Антон сидел за компьютером, как и почти каждый вечер. Снег за окном падал в свете фонаря — типичная зимняя картинка его жизни. Последние пару лет он существовал в режиме робота с четко заданной программой – "работа — дом". Редкие дни выбивались из этого графика, но не приносили радости, а только подчеркивали рутину. Жизнь, казалось, давно махнула на него рукой или он на её, оставив следы, шрамы и горечь разочарования: ошибка с профессией, бесполезная армия, пару разочарований, которые он по ошибке считал любовью, и серая хандра, которая в итоге привела его обратно, в его старую комнату, знакомую с детства, в двадцать пять лет. Здесь было безопасно. Предсказуемо.

Его мать, Тома, много лет проработала в розничной торговле и к своим сорока шести стала директором достаточно крупного магазина. После развода с отцом она вышла замуж за свою работу. Возможно, у нее и были романы — Антон допускал это теоретически. Ведь она до сих пор оставалась очень привлекательной женщиной: худенькая, с изящной, почти девичьей фигурой, высокая. Иногда, когда они дурачились, подкалывая друг друга, ему казалось, что она его подружка-ровесница — так легко смеялась, так непосредственно морщила носик. Но Тома всегда знала, где проходит черта. Один взгляд, одна интонация — и она снова становилась матерью: строгой, неулыбчивой, выстраивающей ту самую дистанцию, которая делала их союз прочным и нерушимым.

Так и жили, как хорошие соседи, как верные друзья. У каждого — своя комната, свой график, свои маленькие тайны. Но было и общее: вечерний чай на кухне, разговоры ни о чем и обо всем сразу. Эти беседы, этот ритуал были якорем для них обоих. Антон ловил себя на том, что ждет их целый день — момента, когда мир сожмется до размеров кухонного стола, залитого теплым светом люстры.

Но в последнее время что-то изменилось, что-то в картине их мира, идеально предсказуемой, уютной, в той, что они так долго создавали, изменилось, что-то треснуло. Мать будто отдалилась, хотя физически была здесь. На работе, говорила она, "запрягли по уши", внезапные проверки, отчеты, бесконечный учет. Она стала рассеянной. Могла, задумавшись, положить ключи в холодильник, а пачку масла — в сумку. На прямой вопрос иногда отвечала с запозданием пару секунд, будто ее мысли были где-то далеко.

А потом Антон стал подмечать детали, мелкие, но назойливые, как комариный писк в тишине.

Телефон. Раньше он лежал где попало и как попало. Теперь он всегда оказывался аккуратно повернут дисплеем вниз, будто скрывая не просто сообщения, а целый мир. И она носила его с собой повсюду, даже когда выходила вынести мусор на две минуты.

Внешний вид. Тома всегда следила за собой, но теперь это был не просто уход — это была легкая, едва уловимая перемена. Макияж стал чуть ярче, продуманнее — не для офиса, а словно для невидимого свидания. Волосы, всегда собранные в практичный хвост, теперь часто оставались распущенными, лежали мягкими волнами, и от них пахло не просто шампунем, а чем-то еще, сладким и неправильным. Антон не понимал, что не так, но странное тревожное чувство зарождалось где-то внутри.

Смех. Из-за двери ванной стал доноситься приглушенный, сдавленный смешок — тот самый, женский, стыдливый и в то же время довольный. И шёпот. Не монолог, а именно диалог, прерываемый паузами, чтобы выслушать невидимого собеседника. Однажды Антон ясно расслышал ее фразу, сказанную томным, игривым голосом, которого он у нее никогда не слышал: "Да брось ты, прекрати…".

Он замер в коридоре, рука на ручке собственной комнаты. Из-под двери ванной струился свет и этот странный, чужой голос его матери. В груди что-то екнуло — не страх, а первая, тонкая трещина в надежном стекле их мира. Воздух в квартире, еще секунду назад такой знакомый и пресный, вдруг наполнился невидимым током чуждой энергии. Что-то происходило. И происходило мимо него.

