В свои неполные сорок Лариса Дмитриевна считала, что жизнь удалась. После того как муж пропал в лихие 90-е – то ли его «заказали», то ли сам свалил с казенными деньгами, – она, начав с торговли сигаретами с лотка у станции метро «Выхино», выбилась в люди. Теперь у нее была сеть ларьков «Продукты-24», подержанная, но шикарная по тем временам иномарка «тойота», и только что отстроенная, с кованым забором, дача в престижном подмосковном поселке. Детей, правда, воспитывать было некогда, но и тут она нашла выход: дочь Катю устроила в платный мед, а сына Сергея, чтобы дать ему «европейское воспитание», отправила в элитный интернат под Петербургом, куда устроился директором ее бывший однокурсник.

Лариса Дмитриевна, долгие годы бывшая одна, крутившая серьезные деньги, выработала жесткую жизненную философию. Она была убеждена, что мужчинам нужно постоянно указывать их место, корректируя поведение то лаской, то строгостью. Все они, по ее мнению, нуждаются в твердой женской руке, просто некоторым уже ничего не поможет.

А вот ее Сереже только предстояло стать мужчиной. Скоро подросток превратится в юношу, пора задумываться о девочках, о сексе – об этом все тогда только и говорили, с экранов телевизоров лилась откровенная похабщина, на кассетах фильмов крутилось порно.

Лариса Дмитриевна считала, что нельзя пускать такое важное дело на самотек. Подростку, вступающему в пору полового созревания, необходим строгий контроль и четкие нравственные ориентиры, иначе его с головой накроет волной всей этой грязи и пошлости, что хлынула в страну с падением «железного занавеса». Без дисциплины и воли старших из него вырастет не мужчина, а раб своих низменных инстинктов.

Дела пошли на лад, появилось свободное время, и Лариса, посоветовавшись с дочерью, решила забрать сына из интерната на каникулы.

Сергей ехал в Москву окрыленный; ему осточертела эта казарменная жизнь с линейками, гимнами и вечным присмотром воспитателей.

Электричка уже неслась мимо обшарпанных платформ, заваленных окурками и пустыми бутылками пива, а Сергей смотрел в заляпанное окно и улыбался. Он предвкушал вольную жизнь в новом доме, о котором так писала мать.

Но его никто не встретил на вокзале.

Все пассажиры разошлись, и ему ничего не оставалось, как брести к выходу, волоча чемодан на колесиках. Новый адрес у него был, но как туда добраться в незнакомой Москве?

Ему захотелось плакать от обиды: неужели нельзя было вырваться? Он полез в свой рюкзак за записной книжкой с номером маминого рабочего телефона.

— Сережа!

Он обернулся и увидел мать, которая махала ему из окна сверкавшей иномарки, припаркованной у вокзала.

— Ты сама за рулем? — мальчик забыл про обиду и с восхищением

разглядывал «японку».

***

— Классно рулишь! — выдохнул Сергей, глядя, как мать лихо перестраивается в потоке «жигулей» и «москвичей». — А меня научишь?

— Обязательно, — не отрывая глаз от дороги, Лариса потянулась, приобняла сына за плечи и чмокнула в висок.

Сергей вертел головой, смотря на мелькавшие рекламные вывески, но взгляд его невольно возвращался к стройным ногам матери. Юбка-мини задралась, обнажив черную резинку чулок на бедрах. Боковым зрением Лариса это заметила, и внутри у нее что-то екнуло.

«Мальчик уже созрел для мыслей о сексе, — подумала она. — Правильно говорят, первая женщина в жизни мужчины — это мать. Значит, сейчас самое время формировать правильное, уважительное отношение. Строгость и четкие границы — вот что спасет его от развращающей вседозволенности».

— Мам, — сдавленным голосом сказал вдруг Сергей, — ты не могла бы носить платья подлиннее?

— А что такое? — она с искренним удивлением взглянула на него, затем опустила глаза и, будто спохватившись, поправила подол, не забыв незаметно проверить ладонью, не съехали ли кружевные трусики. — Спасибо, что предупредил. Но, с другой стороны, я что, должна перед тобой стесняться?

Сергей мрачно покачал головой и буркнул, уткнувшись в стекло:

— Я не хочу, чтобы другие пялились.

— Ах ты мой рыцарь! — Лариса Дмитриевна рассмеялась; в нем уже просыпался мужчина с примитивным инстинктом собственника. Это подтверждало ее правоту: мягкотелостью здесь не поможешь, нужна система.

И Лариса вспомнила про тот специальный набор — кожаные наручники, поводок, — который они с Катей купили в одном из новых «секс-шопов», открывшемся в центре. Он был предназначен для воспитания еще ничего не подозревавшего Сергея. Мысль об этом вызвала у нее странное, щекочущее нервы волнение.

***

Сергей был поражен дачей, двухэтажным особняком с бильярдным столом в гостиной.

— Мам, — спросил он, — а можно на бильярде погонять?

— Вечером успеешь. Ты с дороги, сначала в душ сходи.

И, едва сын скрылся в ванной, Лариса быстренько осмотрела его вещи и с торжествующим видом достала из-под стопки маек замусоленный журнал «Плейбой», привезенный, видимо, из Питера.

Услышав скрип калитки, она выглянула в окно и увидела подъезжающую «девятку» дочери.

