Данил: 24 года. Высокий, но мягкий, с округлыми щеками, которые он сам в шутку называл «булочками». Телосложение — классический «пухляш»: не жирный, но мягкий, без намёка на рельеф, с небольшим животиком. Лицо милое, доверчивое, с веснушками и светлыми глазами.

Он жил в своём ритме: «гонял тачки» — покупал подержанные, часто полуразвалившиеся машины за копейки, кое-как приводил их в состояние «на ходу» и продавал в своём городе с минимальной наценкой.

Его машина в ту ночь — ржавая, гниющая «девятка» (ВАЗ-2109) цвета «баклажан», которую он только что купил в соседней области. Правое крыло было заменено на синее, лобовое стекло в паутине трещин, а печка работала через раз. Он ехал медленно, потому что машину «водило» даже на сухом асфальте, а уж на снежной каше...

Ночь:Поздний январь. Снег шёл не пушистыми хлопьями, а мелкой, колючей крупой, превращающей асфальт в стеклянную кашу. Видимость — ноль. В салоне «девятки» гулял ледяной сквозняк из щелей, пахло бензином и старым табаком. Данил кутался в куртку, стараясь разглядеть дорогу через подтаивающее на стекле пятно от дворника. Удара он не увидел — только внезапный ослепительный свет фар чудовищных размеров со встречки, вынырнувший из снежной пелены, и оглушительный, разрывающий грохот. Хлипкий кузов «девятки» сложился как консервная банка.

Травмы Данила ужасны.Из критических можно отметить: Раздробленный таз (сложный оскольчатый перелом от удара о сместившийся двигатель), полная ампутация гениталий (оторваны ударом о сорванный рычаг КПП и деформированную панель), множественные переломы рёбер с травмой грудной клетки (от удара о тонкий пластиковый руль), разрыв нижней губы (зубы пробили её насквозь о руль), сотрясение мозга. Чуть менее серьёзные:Открытый перелом правой ключицы (от ремня безопасности, который плохо держал), глубокие рваные раны на бёдрах и животе от острых краёв разорванного кузова. И как врачи сказали:«Мелочи»-сотни ссадин, сильнейшие гематомы.

Вообще врачи скорой, увидев смятую «девятку», были удивлены, что водитель жив. Боролись за него 18 часов. Собрали, что смогли. Вывод был жесток: жизнь сохранена, но о полноценной мужской физиологии можно забыть. Пришить утраченное было невозможно.

Прошло два месяца.Данил лежал в своей квартире, превращённой в лазарет. Зеркала были завешаны. Он смотрел в потолок, чувствуя своё тело как чужую, сломанную куклу, скреплённую болтами и шрамами.

И вот пришёл Аркадий Сергеевич Волков. Прямо домой к Данилу – он мог себе это позволить. Он принёс цифровой планшет с 3D-моделями.

– Данил, – голос был тёплым, почти отеческим, но в нём чувствовалась сталь.

– Моя ответственность безгранична. Мой сын – несмышлёный щенок, который сел за руль танка. Я хочу исправить это не только чеком. Я хочу вернуть тебе... не просто здоровье, а целостность. Всё за мой счёт. Лучшие реконструктивные хирурги в Москве и гендерные хирурги в Бангкоке – они творят чудеса.

Данил молчал.Волков включил планшет, показал схемы.

–Посмотри. Вот план работы с лицом. Костная пластика, новые зубы, коррекция губ. Мы уберём все следы. Ты будешь выглядеть... миловидно. Очень. Вот – грудная клетка. Но главный вопрос – здесь. – Он ткнул пальцем в область таза на модели. – Современная медицина предлагает два пути. Первый – создать некое подобие мужских органов, чисто для виду. Это долго, больно, некрасиво и бессмысленно. Функциональность нулевая. Второй... Он перелистнул на другую модель.Плавные, изящные линии. Совершенно иная эстетика. –Второй – полная феминизирующая реконструкция. Создание неовлагалища. Это технически виртуозная и эстетически безупречная операция. Она даст тебе завершённость. Ты перестанешь чувствовать себя калекой. Ты обретёшь новую, цельную внешность, которая будет соответствовать... твоей новой реальности.

Данил резко отвернулся, его голос, хриплый и сломанный, прозвучал из-под одеяла:

–Вы что, с ума сошли? Чтоб я стал... этим? Нет. Идите к чёрту.

Волков не отступал. Он пришёл снова через неделю.