Дни потянулись, сливаясь в недели. Сначала исчезли их вечерние посиделки. Потом общение стало формальным, утилитарным, бытовым: "Купить хлеб?", "Заплати за интернет". Слова, лишенные тепла, как пустые скорлупки.

Мать стала возвращаться поздно. Каждый день. Сначала на час, потом на два, очень скоро и все три стало нормой. Она не выглядела измотанной. Напротив — приходила с каким-то внутренним сиянием, уставшая, но явно довольная. Она улыбалась своим мыслям, тут же шла в душ, а после закрывалась в комнате, откуда доносился тихий перезвон приходящих сообщений.

Антон пытался поговорить откровенно, прямо, но мать только отмахивалась, не глядя в глаза: "Устала, Антош. Сейчас такой период. Любимый, ты чего, ревнуешь маму? Какой же ты еще маленький". Смешок. Она никогда не врала прямо. Она растворяла вопросы в этой едкой, снисходительной ласковости. И уходила. Всегда уходила от прямого взгляда и прямого ответа.

Беспокойство Антона копилось, как статическое электричество, готовое щелкнуть искрой. Ему не просто было тревожно — ему необходимо было знать, просто надо, он не знал зачем или не хотел признаваться себе. Ревность? Нет, с чего бы. Она же мать. Но что-то корябало изнутри, как заноза под ногтем. Мысль, от которой он яростно отмахивался, возвращалась снова и снова: "Мама. Его мама. С кем-то."

Вечером, когда она снова задержалась, что-то в нем лопнуло. Хватит. Точка кипения пройдена. Сборы заняли минуты. Холодный воздух ударил в лицо, обжег легкие. Остановка. Автобус. Его мысли были мутными и лихорадочными, как у пьяного. Предчувствие беды стало почти физическим — будто на шее висел тяжелый камень, плита, глыба.

Магазин. Знакомая вывеска. Он по привычке свернул к торцу, к служебному входу. Дверь, которую он видел сотни раз, сейчас казалась пастью чудовища. Коридор за ней — нутром неведомого зверя. Ладони стали ледяными и липкими. Антон не решался войти. Замер в десяти метрах, в тени, прижавшись спиной к холодной кирпичной стене. Ждал. Минута. Три. Десять. Двадцать. Он уже начал коченеть от холода и сомнений.

Дверь распахнулась. Показалась знакомая фигура. И её смех — звонкий, живой и… и чужой. Мать вышла, и в свете уличного фонаря он увидел её лицо. Оно светилось. Она была счастлива. Настоящим, неподдельным счастьем. Он сделал шаг навстречу, и почти сразу застыл. Рядом с ней шел парень. Сопляк. Лет на пять младше самого Антона.

— Тома, ну ты даёшь, — весело говорил парень, — а если бы нас… — Он не договорил, увидев Антона. Улыбка сползла с его лица, сменившись настороженной вежливостью. Мать обернулась. Её сияние погасло мгновенно, лицо стало гладкой, непроницаемой маской. Брови слегка поползли вверх.

— Антош? А ты чего тут?

— Тебя вот, решил встретить, — голос Антона прозвучал хрипло. Ему дико хотелось нахамить, выкрикнуть что-то резкое, злое, обидное, но язык будто одеревенел. — Уже поздно, беспокоюсь о тебе.

— Ой, какой молодец, — на её лице расцвела улыбка. Слишком широкая, слишком неестественная. Только глаза остались холодными. — Надо было позвонить. А меня вот Павел решил проводить. Познакомься, это Паша, наш новый курьер.

— Добрый вечер, — пацан протянул руку. Ухмылочка в уголках губ. — Рад знакомству. Тамара Викторовна много хорошего про тебя говорила.

— Взаимно, — Антон пожал руку. Чуть сильнее, чем надо. Он понимал — это ребячество, но не мог остановиться. Ладонь у парня была сухой и грубой. — А мне о тебе ничего не говорила.

