергали лапками, потом в точки на горизонте, а после совсем исчезли. Краски потускнели, и волшебство отступило. В нос ударил запах вагона, тяжелый, в котором словно в коктейле смешались хлорка, канализация, пыль и еще что-то. Дверь в купе захлопнулась. Тата радовалась одиночеству — Вася выкупил целое купе, чтобы никто не беспокоил.

Таточка погрузилась в свои мысли и воспоминания, у неё в голове смешались руки Коли, такие нежные и сильные, его поцелуи. Лицо мужа, его улыбка, его тихий и такой родной голос. Опять что-то укололо в сердце, она практически почувствовала горечь во рту. Она сама не знала, о чём именно жалеет: о том, что натворила, или о том, что не могла остаться еще на месяц или навсегда. Её мысли прервал сильный удар в дверь купе.

— Добрый день! Не хотите ли чая? — спросил проводник, крупный, толстый мужчина за 50. Тата невольно скривилась, но быстро взяла себя в руки.

— Да, пожалуйста, — ответила она, после чего взяла в руки стакан в подстаканнике и быстро захлопнула дверь, провернув замок. До её уха донеслось: "Может быть, еще сахарку?".

Тата почти сразу выбрасывает это неприятное лицо из головы, её мысли опять уносятся вдаль, туда, где есть Коля, туда, где её ждет Вася, она улыбается воспоминаниям.

Когда дверь захлопнулась перед носом Игоря Валентиновича, он тихо, только тихо себе под нос, пробубнил все, что думает про эту высокомерную пигалицу. За почти 30 лет работы на железке он никак не мог к такому привыкнуть. "А морду какую скорчила, будто лимон съела, тварь", — думал проводник.

Хотя она ему понравилась, еще там, на перроне: маленькая, бледная, с русыми волосами, худенькая, как девочка. Даже пузо, которое уже лезло на нос, её не портило, грудь была налитая, такая же маленькая, как её обладательница. Когда девушка потянулась обнять мать, её легкое платье задралось, показывая чуть больше, чем нужно. Рука мужчины сама потянулась за телефоном, это было его хобби, его отдушина. Зум сработал идеально. Он поймал в кадр и объятья, и задравшийся подол, и выражение лица этого парня рядом — наглое, собственническое.

Он любил фотографировать пассажирок на перроне, в поезде, когда те наклонялись за чем-то. В такие моменты кровь приливала в пах, за годы работы у него накопилась целая коллекция, которая очень часто помогала скрасить серые будни проводника. Люди почему-то ведут себя крайне легкомысленно в вагоне, будто находятся в безопасности, будто у себя дома, в своей квартире.

Личная жизнь Игоря Валентиновича Воскобойникова не била ключом, жена — давно уже просто соседка. К себе она его давно не подпускает, говорит, что ей не надо уже, но мужчина уверен — гуляет, сучка, все они такие. Прав был отец, и мать такая же была, а с него только деньги тянет, дрянь. Вот и эта такая же.

Парень, что был с ней, резко и порывисто обнял её и поцеловал в губы, страстно, жадно. Игоря передернуло, внутри все похолодело. Он хотел быть на его месте, но прекрасно понимал, что с ним могут быть только за деньги. Огромный жирный фартук, красное лицо и легкий перегар не дают шансов на романтику, а ведь ему тоже хочется держаться за руку, гулять, любить. Легкий щелчок — он сделал фото целующейся парочки, всего одно, в момент пика их страсти.

— Билетик, — машинально сказал Игорь подошедшим пассажирам, продолжая смотреть на парочку.

И вот этот хлопок дверью купе перед лицом, её брезгливое выражение, будто встала на мерзкого жука. День побежал дальше, мужчина почти успокоился, рутина, пассажиры закрутили его в знакомый водоворот беспросветной обыденности.

Вечер Воскобойников встретил в отвратительном расположении духа. На столе в своем служебном купе стояла початая бутылка дешевой водки, капуста, в воздухе пахло кислятиной. Грязные, сальные пальцы скользили по гладкому пластику. Он перебирал свою коллекцию, возвращаясь к последним фотографиям, каждый раз находя какие-то детали. Возбуждение доставляло дискомфорт, но он знал, что рукой такое не снять.