–Данил, ты мыслишь старыми категориями. "Мужик", "не мужик". Твоё тело уже изменилось навсегда. Я не предлагаю тебе стать женщиной. Я предлагаю тебе стать гармоничным. Посмотри на свои природные данные: мягкие черты, фигура... Травма лишь подчеркнула то, что в тебе уже было заложено. Хорошая гормональная терапия, грамотные операции – и ты станешь не уродом, а... изящным существом. Ты сможешь нравиться. Тебя будут желать. Разве это не лучше, чем прятаться в этой комнате до конца дней?

– Я не хочу нравиться! – выкрикнул Данил, но в его крике была слабость.

– Я хочу быть как раньше!

–Раньше закончилось, – холодно констатировал Волков. – На том шоссе. Теперь выбирай: быть жалким, искалеченным Данилом, которого все будут избегать, или стать... Даней. Просто Даней. Но красивой, ухоженной, цельной. С будущим.

Данил снова прогнал его. Но слова точили его изнутри, как ржавчина. «Цельный». «Завершённый». «Будешь нравиться». Он ловил себя на том, что в полубреду, под действием обезболивающего, его рука невольно касалась щёк, скользила по изгибам бёдер, будто пытаясь нащупать ту «изящность», о которой говорил Волков.

Стыд смешивался с болезненным, запретным любопытством. Когда Волков пришёл в третий раз, Данил уже не лежал. Он сидел у окна, обёрнутый в старый халат, и смотрел на грязный мартовский снег. В нём не было сил даже на отказ.

–Я слушаю, – хрипло сказал он, не оборачиваясь. Волков начал было свою отработанную речь, но дверь приоткрылась. В проёме стоял Марк. Он казался другим: осунувшимся, постаревшим на годы. В его глазах не было наглой пустоты, только тяжёлая, усталая мука.

–Я... я попросил отца взять меня, – тихо сказал Марк. – Я должен был прийти раньше. Мне не позволяли. Думали, ты не захочешь меня видеть.

И они были правы. Он вошёл, не решаясь подойти ближе.

–Мне... мне вчера показали все материалы дела. Фотографии твоей машины. И... медицинское заключение. Во всех подробностях. Раньше я не видел. Я думал... – голос его сорвался. – Я даже не думал. Я просто жил, как всегда. А там... – он сглотнул ком в горле. – Там была не машина. Там было месиво. И то, что они про тебя написали... Я не знал, что один момент может так... перемолоть человека.

Марк посмотрел прямо на Данила, и в его взгляде была неприкрытая, сырая боль.

–Деньги отца – это просто бумага. Она тебя не перевяжет, не принесёт таблетку, не поможет встать с постели в первую ночь после всех этих... операций. – Он сделал шаг вперёд, и его слова полились торопливо, будто он боялся, что его остановят. – Я хочу это делать. Всю эту чёрную работу. Носить утки, готовить еду, ездить за лекарствами, помогать с перевязками. Всё. Я буду здесь. Каждый день. Потому что это сделал я. И если я хотя бы на секунду попытаюсь сбежать от этого, я сгнию заживо. Дай мне этот шанс. Дай мне... искупить это хоть как-то по-настоящему.

В комнате повисла тишина.Волков смотрел на сына с неожиданной, сложной гримасой – в ней было и раздражение, и какое-то новое уважение. Его план был чист, как хирургический скальпель. А сын внёс в него грязь, боль и человечность. Данил медленно повернул голову.Он смотрел то на отца – архитектора новой, красивой жизни, то на сына – готового стать сиделкой в её самых неприглядных моментах. Один предлагал вознести на пьедестал, другой – пройти через ад вместе, рука об руку.

–Вы оба... – голос Данила был едва слышен. – Вы хотите сделать из меня свой проект. Ты, – он кивнул на Волкова, – красивую куклу. Ты, – взгляд скользнул по Марку, – свой крест для покаяния.

Он закрыл глаза.Внутри него не было больше ни злости, ни страха. Только ледяная, бездонная усталость и слабый, мерцающий огонёк надежды на то, что боль может когда-нибудь кончиться.

–Ладно, – прошептал он. – Делайте со мной что хотите.

Первой была операция на лице и грудной клетке в московской клинике.Марк не отходил от палаты. Он не лез с разговорами, просто был: спал на жёстком кресле, молча менял дренажи, ловил смущённые взгляды медсестёр. Когда Данил приходил в себя от наркоза, первое, что он видел сквозь отёки — это усталое, небритое лицо Марка, склонившееся над ним. «Всё нормально. Врачи довольны», — шептал Марк, и его голос был единственной нитью, связывающей Данила с реальностью.