— Сережка приехал?

— Да. Чуть не забыла его на вокзале, но, слава богу, вспомнила.

— Ну и как он?

— Представляешь, — показала Лариса дочери журнал, — вот что у него в чемодане!

Девушка взглянула и фыркнула:

— Фу, мерзость! Все они одинаковые, только об одном думают!

— Вот именно!

— Ну, что, начинаем его «обработку»?

— Прямо сейчас! — Лариса взяла дочь под руку, и они, словно заговорщицы, направились к ванной. — Если сразу не взяться, потом и руки не поднимутся. Сейчас самый подходящий возраст, чтобы заложить основы. Иначе вырастет очередной хам, думающий, что женщина — это вещь.

— Ты уже решила, с чего начать?

— Вот с этого, — помахала Лариса журналом и распахнула дверь.

Мальчик остолбенел, увидев мать и старшую сестру.

— Привет, — сказала Катя и, прикрыв рот ладонью, прыснула.

Стоя под струями воды из новомодного душа «джакузи», Сергей с наслаждением занимался рукоблудием. Катя смотрела на брата, застывшего с маленьким, возбуждённым членом в руке, и, откинувшись, смеялась. Лариса Дмитриевна, с трудом сдержав улыбку, укоризненно покачала головой и уперла руки в бока.

— Ну-ка?! — произнесла она после грозной паузы. — Это что еще такое?

Сережа согнулся, пытаясь прикрыть руками свой внезапно сдувшийся «инструмент».

Повернувшись к дочери, Лариса подмигнула: «Идем по плану».

— Представляешь, не успел твой брат приехать в мой дом, как сразу за свое! Этому тебя в интернате учили?

— Два года не виделась, — слащаво промурлыкала Катя, — и вот тебе, пожалуйста. Мам, надо что-то делать, а то он совсем испортится.

— Руки за голову. Быстро.

Бледный, как стена, мальчик не шелохнулся. Он продолжал прятать срам и виновато смотрел в кафель.

По едва заметному кивку матери Катя решительно подошла и влепила брату звонкую пощечину.

— Маме сказали — делай! — прошипела она, кусая губу, чтобы не расхохотаться. Мальчик покорно закинул руки за голову. Женщины переглянулись.

— Стыдиться тут нечего, — сказала Лариса, глядя на сына. — Особенно когда и показать-то нечего.

— Наверное, он думает, мы в обморок упадем от вида этого прыщика, — язвительно добавила сестра.

— А этот журнал? — повысила голос Лариса. — Как ты смеешь тащить такую похабщину в мой дом?!

— Мам, — деловито сказала Катя. — Мне кажется, в том интернате его совсем разбаловали. Нужны срочные воспитательные меры.

— Я больше не буду, — пробормотал подросток.

— И, если его прямо сейчас не проучить, потом будет поздно. Он же на всю жизнь извращенцем останется.

— Пожалуй, ты права, — Лариса сделала вид, что ее убедили. — Так, вытащи-ка из его джинсов ремень.

— Мам, — жеманно сказала Катя, — тут так жарко, я вся вспотела в этом платье...

— Ну, так сними его! — Лариса с удовольствием отметила, что они с дочерью действуют слаженно. — А ты, негодник, ложись сюда, — она показала на широкую лавку.

Оставшись в лифчике и стрингах, Катя повернулась к брату спиной и, лукаво глядя на мать, провела ладонью по животу.

Лариса сильно втянула губы, чтобы не рассмеяться, и сложила ремень вдвое. Мальчик лежал, уткнувшись лицом в полотенце. Он понимал, что виноват, что оскорбил их женскую стыдливость, и заслужил наказание.

— Мам, тебе тоже не жарко? Разденься. Дай я помогу.

С помощью дочери Лариса сняла блузку, оставаясь в одном кружевном белье.

— Подумать только! — с пафосом продолжала Лариса. — Женщины для него — просто объект для грязных фантазий! Ему кажется, что женское тело существует только для его утех!

— Возмутительно! — поддакнула Катя, показывая матери одобрительный жест большим пальцем.

— Какая мерзость! Я себя чувствую оскверненной. Я даже смотреть на него не хочу.

Лариса прицелилась и швырнула свернутый ремень на спину Сергея. Тот вздрогнул.

— Не надо, мам, не уходи! — вступила Катя. — Сережа еще исправится, если мы будем его строго воспитывать.

— Ты думаешь?

— Конечно. Серёж, ну скажи хоть что-нибудь!

— Что он там бубнит?

— Говорит, что виноват и заслужил порку. Да, Сережа? Кивни, если я права.

И обе, поджав губы, едва не засмеялись, потому что мальчик отчаянно закивал.

— Мам, мы же его любим и должны помочь. Ну, не расстраивайся так. Я тебя понимаю, тебе противно, но нельзя опускать руки.

— Ладно, — сдалась Лариса. — Хорошо, что ты у меня такая умница.

— И Сережа хороший, просто дурное влияние. Хочешь, я начну?

— Да, начни ты, — жалобно вздохнула Лариса. — У меня от расстройства даже руки дрожат.

И Катя, прикусив губу, взяла ремень и, размахнувшись, хлестнула брата по голым ягодицам.