Так бы Игорь и уснул, сопя и отравляя все вокруг перегаром, но его пьяный, отравленный спиртом разум обратил внимание на одну деталь. Такую мелкую и такую важную. Будь он трезвым, то никогда бы не решился на такую авантюру, смесь этого и крайней степени возбуждения сделали свое дело.

Резкий стук в дверь напугал Тату, та как раз собиралась ложиться спать, раскладывала постельное белье и только успела переодеться.

Резкий, настойчивый стук, потом удар. Не в дверь, а будто в её грудную клетку.

— Кто там? — голос сорвался на шепот.

Молчание. Потом — глухое, пьяное бормотание. Ключ щёлкнул в замке снаружи. Дверь подалась, и вонь накрыла волной: в ней был и перегар, и пот, кислый, мерзкий, и запах гнилых зубов, немытого тела.

Игорь не произнес ни слова, просто шагнул вглубь купе, он был огромный, его спина полностью перекрыла дверь. Он дышал, глядя на неё мутными, свиными глазками. Потом медленно, как во сне, полез в карман. Проводник так же молча протянул телефон. Рука дрожала. На экране — они с Колей. Увеличенно, чётко, тот самый, последний поцелуй, горячий, влажный, желанный.

Тата не поняла сразу. Мозг отказался соединять картинку с реальностью. Потом внутри что-то провалилось, стало ватным и холодным.

— Уйди, — выдавила она, тихо, еле слышно, почти шепотом, как маленькая девочка.

Игорь Валентинович хмыкнул. Не усмехнулся — хмыкнул, как будто сплюнул.

— Это… это мой муж, — солгала она автоматически, и сама тут же почувствовала идиотизм этой фразы.

Он молча ткнул грязным пальцем в экран. В кольцо на её руке. В пустое место на руке Коли.

— Муж… он… просто не носит, — прошептала она, и голос пропал, она сама понимала, как это жалко прозвучало.

Кровь прилила к лицу, щеки пылали, она не могла поднять глаз, будто перед ней стоял не грязный потный мужик, а её Вася, мысли скакали как бешеные в голове.

Проводник наконец заговорил. Медленно, с трудом выуживая слова из алкогольного тумана, но очень чётко по смыслу.

— Раздевайся, — бросил он и облизал толстые сальные губы.

Слово повисло в воздухе и рухнуло на неё всей тяжестью. Она не думала о ребёнке. Она не думала вообще. Мышцы спины сами свело судорогой, отбрасывая её назад. Рубашка — та, что подарил Вася, с мишками, — затрещала по швам. Звук был такой громкий, будто рвалось не полотно, а плёнка, отделявшая прошлый мир от этого.

Его рука на её рту была не просто грубой. Она была горячей и влажной, как только что вынутая из кармана тряпка. Запах ладоней ударил в ноздри — сигареты, освежитель, что-то металлическое.

Тату прошиб холодный пот, и тело, вопреки этой вспышке, обмякло. Не от угрозы, а от бессилия. От понимания, что любое движение — это трение, шум, толчки, которые могут навредить. В голове пронеслось: "Мой мальчик".

Он что-то говорил, слова доносились как сквозь воду. Его рука полезла в разрез рубашки. Ощущение было не болезненным, а чужим. Как будто к ней приложили прибор, холодную чашку стетоскопа. Она смотрела в потолок, на люминесцентную лампу, что мерцала в такт движению поезда.

— На колени, — сказал он в самое ухо.

Её колени сами подогнулись, ударившись о линолеум. Боль в костях была яркой, чистой, единственно реальной точкой в ватном мире. Он дернул её за волосы. Больно. Но боль была где-то сбоку, не в ней. Лицо приблизилось к его животу. Новая волна вони: дешёвый стиральный порошок, пот, старое семя, сладковатая гниль немытых складок. Сильная рука обхватила её кисть, сжала вокруг чего-то тёплого, пульсирующего. Она не видела, что это. Она видела только ткань его брюк, толстую нитку на шве, которая вот-вот лопнет.