Вернувшись в квартиру, Данил заметил первые изменения. Марк, без спроса, вынес старый вонючий ковёр из прихожей. Потом поменял лампочки на более тёплые, убрав люминесцентный холод. Постепенно исчезали пустые банки из-под пива, груды грязной одежды. Вместо них на кухне появилась электрическая грелка для чайника, пачки травяного чая и баночки с мёдом.

Операция на тазу и формирование бёдер была проведена в Таиланде.Это был ад боли и беспомощности. Марк был тенью: поддерживал, когда Данил пытался встать на костыли, терпел его слёзы и молчаливые приступы ярости, сам научился делать сложные перевязки. Ночью он спал на полу рядом с кроватью, чтобы услышать малейший стон. Данил ненавидел эту зависимость, ненавидел Марка, но цеплялся за него, как утопающий.

В перерывах между операциями квартира продолжала меняться.Марк, словно одержимый, вычистил её до блеска. Он повесил плотные занавески, смягчавшие свет, купил несколько мягких пледов. На старой книжной полке, где раньше валялись запчасти и каталоги машин, появились вазочка с засушенной лавандой и маленькое зеркало в резной деревянной раме. Марк делал это будто неосознанно, просто создавая вокруг Данила более мягкую, обволакивающую среду. Врачи сделали всё безупречно.Лицо восстановили, но не изменили до неузнаваемости — округлость щёк, миловидность, веснушки остались, просто теперь они выглядели мило, а не инфантильно. Грудная клетка была исправлена, сформированы плавные, женственные линии бёдер и таза.

От груди Данил наотрез отказался: «Ещё не готов. Не хочу».

В итоге он — а теперь, пожалуй, уже она — выглядела как очень юная, пухленькая девушка-подросток с широкими бёдрами, тонкой талией и... совершенно плоской грудью. Это создавало странный, диссонирующий образ. Но в глазах появился какой-то новый, тихий свет. Не счастье, но принятие. Последней была операция по созданию неовлагалища.Всё прошло успешно. В день выписки из бангкокской клиники главный хирург, утончённый таец с внимательными глазами, подозвал Марка в коридоре.

—За пациенткой был прекрасный уход. Это видно, — врач говорил тихо, вежливо. — Сейчас самый важный этап. Неовагина — это как новый росток. Его нужно... поливать и помогать расти. Иначе ткани начнут срастаться, просвет будет сужаться. Ей необходима регулярная тренировка вагинальных мышц. По строгому графику. Это... интимная и порой неприятная процедура. Ей понадобится помощь и дисциплина.

Марк молча кивал, впитывая информацию:

—И ещё один момент, — хирург слегка нахмурился. — Отказ от маммопластики сейчас — это не только эстетика. Это мешает общей гармонии заживления. Гормональная терапия сделает своё дело, но без железистой ткани и правильной поддержки может сформироваться диспропорция, возникнуть проблемы с осанкой и даже с кожей в этой области. Тело должно быть сбалансированным. Красивая грудь — это не каприз. Это часть правильного, здорового результата. Вы понимаете?

—Я понимаю, — тихо ответил Марк. Он смотрел в полуоткрытую дверь палаты, где Данил, уже не Данил, а хрупкая, испуганная девочка с лицом ангела и телом, которое всё ещё было полем битвы, пыталась самостоятельно надеть тапочки. Он понимал слишком многое.Понимал, что забота теперь переходит на новый, ещё более интимный и сложный уровень. И понимал, что уговорить её на последний, завершающий штрих будет самой трудной его миссией. Но отступать было некуда. Ни для одного из них.

Квартира уже не была тёмной могилой.Солнечный свет, смягчённый новыми шторами, падал на пушистый коврик. Воздух пах мятным чаем, а не затхлостью и лекарствами. Марк мыл посуду, а Данил сидел в кресле, закутавшись в мягкий плед, и смотрел в окно. Её-его тело было другим, но душа всё ещё металась где-то на границе между прошлым и настоящим.

—Так, — осторожно начал Марк, вытирая руки. — Нужно решить один формальный вопрос. Документы. Для новой страховки, для врачей. Нужно имя. Она напряглась, не оборачиваясь.

—Какое ещё имя? В паспорте Данил.