— Сильнее! — подбадривала ее Лариса. — Чтобы запомнил, чтобы в будущем даже мысли такой не было — смотреть на женщину как на кусок мяса!

— У меня рука устала, — надув губки, пожаловалась Катя и отвела мать в угол. — Мам, я, по-моему, редкая стерва. Два года брата не видела, и вместо «здравствуй» сразу ремнем.

— Ты же понимаешь, как это важно для его же будущего, — успокоила ее Лариса и ободряюще кивнула.

— Сережа, — наклонилась Катя ангельским голоском, — ты на нас не обижаешься? Мы же из любви, правда, мам?

Мальчик не ответил.

— Какое наглое хамство — обижаться на мать и сестру после того, как оскорбил нас!

Катя хлестнула его еще раз.

— Но наш Сережа так больше не думает, правда?

Тот закивал, и она ударила снова.

— Что? Я не расслышала, — пропела сестра.

— Нет, — всхлипнул он.

Приседая в такт ударам, Катя продолжала сладкоголосый допрос.

— Скажи громко. И не думаешь так больше?

— Нет... не думаю...

— И не обижаешься, что мы тебя воспитываем?

Лариса нарочно громко фыркнула, и Сергей поспешно выдавил:

— Нет, не обижаюсь.

— Молодец, — похвалила Катя, хлестнула в последний раз и протянула ремень матери. — Теперь ты. А то он, кажется, все-таки на меня обиделся.

— Нет! — крикнул мальчик в полотенце. — Не обиделся!

Лариса принялась лупить сына, а Катя одобрительно кивала: мать орудовала ремнем с явным навыком, добиваясь максимального эффекта. От каждого удара Сергей взвизгивал и подскакивал.

— Будешь еще похабное читать? И руками себя теребить? — перевела дух Лариса и подмигнула дочери.

— Отвечай быстрее!

— Нет... не буду...

— И попроси прощения.

— Простите, пожалуйста... я больше не буду...

— Надеюсь, — Лариса провела ладонью по горящим ягодицам сына, отчего он весь мелко задрожал. — На первый раз прощаем. Вставай на колени!

Сережа сполз с лавки и встал на колени.

— Поблагодари сестру. Она ради твоего же блага старалась.

Прикрываясь руками, мальчик пробормотал:

— Спасибо, Катя.

— Хорошие, воспитанные мальчики в таких случаях целуют руку. Потому что они уважают женщин.

Сергей, не поднимаясь, подполз и губами коснулся протянутой руки сестрички. Катя, улыбаясь, сделала реверанс в сторону матери.

— Наверное, и маму поблагодарит? Она так за тебя переживала!

Мальчик подполз к матери.

— Маме ногу целуй! – велела Катя.

— Мама... прости... – подросток склонился и поцеловал мамину ногу.

— Я прощаю, — Лариса присела на корточки, взяла сына за подбородок и посмотрела ему в лицо. — Но, чтобы хорошенько все обдумал, постоишь в углу. На коленях. Ладно? В коридоре, на виду.

Женщины вышли в гостиную, плотно прикрыли дверь и наконец дали волю смеху, долго сдерживаемому смеху.

— Тихо! — первая овладела собой Лариса, вытирая глаза. — Прекрати потешаться над мальчишкой.

— Это ты-то говоришь? Ой, не могу! — Катя прикрыла рот ладошкой чтобы не расхохотаться.

— Кончила, когда его порола? — как бы осуждающе спросила мать.

— Иди переодень трусы, а то насквозь.

— Что дальше-то с ним будем делать? — спросила Катя отсмеявшись.

— Пусть часок на коленях постоит, подумает о жизни. А потом дам ему важное задание.

— Какое?

— Пусть наше бельё постирает. Вот это мокрое. Вручную.

И они снова громко рассмеялись.

***

Прошёл час. Смех в гостиной давно стих, сменившись деловым шёпотом и тихим звяканьем чашек. Сергей всё так же стоял на коленях в прохладном коридоре, лицом к стене. Пылающие полосы на попе понемногу остывали, оставляя после себя глухую, унизительную боль и жар стыда. Каждый звук из-за закрытой двери — шелест ткани, шаги, голоса — заставлял его внутренне сжиматься.

Дверь наконец открылась. В проёме возникла Катя, уже переодетая в лёгкий шелковый халатик. Её лицо сияло самодовольным спокойствием.

— Ну что, постоял? Подумал? — спросила она сладким, но не терпящим возражений голосом. — Выходи. Мама хочет с тобой поговорить.

Сергей, одеревеневший и скованный, с трудом поднялся и, прикрываясь руками, покорно проследовал в гостиную. Лариса Дмитриевна, облачённая в роскошный домашний костюм, восседала в кресле, как на троне. Рядом, на журнальном столике стояли её и Катины туфли — изящные лодочки на высоких каблуках.

— Садись, — указала она на пол у своих ног. Не на диван, не на стул. На пол.

Сергей опустился. Ковёр был мягким, но это не уменьшало унижения.

— Сережа, — начала Лариса, методично размешивая ложечкой чай. — Мы с Катей всё обсудили. Твой проступок показал, что у тебя в голове полная неразбериха и нет ни грамма должного уважения к женщинам. Мы не хотим, чтобы ты вырос животным. Поэтому мы решили взять твоё воспитание в свои руки полностью. С этого момента и до тех пор, пока мы не решим иначе, ты будешь жить по нашим правилам. Твоя задача — учиться слушаться, быть полезным и вырабатывать правильное, почтительное отношение. Ты понял?

Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова.

— Отвечай вслух, когда с тобой разговаривают старшие, — холодно парировала Катя, полулёжа на диване и разглядывая свой маникюр.

— Понял, — прошептал Сергей.

— Это не обсуждается, — продолжала мать. — Ты будешь выполнять домашние обязанности. Особые обязанности. Прежде всего, ты отвечаешь за чистоту нашей обуви. Каждый вечер, перед сном, ты будешь осматривать, чистить и полировать все туфли, босоножки и сапоги, которые мы носили в течение дня. Делать это ты будешь здесь, при нас. Чтобы мы могли проконтролировать качество.

Она слегка ткнула носком туфли в его бок.

— Подойди и возьми эту пару. Посмотри, на подошве пыль. Это безобразие.

Сергей взял в руки тёплую ещё от ноги матери туфлю. Запах кожи, духов и чего-то неуловимо женского ударил ему в нос.

— Вторая твоя обязанность — стирка. Но не в машинке. Наше нижнее белье, чулки, колготки и носки слишком деликатны для грубой техники. Ты будешь стирать их вручную. В тазу с тёплой водой. И стоя на коленках. Это будет твоим ежедневным ритуалом, напоминанием о смирении и почтении к предметам женского гардероба.

Катя томно потянулась и сбросила с ноги шелковый носочек, скатав его в небрежный комочек.

— На, можешь начать прямо сейчас. — Она бросила носок ему в колени. — В ванной под раковиной стоит таз. Принеси его сюда, налей теплой воды. И не вздумай плескать на пол.

Сергей, краснея до корней волос, выполнил приказ. Тазик, наполненный водой, он поставил на пол в центре гостиной. Колени снова уткнулись в ковёр.

— Отлично, — одобрила Лариса. — Стирай. И запомни: каждый предмет нужно прополоскать три раза, пока вода не станет абсолютно чистой. И отжимать аккуратно, не рви.

Он погрузил тонкий шелк Катиного носка в воду. Тёплая жидкость обволокла пальцы. Через несколько минут Лариса протянула ему свою, совсем крохотную, кружевные трусики, только что снятые.

— И это тоже. Поспеши, уже поздно.Работая руками в тазу, Сергей чувствовал на себе пристальные, оценивающие взгляды обеих женщин. Они не издевались сейчас открыто, просто наблюдали — с холодным, хозяйским интересом. В этом молчаливом наблюдении было что-то более страшное, чем смех. Это была констатация факта: он больше не равный член семьи. Он — слуга, воспитуемый, объект для воспитания.

— Не копайся, — мягко, но твердо сказала Катя. — После стирки развесишь всё сушиться. А завтра с утра первым делом — проверишь обувь в прихожей. Понятно?

— Понятно, — ответил он, глядя на круги, расходящиеся по воде от его движений.

— «Понятно, хозяйка», — поправила Лариса, и в её голосе впервые прозвучали нотки чего-то нового, властного и окончательного. — Или «понятно, мама». Выбирай. Но обращение должно отражать суть.

Сергей замер на мгновение, чувствуя, как последние остатки прежнего мира рушатся.

— Понятно, мама, — тихо сказал он.

— Хороший мальчик, — Лариса Дмитриевна одобрительно кивнула и обменялась с дочерью быстрым, понимающим взглядом.

План работал. Первый, самый трудный шаг был сделан. Мальчик сломлен и принял новые правила игры. Теперь можно было двигаться дальше, постепенно закручивая гайки и формируя из него того, кого они хотели видеть: послушного, услужливого, безоговорочно признающего их власть. А волнующее, щекочущее нервы чувство контроля лишь крепло, согревая их изнутри куда сильнее, чем самый крепкий чай.

Стирка в тот вечер заняла больше часа. А когда Сергей, уставший и притихший, наконец поднялся с колен, ему велели приготовить им обоим на ночь какао и принести в спальни. И сделать это бесшумно, чтобы не нарушать покой хозяек.

***

Ровно в шесть вечера следующей субботы Сергей, как и было приказано, стоял в центре гостиной. Он знал расписание наизусть: с утра — полировка всех пар обуви, днём — ручная стирка накопившихся за неделю шелков и кружев, а теперь... «профилактика».

На массивном дубовом столе, который обычно использовался для сервировки праздничного ужина, теперь лежали три длинных, гибких, отмокших в воде прута. Рядом стояла Катя, одетая в строгий, почти офицерский, лаконичный чёрный костюм с юбкой-карандаш. Лариса Дмитриевна восседала в своём кресле-троне, наблюдая за процессом с видом научного экспериментатора.

— Ну-с, — начала Катя, неспешно выбирая прут и проверяя его свист в воздухе. — Подойди. Становись в позу.

Сергей молча подошёл к краю стола, наклонился и уткнулся лицом в полированную древесину, инстинктивно подставив ягодицы. Ещё с прошлого раза тело помнило эту позицию. Помнило и нечто другое — странное, смущающее его до глубины души.

— Цель сегодняшней процедуры — закрепление дисциплины и напоминание о субординации, — озвучила Лариса, словно зачитывая методичку. — Повторенье — мать ученья. Особенно для мужского пола, склонного к забывчивости.