— Том… — парень осекся, бросив быстрый взгляд на женщину. — Тамара Викторовна, я, наверное, пойду. Вы в безопасности с таким-то защитником. Сын почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Эта улыбочка. Мерзкая, брезгливая, а тон… или ему это только казалось.

— Да, Пашенька, иди, до завтра, — голос матери смягчился, стал почти певучим.

Когда парень скрылся за углом, Антон повернулся к ней.

— Мам, а ты сегодня, смотрю, раньше закончила. Закончился аврал? — в его голосе прозвучала едкая, плохо скрываемая издевка.

Она посмотрела на него так, будто он был не сыном, а назойливым комаром.

— Антош, давай ты меня будешь провожать только когда я попрошу, — она проигнорировала вопрос, как пустой звук. Её тон был ровным, но в нём вибрировала сталь.

— Хорошо. А что там с авралом? — он не сдавался.

Мать вздохнула, глядя куда-то поверх его головы.

— Ничего. Он только начинается.

Они поехали на такси, хотя до дома было всего двадцать минут пешком — их привычная, почти ритуальная прогулка идти, а не ехать до дома тоже ушла в прошлое. Всю дорогу она молчала, уставившись в тёмное окно. Её профиль был отстранённым и неприступным.

Дома напряжение между ними сгустилось настолько, что его можно было резать ножом. Воздух в прихожей казался густым, тяжелым, практически осязаемым.

— Антош, — она обратилась к нему обманчиво ласково, уже переодевшись в домашнее, — у нас же всё хорошо?

— Да, мам, — он не смотрел на неё, снимая ботинки. — Кроме того, что я недостоин тебя провожать.

— Не говори чуши.

— Паша, смотрю, вполне… достойный, — начал сын, чувствуя, как накопившийся яд готов вырваться наружу.

Мать резко обернулась. В её глазах вспыхнул холодный, чистый, неподдельный гнев, она развернулась и ушла в свою комнату. Дверь закрылась не со стуком, а с тихим, но окончательным щелчком. Как щелчок предохранителя. Антон остался стоять в темноте прихожей, с ощущением, что только что получил пощёчину.

После того вечера жизнь словно попыталась вернуться в колею. Тома старалась — она приходила чуть раньше, пыталась заводить за чаем те самые разговоры "ни о чём". Но всё это было похоже на плохой спектакль. Слова звучали заученно, жесты были механическими, а её улыбка не доходила до глаз, оставаясь тонкой, натянутой линией на лице. Между ними росла стена — не из криков или хлопанья дверьми, а из идеально отполированного, небьющегося стекла. Сквозь него всё было видно, но ни звука, ни тепла не проходило.

Так прошла пара недель тщетных попыток. И затем, будто сдавшись, мать словно махнула рукой. Её поведение не просто вернулось к прежнему — оно стало хуже. Теперь Тома стала приходить даже позже, чем в самый разгар "аврала". Теперь они не просто не разговаривали — они научились сосуществовать в одной квартире, не пересекаясь, как два призрака в параллельных реальностях. Антон слышал, как поздно ночью щёлкает её ключ, как она на цыпочках крадётся в ванную, как скрипит её кровать за стеной.

Внутри него разгорался настоящий пожар. Но пламя его было странным — не жгучим, а ледяным. Гнев не пылал, а обжигал холодом, как сухой лёд. Его выставляли дураком. Его собственная мать. И он с каждым днём узнавал её всё меньше. Образ той, строгой и надёжной мамы, рассыпался, обнажая чужую, непонятную женщину.

Последней каплей — густой, маслянистой и окончательной — стала та ночь.

Два часа. Скрежет замка. Не цыпочки, а тяжёлые, неуверенные шаги. Антон, не спавший, вышел в коридор. Мать стояла, прислонившись к притолоке, снимая сапоги. От неё волной накатил запах — коктейль из дешёвого парфюма, перегара и сигарет. Помады не было, губы были неестественно пухлыми, будто размякшими. Волосы, обычно идеально уложенные, висели мокрыми, тёмными прядями — она явно только что смочила их, чтобы скрыть запах или просто освежиться. Но это не помогло. На её лице играла глупая, блаженно-пьяная улыбка, которую она даже не пыталась скрыть.