—Там необходимо исправление... нужно, чтобы тебя называли как-то иначе. В клинике спрашивали. Он сделал паузу, подбирая слова. —Я думал... Как насчёт Дианы?

Тишина.Потом она медленно повернулась. В её глазах, всё ещё по-детски округлых, вспыхнул знакомый Марку огонёк ярости — первый признак жизни за последние недели.

—Что? Ты сбрендил? Диана? Я Даня! Данил! Какая, на хуй, Диана?!

—Понимаю, — спокойно сказал Марк, принимая удар. Он ждал этого. — Но Даня сейчас тебе не совсем подходит. Это имя не для того, кто ты сейчас. А Диана... — он попытался улыбнуться, вышло неуверенно. — Оно сильное. Красивое. И оно... созвучно. Да-нил, Ди-а-на. И оно про... что-то цельное, завершённое. Тебе сейчас как раз не хватает цельности.

—Я не хочу быть никакой Дианой! У меня всё забрали! — её голос дрогнул, но не от слёз, а от бессильной злости. — И не называй меня так. Никогда.

—Хорошо, — Марк кивнул. Он сел напротив, на табурет, чтобы быть ниже её. — Давай подумаем. Можно Даниила. Твёрдо, строго... Но это как будто ты — строгий дядька. Не твоё. Можно Даня... но это уменьшительное, детское. А ты уже не ребёнок. — Он сделал паузу. — Диана — это взрослое, красивое имя. Ассоциации... с ланью, стройной и быстрой. Но ты... ты не лань. Ты своя. Полная, мягкая... своя. Но имя может быть таким. Сильным.

—А какие у Дианы ассоциации? — выдохнула она, всё ещё с вызовом.

—У меня... в школе была учительница истории, Диана Леонидовна. Строгая, но справедливая. Все её уважали. И ещё... богиня охоты в мифах. Независимая. — Он говорил искренне, вспоминая. — Имя не вычурное, но и не простое. Оно... с характером.

Она снова отвернулась к окну.Шло время. Марк не давил. Он просто ждал, проживая каждую секунду её молчания вместе с ней. —Диана значит, — наконец процедила она, и в голосе появилась первая, едва уловимая нота усталой иронии. — Вы с отцом уже всё решили. Он, наверное, Даниэллу выписал? Чтобы экзотично?

—Отец предлагал Даниэллу, — честно признался Марк. — Я сказал, что посоветуюсь с тобой. И что мне нравится Диана. Это мой вариант. Не его. Это было важно.Это был его фронт, его крошечное восстание против отцовского плана.

—Диана... — она произнесла имя шёпотом, как будто пробуя на вкус что-то незнакомое. Оно звучало странно, отстранённо. Но не враждебно. — Ладно. Пусть будет Диана. Только... только ты не смей так сразу называть. Понял?

—Понял, — Марк почувствовал, как в груди что-то ёкнуло — не радость, а облегчение. Первая крошечная победа.

— Спасибо.

Тишина снова стала комфортной, не враждебной. Марк вздохнул, решив перейти к самому сложному:

— Мне хирург в Бангкоке кое-что сказал. Насчёт... нового органа. Его нужно разрабатывать. Иначе всё зарастёт, и вся операция насмарку. Нужно дилатирование. По графику. Это... неприятно, но необходимо.

Она сжала губы, кивнула, глядя в пол. Она знала. Читала.

—И ещё... насчёт груди. — Марк говорил быстро, пока не сбился. — Это не только про красоту. Хотя... с грудью было бы красиво. Но дело в балансе. Врач говорил, что без неё могут быть проблемы с осанкой, с кожей... Тело должно быть сбалансированным. И оно... — он запнулся, — эстроген то есть, будет искать себе место. Лучше дать ему это место правильно.

Она молчала так долго, что Марк уже приготовился к новому взрыву. Но когда она подняла на него глаза, там не было ярости. Там было сложное, новое выражение — смесь стыда, любопытства и какой-то просыпающейся... расчётливости.

—Ты прав, — тихо сказала она. Её голос звучал иначе. — Насчёт баланса. Маленькую... можно. Совсем чуть-чуть. Чтобы форма была... — она сделала легкий, почти неуловимый жест руками перед грудью, и в этом движении уже была не мужская неуверенность, а женская осторожность. Гормоны делали своё дело, смягчая не только кожу, но и инстинкты. Марк кивнул, не доверяя своему голосу.