Первый удар розги со свистом рассек воздух и обжёг кожу. Сергей вздрогнул, сжав зубы. Боль была острой, чистой, лишённой приглушающей амортизации ремня.

— Раз, — отсчитала Катя холодно.

Второй удар лёг параллельно первому. Жар растекался волнами. Третий, четвёртый... Катя работала методично, без спешки, следя, чтобы полосы ложились ровно, не пересекаясь. Каждый удар отзывался не только жгучей болью, но и странным, нарастающим внутри теплом, пульсацией в самой глубине живота. Стыд от этой физиологической реакции был едва ли не сильнее стыда от самой порки.

— Кажется, наш воспитанник что-то скрывает, — вдруг заметила Лариса, и в её голосе зазвучала лёгкая, хитрая нотка. Она встала и сделала несколько шагов, чтобы лучше видеть. — Катюш, взгляни.

Катя прервалась, наклонилась, и её брови поползли вверх. На её губах появилась та же понимающая, торжествующая улыбка, что и у матери.

— О-хо-хо, — протянула она. — Ну надо же. А мы-то думали, наказываем. А он, оказывается... получает удовольствие. Какой испорченный мальчишка.

Сергей закрыл глаза, желая провалиться сквозь землю. Но тело, предательски возбуждённое от смеси боли, унижения и самого ритуала подчинения, выдавало его с головой.

— Это... интересно, — задумчиво произнесла Лариса. В её глазах вспыхнул азарт первооткрывателя. — Очень интересно. Значит, наш метод воздействия на психику оказался точнее, чем мы предполагали. Он не просто принимает наказание... он его жаждет на каком-то глубоком уровне. Продолжай, дочка. Теперь у нас есть важная обратная связь.

Удары возобновились, но теперь в них появилась новая, изощрённая компонента. Катя била не просто сильно, а выверенно, чередуя силу, попадая точно в самые чувствительные места, задерживая прут на коже в конце удара. Каждое движение было призвано не просто причинить боль, а усилить то самое, смущающее его возбуждение. Лариса комментировала, как тренер на соревнованиях:

— Видишь, как подрагивает? От унижения. От осознания своей полной зависимости. Это и есть момент истинного слома воли. Именно здесь закладывается правильное отношение.

Когда счёт перевалил за тридцать пять и ягодицы Сергея горели сплошным огненным ковром, Катя остановилась, слегка запыхавшись.

— Думаю, достаточно для первого сеанса с новым инструментом, — сказала она, откладывая розгу. — Встань. Повернись к нам.

Сергей с трудом разогнулся. Лицо его было мокрым от слёз и пота, но в глазах, помимо боли и стыда, читалась какая-то искренняя покорность. И его физиологическая реакция никуда не делась, лишь подчёркивая всю глубину его «падения».

— Ну что? — мягко спросила Лариса. — Есть что сказать своим хозяйкам?

Он не заставил себя ждать. Без намёка на принуждение, ещё не остывший от боли, Сергей опустился на колени и пополз к ним. Сначала к Кате. Он наклонился и прижался губами к её узкой, изящной лодочке из лакированной кожи, потом к голой щиколотке выше. Его горячие губы обожгли её кожу.

— Спасибо... Хозяйка Катя... за науку... — его голос был хриплым, но в нём не было ни капли издевки или сопротивления. Была лишь странная, искренняя благодарность раба, принявшего свою участь.

Затем он переполз к матери и повторил тот же ритуал, целуя её домашние туфли, а затем и её ступню.

— Спасибо... мама... что воспитываете... — он выдохнул, и его плечи задрожали от сдерживаемых рыданий облегчения и окончательного крушения всех прежних барьеров.

Лариса и Катя переглянулись над его склонённой головой. В их взгляде не было уже того сдерживаемого смеха, что был в первый раз. Теперь там было холодное, безраздельное торжество и научный интерес. Их гипотеза подтвердилась блестяще. Они не просто сломали его волю — они нашли ключик к самой его природе, к каким-то тёмным, подавленным струнам его психики. И он сам, своими реакциями и этой добровольной, почти экстатической покорностью, подтвердил их правоту.

— Хороший мальчик, — ласково провела Лариса рукой по его взмокшим волосам. — Очень хороший. Ты на правильном пути. Теперь иди, умойся. А потом приготовь нам ромашковый чай. Ты его заслужил.

Когда он, шаркая ногами, ушёл на кухню, женщины молча смотрели ему вслед.

— Ну что, — тихо произнесла Катя, с удовлетворением разглядывая покрасневшие ладони. — Наш «проект» прогрессирует.

— И даже быстрее, чем мы ожидали, — кивнула Лариса, и в уголке её рта играла едва заметная, властная улыбка. — Субботние сеансы становятся обязательными. Более того... теперь, зная его... особенность, мы можем разработать более тонкую систему поощрений и наказаний. Дозировать унижение. Превратить его потребность в инструмент полного контроля.

Она посмотрела на розги, лежащие на столе.

— Инструментарий, пожалуй, стоит расширить. И, думаю, пора вводить новые обязанности. Более... личного характера.