— Мам, — Антон не узнал свой голос, — где ты была? Что с тобой происходит?

Она медленно подняла на него взгляд. Глаза были стеклянными, мутными. Усмешка стала шире, откровеннее.

— Да пошёл ты, — выдохнула она, и её дыхание, кисло-сладкое, донеслось до него. — Жену свою будешь спрашивать, куда ходила. Ой, — она фальшиво прикрыла рот ладонью, — а у тебя же нет жены. Совсем нет. Никто тебя не ждёт. Бедный мальчик.

Она мерзко, пьяно захихикала. Смех — влажный, сиплый, наполненный презрением и самодовольством — впился в Антона, как грязный осколок прежней жизни. Хотелось крушить, ломать, орать, но это всё внутри. Сын просто развернулся и ушёл в свою комнату. Дверь закрылась с тихим щелчком.

Антон сел на кровать. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках. Лицо горело, будто его ударили по щекам, но внутри была абсолютная, пронизывающая пустота. Он нащупал наушники, судорожно воткнул их в уши, включил что-то самое громкое, самое агрессивное, что было в плейлисте.

Нужно было забить эту пустоту, но даже сквозь рёв гитар он слышал, как за стеной тяжело падает тело на кровать, как обувь хлопает об пол. Как чужой человек, занявший тело его матери, засыпает с мерзкой и глупой улыбкой на губах.

Утром Тома пыталась извиниться. Стояла на кухне, бледная, с тёмными кругами под глазами, держа в руках чашку.

— Антош, прости за вчера. Я… я была не в форме. Не стоило так говорить.

Голос её был слабым, но в нём не было раскаяния. Она извинялась за формулировку. За грубость упаковки. Но не за яд, который был внутри. И, помолчав, она добавила, глядя в пол, уже мягким, заботливым тоном, который резал ещё больнее, чем вчерашний хохот:

— Просто… ты же и правда не должен так переживать за меня. Тебе бы свою жизнь наладить. А то, знаешь, как-то… грустно со стороны смотреть.

Это было то же самое. Тот же укол. Только теперь притворно-сочувствующий. Антон молча доел бутерброд, не глядя на неё. Встал, взял сумку.

— Антош…

Он вышел, тихо прикрыв дверь. Тихий хлопок двери прозвучал как последний гвоздь в крышку того самого мира, который когда-то был их общим. Теперь он шёл по улице один, с этим холодным, тлеющим внутри пожаром, не в силах понять, что ненавидит сильнее — её или самого себя за свою слабость.

За неделю до Нового года Антон сделал то, чему сопротивлялся все время с того самого вечера. Он решился проследить. Это было глупо, унизительно, граничило с болезнью, но внутри что-то сжалось в тугой, неразрешимый узел. Он должен был видеть.

Антон затаился в темном сквере напротив магазина, прижавшись спиной к обледенелой скамейке. Пришел загодя, намеренно, чтобы пройти через эту пытку ожидания. Но пытка продлилась недолго. Не прошло и десяти минут, как дверь распахнулась. Намного раньше, чем она заканчивала работу, сильно намного.

Они вышли вместе. Павел. И она. Рука парня лежала на ее талии — небрежно, по-хозяйски, пальцы чуть сжимались, прощупывая изгиб под пальто. Мать смеялась. Тот самый, звонкий, задорный, чужой смех, который теперь резал Антона по живому, как битое стекло.

Павел внезапно прижал ее к холодной стене здания. Его движение было стремительным, хищным. Он наклонился, и губы потянулись к ее полуоткрытым. А руки… Руки нырнули под полы ее не застёгнутого пальто. Антон замер, кровь ударила в уши гулом.