—А насчёт... разработки, — она продолжила, и её взгляд стал пристальным, изучающим. В её глазах, действительно, мелькнули те самые «огоньки» — не кокетства, а трезвого, почти циничного осознания своей новой природы и новой власти. — Врач, наверное, говорил про палочки, расширители? Пластиковый хлам.

—Да, — хрипло подтвердил Марк. — Сказал, что выдадут набор. И что нужно быть очень дисциплинированной. Она молчала, её пальцы теребили край пледа. Глаза были прикованы к узору на ковре.

—Я... я читала про это, — наконец сказала она, голос глухой, без интонаций. — Дилататоры. Эти... штуки. Говорят, это как пытка. Холодно, больно, бездушно. Каждый день, как насилие над самой собой. Марк кивнул, не зная, что сказать. Сочувствие здесь было фальшивой монетой.

—А ещё... — она замолчала, сжав губы. Потом выдохнула, и слова полились тихо, но чётко, будто она зачитывала смертный приговор. — А ещё я читала, что физиологичный метод... самый эффективный для формирования тканей... это естественный. С настоящим... членом. И с естественной смазкой. Там и давление равномерное, и температура... и кровоток. Она произнесла это, но сама как будто не верила в то, что говорит. Это была абстрактная медицинская информация, страшная и отвратительная.

—Бред! — вырвалось у неё вдруг, и она вскочила, скинув плед. — Какой ещё член?! ЧТО я несу?! Или погоди!? Ты что, это и предлагал с самого начала?! Это и есть твой план «искупления»?! — Её лицо покраснело, она задыхалась. Гормоны делали эмоции взрывными, неуправляемыми.

—Нет! — почти крикнул Марк, поднимая руки. — Я вообще не об этом! Я о твоём здоровье! Я просто передал слова врача! Ты сама же сказала! — Он был напуган этим взрывом, но и почувствовал странное облегчение — вот он, настоящий, живой ужас, а не ледяное отчуждение.

— Забудь! Забудь, что я сказал! Будем делать как все — пластик и график! Она тяжело дышала, отворачивалась, потом снова смотрела на него. В её взгляде плескалась буря: физиологический ужас, стыд и подспудное, предательское знание, что в этих медицинских терминах есть доля правды. Она снова села, обхватив себя руками, будто замерзла.

—Это невозможно, — прошептала она. — Я не могу. Это... я же... это же ты. Тот, кто... — она не договорила. — Любой другой... тоже невозможно. Я не могу никого подпустить. Только... только тебя. И то... Она говорила с собой, торгуясь с реальностью. Марк сидел, не двигаясь, понимая, что любое слово может всё разрушить. —И даже если... — она продолжила, уже глядя куда-то в пространство, — даже если теоретически... это для здоровья. Только для этого. Чтобы не было осложнений. Чтобы не пришлось резать снова. Это будет... процедура. Лечебная. Ты понял?

Её голос дрожал.Она пыталась обернуть немыслимое в стерильную медицинскую упаковку, чтобы это можно было проглотить. Марк молчал так долго, что она подняла на него глаза. И увидела не похоть, не торжество, а ту же самую потерянность, что была в ней. Ту же грязную, невыносимую правду ситуации, в которую они были вбиты вместе, как два гвоздя в одну доску. Он кивнул.Один раз. Коротко и ясно.

—Процедура, — повторил он, и в его голосе не было ни капли издёвки. Была усталая, абсолютная серьёзность. Тишина повисла между ними, густая, звенящая. Гормоны, бушующие в её крови, смешивали страх, отвращение и что-то ещё — острый, животный, невероятно стыдный импульс. Тело, которое она ещё не до конца признала своим, уже начинало диктовать свои условия. Оно хотело завершить трансформацию. Оно требовало этой ужасной, окончательной инициации. И в этот момент напряжение достигло такого накала, что должно было или разорвать их, или найти выход. Оба, выплеснув самое грубое, самое прямое слово, какое только могли найти для этой немыслимой ситуации. Их голоса слились в дисгармоничный, отчаянный дуэт:

— Трахни меня... — выдохнула она, и сразу же густой румянец залил её щёки, шею. Она зажмурилась от стыда, но не отреклась от сказанного. Это был приговор самой себе, крик её новой, формирующейся плоти.

— Трахнуть тебя? — почти автоматически, эхом своей прошлой, мажорской жизни, отозвался он. Это был не вопрос, а механическое, условно-рефлекторное завершение фразы. Фраза, которую он бросал десяткам «телок» в ночных клубах, звучала сейчас дико, кощунственно и в то же время — с пугающей точностью.