Катя понимающе улыбнулась. Границы дозволенного в их эксперименте под названием «воспитание» сдвигались всё дальше, и горизонт открывающихся возможностей манил своей тёмной, щекочущей нервы бездной. А их воспитанник, заваривая на кухне ромашковый чай с тщательно отмеренной ложкой мёда, уже с содроганием и странным предвкушением ждал следующей субботы. Цикл замкнулся.

***

К обязанностям личного характера как оказалось относилось служение ногам Хозяек. А именно массаж и педикюр. Лариса пригласила в дом женщину-специалиста педикюра с тем, чтобы она обучила Сергея мастерству ухода за женскими ногами. Сергей оказался хорошим учеником.

Прошла неделя плотного, почти аскетичного обучения. Мастер педикюра, приглашенная Ларисой, была женщиной суровой и немногословной, с цепким, оценивающим взглядом. Её не удивила просьба обучить подростка — видела она в своей практике и не такое, особенно в новых «элитных» домах, где причуды хозяев становились нормой.

Она учила Сергея так, будто он был неодушевленным инструментом: держи вот так, режь вот тут, угол скоса — строго сорок пять градусов, пилочка — только в одном направлении, иначе расслоится ноготь. Катя выступила в качестве учебного пособия. Её босые ноги, уже вымытые и подготовленные Сергеем, покоились на специальной мягкой подставке. Комментарии сыпались беспрерывно:

— Не дави, дурак! Ты не шпалу строгаешь!

— Видишь эту заусеницу? Её нужно срезать у самого основания, но не задеть живую кожу. Повтори.

— Крем наносится снизу вверх, от пальцев к щиколотке. Массажными движениями. Или ты думаешь, мои ноги не заслуживают правильной техники?

Сергей молчал, стиснув зубы. Кончики его пальцев, не привыкшие к такой тонкой работе, болели. Запах лаков, жидкостей для их снятия и женской кожи смешивался в голове, становясь частью нового, унизительного быта. Но странным образом в этой монотонной, требующей полной сосредоточенности работе был свой гипнотический покой. Было чёткое правило для каждого действия. И он учился их выполнять безупречно.

Через неделю мастер, осмотрев его работу на ногах Кати, одобрительно хмыкнула:

— Справился. Без таланта, но исполнителен. Дальше — практика.

Лариса щедро расплатилась, и специалист удалилась, оставив после себя полный набор инструментов и флакончиков.

Вечером того же дня настал «экзамен». Лариса возлегла на диван в гостиной, закинув ноги на расшитый шелками валик. Сергей, на коленях перед низким табуретом с разложенными инструментами, приготовился.

— Ну, показывай, чему научился, — сказала Лариса, не отрываясь от глянцевого журнала.

Весь процесс занял почти два часа. Он работал молча, с предельным вниманием, следуя заученным алгоритмам: ванночка с тёплой водой и ароматными солями, тщательное очищение, обработка стоп пемзой, срезание кутикул специальными щипчиками (рука не дрогнула ни разу), подпиливание ногтей до идеальной овальной формы. Затем — долгий массаж с кремом, втирание его в каждую пяточку, каждый палец, в икры. Лариса временами издавала тихие, довольные вздохи, и это было для него высшей оценкой.

— Неплохо, — констатировала она, наконец разглядывая результат: ухоженные, розовые стопы с аккуратным, чуть блестящим лаком нежного персикового оттенка. — Для первого раза — более чем удовлетворительно. Вытри и принеси мне мои новые туфли на каблуке. Примерю.

Он вытер её ноги насухо мягчайшим полотенцем, потом осторожно, как реликвию, помог надеть узкие туфли-лодочки. Лариса встала, прошлась по комнате, оценивая посадку.

— Удобно. Молодец, Сережа. Ты можешь быть полезен.

В его груди что-то ёкнуло — не радость, а скорее тёплое, смутное чувство выполненного долга и одобрения. Опасное чувство.

Но суббота неумолимо приближалась. И ритуал есть ритуал.

В шесть вечера он снова стоял в гостиной. На столе лежали не розги, а тонкая, гибкая, отполированная до блеска бамбуковая трость. Катя, сегодня в облегающей красной юбке и чёрной блузке, рассеянно водила её кончиком по своей ладони.

— Подойди, — сказала она без преамбулы. — Ты хорошо потрудился на этой неделе. Особенно вчера. Мама довольна.

Сергей почувствовал слабый, дурацкий проблеск надежды. Может, сегодня обойдётся?

— Но, — продолжила Катя, и в её голосе зазвучала сталь, — профилактика — это основа системы. Расслабление ведёт к потере бдительности. Потеря бдительности — к неповиновению. А неповиновение мы искореняем на корню. Поза.

Надежда рассыпалась в прах. Он привычно наклонился над столом. Прохлада лакированного дерева коснулась его щеки.

Свист!

Удар трости был иным. Не жгучим и широким, как у розги, а точечным, пронизывающим, оставляющим не полосу, а тонкий, невыносимо болезненный жгут. Сергей вскрикнул, не сдержавшись.

— Тише, — строго сказала Лариса, наблюдающая из своего кресла. — Ты же не хочешь, чтобы люди на соседнем участке думали, что мы тебя пытаем?

— Два, — отчеканила Катя.