— Вот так, — довольно выдавил проводник.

Он двигал её рукой своей рукой. Это было похоже на урок труда. На коленях, в разорванной рубашке, с рукой, которую водит чужой мужик, она будто училась новому ремеслу. Звон пряжки, возня, она не смотрела туда, не хотела смотреть, слышала сопение, кряхтение, мужчина уселся на полку.

Он снова дёрнул её за волосы, пригнув лицо к животу. Чем-то твёрдым и влажным он тыкал ей в губы.

— Нет… нет… — глухо прозвучал голос женщины.

Пощёчина хлопнула сухо. Слёзы брызнули сами, не от боли — от дикого, детского недоумения. "Это не со мной". Мысль была ясной и абсолютно ложной. "За что", "Почему" — мысли роились в её голове, но через мгновение все прошло и стало пусто. Пока она приходила в себя, в её рот втиснулось что-то живое, упругое, забивая собой всё пространство.

Пространство сжалось до точки. Точка была у неё во рту. Горло рефлекторно сжалось, пытаясь вытолкнуть инородное тело, но тело было сильнее, оно надавило глубже, прошёл спазм, сменившись тупой, механической податливостью.

Она перестала дышать носом. Воздух кончился. В ушах зашумело, в висках застучало. Это был не звон — это был стук её собственной крови, заглушающий все другие звуки: его кряхтение, скрип полки, гул колёс. Мир сузился до этого внутреннего гула и давящей тяжести на язык.

Глаза были открыты, но видели только размытую ткань его брюк в сантиметрах от лица. Ткань была синяя, в рубчик, на ней блестела капля её слюны. Она смотрела, как капля растёт, тянется вниз по нитке и падает на его ботинок. Процесс был гипнотическим. Капля. Нить. Ботинок. Кровь в висках. Ритм.

Ритм задавал он. Движения его бёдер были не страстными, а рабочими, как у человека, копающего яму. Вверх-вниз. Метод. Внутри её головы что-то отщёлкнуло. Сознание разделилось. Одна часть, та, что смотрела на каплю, была холодной и наблюдающей. Другая — отсутствовала.

Её собственное тело стало странным придатком. Челюсть болела, но боль была далекой, как сообщение от далекой, давно умершей звезды. Гортань саднило, но это было просто ощущение, до которого ей не было дела. Главным был ритм и точка фокусировки — капля на ботинке.

Он что-то говорил. Слова доносились сквозь гул в ушах обрывками: "…вот… так… все…". Они не имели смысла. Они были просто звуками, частью общего шума движущегося поезда.

Потом ритм изменился. Стал резче, хаотичнее. Его рука на затылке вцепилась в волосы так, что кожа на голове натянулась. Он застонал — не от наслаждения, а от усилия, как человек, поднимающий тяжесть. Внутри её рта что-то дрогнуло, затрепетало, а затем разлилось теплой, густой, солёной.

Он отстранился.

Воздух хлынул в лёгкие вместе с тошнотворным запахом его кожи и этой новой, чужеродной горечью. Она не закашлялась. Она просто сидела на коленях, дыша, смотря на ту же точку на его ботинке. В голове была идеальная, кристальная тишина. Ни мыслей, ни страха, ни стыда. Пустота, заполненная до краёв.

Игорь поправил ширинку. Звук замка-молнии прозвучал оглушительно громко, как выстрел в тихом зале.

— Умойся, — сказал он обыденно, как будто говорил "передай соль". — И ни гу-гу. Поняла?

Он не ждал ответа. Развернулся, открыл дверь и вышел, притворив её за собой. Не запер.

Тата осталась на коленях. Движение поезда слегка покачивало её тело. Она медленно подняла руку, коснулась пальцами губ. Они были влажными, опухшими, чужими. Потом она увидела старенький телефон. Его телефон. Он лежал на полу, экраном вниз. Он его забыл? На экране всё ещё была она и Коля. Весёлые, живые, целующиеся на весеннем перроне.