Поцелуй длился вечность. Влажный, видимый даже на расстоянии обмен дыханием в морозном воздухе. Она не отстранялась. Ее тело на мгновение обмякло, отдавшись ему. Секунда. Другая. Мать оттолкнула парня. Несильно, игриво. Сказала что-то, погрозила пальцем, как маленькому. И снова — этот смех. Павел лишь усмехнулся, будто это была часть игры, которую он прекрасно знал.

Они пошли дальше. Тома взяла парня под руку — точно так же, как Антона, когда они так же шли, когда сын провожал её до дома. Сердце сперва замерло, а потом рванулось в бешеной, болезненной гонке, выбиваясь из ритма.

Сын шел за ними, как тень, сливаясь с сумерками. Павел еще не раз пытался притянуть мать к себе, поцеловать, она уворачивалась, смеялась, отводила его лицо ладонью. Но она не останавливала его рук. Тома не сопротивлялась. Почти. Ее отказы были частью флирта, этой охоты, в которой она сама была и добычей, и охотницей.

Антон не понимал, что с ним. Его сознание раскалывалось. Разум твердил холодные, правильные слова: "Она взрослая женщина. Она свободна. Ей позволено все. С кем угодно". Но эти слова разбивались о какое-то древнее, животное чувство собственности, о яростную, невыносимую несправедливость.

Она была такой счастливой. Непосредственной, легкой, девчонкой. Но не с ним. С ним она была матерью. Строгой, выверенной, существом из другого измерения. Она держала дистанцию безупречной броней шуток и взглядов. Когда их подколки на грани фола начинали пахнуть чем-то иным, чем просто юмор, она, одним словом, одной интонацией ставила его на место. Отгораживалась.

А этот… этот сопляк. Чем он лучше? Почему может вот так, нагло, прижать ее к стене, засунуть руки под одежду и целовать? Он вел себя с ней как с равной, как с подружкой, и она позволяла. Взрослая женщина позволяла это, вела себя как малолетняя дура.

Антон сглотнул ком, подступивший к горлу. В его памяти всплывали обрывки: ее пьяное лицо, ее влажные волосы, ее слова. И теперь — эти руки на ее талии, этот поцелуй. Картинки скакали в голове как в калейдоскопе. Ее тело, обнаженное под этими руками. Ее стон. Ее покорность. Ненавидел его. Ненавидел её. Но больше всего — ненавидел себя за то, что стоял здесь, в темноте, замерзая и наблюдая, как его мир окончательно превращается в чужой, пошлый роман, где ему не оставили ни строки.

Через пару дней Тома сказала, что идет в клуб с подругами. "С Ленкой и Катькой, давно хотели потанцевать". Теперь еще и клуб, она никогда не ходила туда, считала это пошлым и вульгарным. Антон промолчал и просто кивнул, уткнувшись в монитор. Ее образ мелькнул в дверном проеме — короткое черное платье, которого он раньше не видел, туфли на каблуке, делающие икры жесткими, напряженными стрелами.

От нее пахло не привычными духами, а чем-то резким, сладковато-терпким, как перезрелые ягоды. Он выждал двадцать минут, пока в его голове не начало сверлить одно и то же: "С Ленкой и Катькой". Фраза рассыпалась, как труха. Он уже не думал, он знал.

На улице был мороз, но Антон не чувствовал холода, темный угол в подворотне напротив клуба был его укрытием. Он курил, чтобы руки не тряслись, и смотрел на ярко-розовый неон входа. Из него то и дело выплескивались клубы теплого воздуха, смеха и обрывков баса. Она появилась не одна. И не с подругами. Пальто было небрежно накинуто на плечи, распаренная, довольная, счастливая.

Она вышла, опираясь на руку Павла. А за ними — двое. Парни его возраста или чуть младше. Один, рыжий и крупный, тут же обнял ее за плечи, его рука скользнула под пальто и замерла там. Другой, щуплый, одетый в кожаную куртку, наклонился, что-то сказал Томе на ухо. Антон увидел, как ее шея выгнулась от смеха, как она отстранилась, но не резко — игриво толкнув его в плечо. Взгляд парня скользил по линии декольте, по бедрам, обтянутым тканью, будто ощупывая ее на расстоянии.