Она вела счёт методично, выдерживая паузы между ударами, позволяя боли достичь пика, немного утихнуть и снова взмыть до небес от нового, точно рассчитанного касания. Бамбук бил не только по ягодицам, но и по бёдрам, и по самым чувствительным местам под ними. И снова, предательски, помимо боли и стыда, начало подниматься то самое, ненавидимое им самим возбуждение. На сей раз — быстрее и острее. Унижение от того, что его так наказывают после недели старательного, почти рабского служения, смешивалось с острым осознанием собственной пассивности и покорности.

Когда счёт достиг двадцати, Катя остановилась.

— Встань. Повернись.

Он повиновался. Дрожь пробегала по его ногам, а доказательство его «извращённости» было у всех на виду. На лицах женщин не было насмешки теперь. Было холодное, аналитическое удовлетворение.

— Ну? — спросила Лариса.

И снова, без приказа, словно движимый внутренней пружиной, Сергей опустился на колени. Он подполз к Кате, приник губами к её острым каблукам, потом к её голой, только что намазанной кремом лодыжке.

— Спасибо... Хозяйка Катя... что напомнили о дисциплине... — его голос срывался.

Затем он пополз к матери. Целовал её туфли, её ухоженные, пахнущие дорогим кремом ступни.

— Спасибо... мама... что не даёте... забыть своё место...

В этот раз в его благодарности была какая-то новая, почти отчаянная искренность. Ритуал окончательно проник в самую суть, став необходимым катарсисом.

Лариса обменялась с дочерью долгим взглядом.

— Всё в порядке, — сказала она сыну, снова погладив его по голове. Её прикосновение было одновременно властным и почти нежным. — Система работает. Ты делаешь успехи. Иди, принеси нам вина. Красного. И бокалы.

Когда он ушёл, Катя опустилась на диван рядом с матерью.

— Он уже не просто принимает, — тихо заметила она. — Он в этом... нуждается. Как в наркотике.

— Именно, — кивнула Лариса, глядя на блестящую трость. — И это даёт нам беспрецедентный уровень контроля. Массаж и педикюр — это лишь начало «личного» служения. Теперь, когда он научился ухаживать за ногами, можно поручить ему... надевать колготки. Помогать с выбором обуви. Каждое действие — напоминание о его положении. А субботняя порка будет сбрасывать накопившееся напряжение и снова пригибать его голову. Идеальный цикл.

Катя задумчиво улыбнулась, разглядывая свой идеальный педикюр — работу брата.

— Согласна. И знаешь, мам... а ведь это действительно приятно. Иметь такое... безоговорочно преданное существо под рукой.

Лариса Дмитриевна удовлетворённо откинулась на спинку кресла. Её жизненная философия о необходимости «твердой женской руки» для мужчин находила в этом доме своё идеальное, извращённо-логичное воплощение. И она была абсолютно уверена, что всё делает правильно.

***

Прошёл месяц. Тридцать дней, выстроенные в безупречный, отлаженный ритм повиновения. Сергей стал неотъемлемой частью домашнего механизма, его тихой, услужливой шестерёнкой. Он встречал Ларису и Катю у порога, стоя на коленях, склонялся ниц, чтобы прикоснуться губами к носкам их туфель, прежде чем они снимут обувь. Его руки, уже ловкие и уверенные, заботливо обтирали их ступни после душа тёплым полотенцем, втирали крем, осторожно натягивали тончайшие капроновые колготки, предотвращая малейшую зацепку.

В его сознании произошёл незаметный, но тотальный сдвиг. Мысли о «вольной жизни», об интернате, о сверстниках стёрлись, как старая фотография. Его мир сузился до пределов этого дома, до двух пар женских ног, их запахов, прикосновений, приказов. Чувство стыда, сначала острое и мучительное, притупилось, трансформировалось в нечто иное — в смирение, а затем и в странную, извращённую гордость за безупречно выполненную службу. Субботние сеансы с тростью (инструмент сменился на более изящный, но оттого не менее болезненный) стали не наказанием, а ритуалом очищения, болезненным подтверждением его места в иерархии. И каждый раз после них, целуя ноги хозяйкам, он чувствовал прилив какой-то тёмной, всепоглощающей благодарности.

Было жаркое, знойное лето. Дачный посёлок утопал в зелени, воздух над асфальтом колыхался маревами. Катя, облачённая в лёгкий сарафан, решила пройтись босиком по садовой дорожке, а затем устроилась на шезлонге на затенённой террасе, потягивая ледяной лимонад. Она закинула ноги на подставку и, лениво разглядывая их, нахмурилась.

— Сергей, — позвала она, не повышая голоса.

Он появился в дверном проёме практически мгновенно, как джинн, вызванный лампой. Стоял, склонив голову, в ожидании приказа.

— Подойди. Посмотри.

Он подошёл и опустился на колени у шезлонга. Её ступни, обычно безупречные, были испачканы мелкой дорожной пылью и прилипшими травинками. Не грязью в прямом смысле, но лёгким, естественным налётом уличного лета.

— Непорядок, — заметила Катя, качая в воздухе пальцами ног. — Мыть в ванной — долго. И лень идти. Устрани недочёт. Языком.

Приказ был отдан спокойно, даже буднично, как если бы она попросила передать салфетку. Сергей замер на секунду. Это было ново. Это переходило уже известные границы даже в их извращённом этикете. Но механизм повиновения сработал без сбоев. Внутри что-то дрогнуло и... сладко заныло.