Павел не препятствовал. Он смотрел на это с усмешкой, как хозяин, позволяющий гостям полюбоваться своей новой игрушкой. Его рука не покидала ее талию, но пальцы не лежали, а двигались — легкие, будто случайные постукивания чуть ниже ребер, там, где начинался изгиб.

Рыжий попытался поцеловать ее в щеку, но повернул голову так, что губы метили в уголок рта. Тома уклонилась, заслонившись ладонью, смех ее стал чуть нервнее, визгливее.

— Ну что ты, Миш… — донесся обрывок фразы.

Но она не оттолкнула его. Она позволила ему притянуть себя ближе, так что бедро парня уперлось в ее. Платье задралось, обнажив на мгновение несколько сантиметров кожи выше колена — бледной, покрытой мурашками то ли от холода, то ли от возбуждения.

Такси подъехало за друзьями. Рыжий, усаживаясь, шлепнул ее по бедру — нежно, почти ласково, но звук вышел хлестким и каким-то влажным.

— Еще увидимся, — крикнул он, и дверь захлопнулась.

Мама и Павел остались вдвоем. Улыбка сползла с ее лица. Она что-то сказала ему сквозь зубы, резко. Он ответил, схватив ее за запястье. Борьба была короткой. Он потянул ее за собой, не к дороге, а вглубь квартала, в темный зев подворотни между двумя советскими громадами. Антон, сердце которого колотилось где-то в горле, будто крыса, пополз вдоль стен.

Из подворотни не доносилось криков. Только приглушенные, нечленораздельные звуки. Шарканье ног по снегу с мусором. Сдавленный стон — то ли протест, то ли что-то иное. Хриплое, мужское бормотание. И другой звук — ритмичный, приглушенный тканью, но узнаваемый: мягкие, жадные чмокающие звуки поцелуев, перемежающиеся влажными вздохами.

Антон прилип к стене, не в силах двинуться. Он представлял себе картинку за стеной: ее спину, прижатую к кирпичу, его тело, вдавливающееся в нее. Его руки под тем самым черным платьем. Ее ноги, возможно, уже не так твердо стоящие на каблуках. Этот образ обжигал и вызывал дурноту одновременно.

Через десять минут они вышли. Сначала он — Павел. Он вышел, поправляя куртку, на лице блуждала усталая, самодовольная усмешка. Он облизнул губы — медленно, смакуя. Потом вышла Тома.

На щеке, под скулой, краснело небольшое пятно — не синяк, а скорее след от щетины, от долгого, грубого трения. Помада была размазана, выходя за контур губ, придавая рту растерянное, почти гротескное выражение. Само платье сидело криво, одна тонкая бретелька соскользнула с плеча, обнажив белую полоску кожи и темную тень ремешка лифчика. Она часто, прерывисто дышала, из ее рта вырывалось маленькое облачко пара, быстрое и нервное. Мама не смотрела на Павла. Она смотрела в землю, поправляя юбку дрожащими пальцами.

Павел закурил, протянул ей сигарету. Она взяла, руки дрожали так, что он помог ей прикурить. Затянулась, зажмурилась. Парень что-то говорил, она кивала и молчала. Они пошли. Но теперь между ними была дистанция в полметра. Он шел впереди, не оглядываясь. Мама плелась сзади, подняв воротник пальто, словно пытаясь спрятать в нем все следы тех десяти минут — запах его кожи, его слюны, его возбуждения, который теперь витал вокруг нее. Антон остался стоять в тени, чувствуя, как его собственная слюна становится горькой, а в желудке ворочается что-то тяжелое и холодное. И самое мерзкое было в том, что в ее сгорбленной спине, в ее дрожащих руках он уловил не только унижение. Уловил и что-то другое. Как будто эти десять минут грязи были тем, чего она — его чистая, строгая мать — на каком-то темном, недоступном ему уровне и ждала, и боялась.