— Да, хозяйка Катя, — прошептал он и наклонился.

Первый прикосновение языка к её пыльной, чуть солоноватой от пота коже вызвало шок. Вкус был непривычным, земляным, живым. Он начал методично, тщательно, как его учили чистить обувь, вылизывать пяточку, каждый палец, пространство между пальцами. Пыль смешивалась со слюной, превращаясь в грязноватую пасту. Унижение было острым, как лезвие, но оно тут же, как ему уже было знакомо, переплавлялось во что-то иное. В голове зазвучал монотонный, покорный гул: «Так и надо. Так правильно. Я для этого».

Именно в этот момент на террасу вышла Лариса Дмитриевна в лёгком пеньюаре. Она остановилась, увидев картину: дочь, полулежащая в шезлонге с бокалом в руке, и сын, сгорбленный у её ног, преданно и тщательно вылизывающий подошвы. Ни шока, ни гнева на её лице не появилось. Лишь лёгкая, заинтересованная бровь поползла вверх, а в уголках губ заплясали знакомые искорки холодного, властного удовлетворения.

— О, — мягко произнесла она. — Новая методика гигиены? Практично.

Катя лениво улыбнулась, не отрывая взгляда от брата:

— Экономит время и воду. А он, кажется, находит процесс увлекательным. Посмотри, как старается.

Лариса подошла ближе и присела на краешек второго шезлонга. Она протянула ногу, также босую, слегка запачканную после ходьбы по террасе.

— Ну что ж, если метод эффективен... Сергей. Когда закончишь с сестрой, приведи в порядок и мои ноги. Особенно подошвы. Я сегодня ходила у бассейна, там могла остаться химия.

«Когда закончишь с сестрой...» Фраза прозвучала так, будто речь шла о чистке серебра или уборке ковра. Сергей, не прерывая своего занятия, лишь кивнул, его язык скользил по своду стопы Кати. Внутри него всё горело. Стыд? Да. Но это был уже старый, привычный стыд. А новым был странный, мощный прилив возбуждения, который заставлял его движения стать ещё более усердными, почти что страстными. Мысли путались, в голове стучало: «Грязные... они грязные... а я лижу... я должен лизать... это моё... мне это нравится...»

Он действительно начал получать от этого извращённое удовольствие. Особую остроту придавала именно эта самая «грязь» — не откровенная грязь, а этот лёгкий, бытовой, налёт повседневности. Это было не ритуальное очищение ухоженных стоп, а нечто более примитивное, более животное, более унизительное и от того — невыносимо приятное. Это было окончательное стирание границ, превращение его в инструмент, в живую салфетку.

Закончив с Катей, он, не вставая с колен, переполз к матери. Его взгляд был затуманенным, дыхание сбившимся. Он взял её ногу в руки, как драгоценность, и приник к ней губами и языком. Вкус был другим — чуть иным запахом пота, пылью с другой поверхности. Он вылизывал каждую линию, каждый изгиб подошвы, собирая языком мельчайшие песчинки. Мысль кристаллизовалась, став навязчивой и пугающе ясной: «Наверное, я и создан для этого. Чтобы лизать их ноги. Чтобы быть здесь, в пыли, у их ног. Это мое настоящее предназначение».

Его возбуждение, заметное всем, было теперь не просто побочным эффектом наказания, а прямой, постыдной реакцией на служение. Он больше не боролся с ним. Он принимал его как неотъемлемую часть своего нового «я».

Лариса и Катя переглянулись над его склонённой спиной. В их взгляде не было уже и тени насмешки. Было глубокое, безмолвное понимание. Их эксперимент перешёл на качественно новый уровень. Они больше не просто ломали волю и вырабатывали рефлексы. Они сформировали потребность. Они создали существо, которое не просто подчинялось из страха или даже из благодарности, а которое находило извращённое наслаждение в самой глубине своего унижения.

— Достаточно, — наконец сказала Лариса, одёргивая ногу. Её голос был ровным, но в нём звучала несвойственная ей ранее нота... почти что ласки. Не к сыну, а к хорошо выполнившему работу питомцу. — Ты сделал хорошо. Очень тщательно. Теперь можешь умыться. И принеси нам свежих фруктов.

Когда он, шатаясь, удалился, женщины заговорили вполголоса.

— Ты видела его глаза? — спросила Катя, задумчиво потирая чистую, влажную от слюны ногу.

— Видела, — кивнула Лариса. — Это уже не сопротивление. Это... преданность. На клеточном уровне. Мы открыли в нём источник удовольствия, привязанный к нашему контролю. Это сильнее любых цепей.

— Что дальше? — в голосе Кати прозвучало не праздное любопытство, а деловой интерес соучастницы.

— Дальше? — Лариса откинулась на спинку, глядя в синее небо. — Дальше мы будем эту потребность... лелеять и направлять. Пора вводить новые ритуалы. Может быть, утренний «туалет» наших ног перед выходом. Или... обязанность проверять чистоту подошв нашей обуви перед тем, как мы её наденем. Тоже языком. Чтобы быть уверенными.

Она улыбнулась, и в её улыбке было что-то от хищницы, нашедшей идеальную дичь.

— Он наш. Теперь — полностью. И он будет благодарен нам за это до конца своих дней.