Они замолчали, оглушённые тем, что только что произошло. Слова висели в воздухе, грубые и нестираемые. Никто не знал, что делать дальше. Но барьер был разрушен. Самый страшный, самый интимный вопрос был задан вслух. И пути назад уже не существовало. Идеально.Этот вечер — ключевой, где механика "процедуры" сталкивается с живой, хрупкой человеческой психологией. Вот развёрнутая сцена.

Наступил вечер.В квартире, теперь уже уютной и светлой, царило гнетущее молчание. Диана лежала на кровати, поверх одеяла, одетая в просторную футболку и спортивные штаны. Она лежала как бревно — напряжённая, прямая, уставившись в потолок. Внутри всё сжималось в ледяной ком. Это была не эротика, а предоперационная подготовка. Так она себе и повторяла. Марк вошёл после долгого душа.Он был в чистой майке и трениках. В его движениях не было ни намёка на уверенность, только скованность и смертельная усталость — не физическая, а та, что копилась месяцами от вины, бессонных ночей и этой невыносимой ответственности. Он сел на край кровати, не глядя на неё. Тишина давила.

—Ну что... — начал он и замолчал. — Начинаем? Она лишь кивнула, не отрывая взгляда от потолка. Марк глубоко вздохнул, потянулся к поясу своих штанов. Прошло несколько томительных минут. Он пытался, но ничего не выходило. Сознание, перегруженное комплексами и осознанием абсурда ситуации, блокировало тело. Физическое и моральное истощение взяли своё.

—Чёрт, — тихо выругался он, опуская голову. — Извини. Я... не выходит.

Диана наконец повернула голову.В её взгляде был не испуг, а странное облегчение. Может, получится избежать?

—Ничего, — прошептала она. — Может, и не надо...

—Надо, — перебил он, но без резкости. Его голос стал мягким, виноватым, почти умоляющим.

— Диан... Послушай. Я не робот. Так... с лежачим бревнышком... у меня не получается. Мозг не понимает. Может... чуть-чуть подыграешь? Хотя бы... приподнимешь футболку? Или снимешь её? Просто чтобы... чтобы было хоть что-то живое. Чтобы я мог представить, что это не просто... медицинский акт.

Она замерла."Подыграть". Это слово звучало унизительно и спасительно одновременно.

—А ещё... — он запинаясь, продолжил, глядя в пол. — Грудь бы... ну, хоть какая-то... очень помогла бы. Для фокуса. Для... ну, для эрекции, если честно. Но её пока нет. Ладно, не важно.

Его слова, такие неумелые и честные, странным образом растрогали её. Он не требовал, не настаивал. Он просил о помощи в их общем абсурдном деле. Молча, с лицом, пылающим от стыда, она приподнялась. Дрожащими руками стянула футболку через голову и отбросила её. Потом, уже не глядя на него, скинула и спортивные штаны, оставаясь в простых хлопковых трусиках. Она снова легла, но уже не как бревно, а слегка скособочившись, прикрывшись одной рукой. Её новая кожа, гладкая и нежная, светилась в полумраке комнаты. Плоская грудная клетка резко контрастировала с округлыми, уже женственными бёдрами.

—Так... лучше? — её голос прозвучал хрипло.

Марк взглянул на неё— и задержал дыхание. Это была не порнографическая картинка. Это была хрупкая, незавершённая, невероятно трогательная картина. Его вина, его забота, его месяцы труда — всё это материализовалось в этом дрожащем теле. И что-то дрогнуло в самом тёмном и уставшем уголке его души. Кровь наконец прилила, откликаясь не на похоть, а на странную смесь жалости, ответственности и внезапно проснувшегося... желания оберегать эту новую, такую уязвимую форму жизни.

—Да, — прошептал он. — Спасибо. Гораздо лучше.

Он приблизился, и на этот раз его тело слушалось. Он был осторожен, нежен до щепетильности. Каждое прикосновение, каждый взгляд спрашивал разрешения. Он терпеливо готовил её, используя лубрикант, его движения были скорее массажными, чем страстными.

—Готовься, — тихо предупредил он, и это было больше похоже на "мне жаль", чем на предвкушение. Процесс входа был медленным, плавным, контролируемым им на все сто. Он внимательно следил за её лицом, готовый отступить при малейшей гримасе боли.

—Больно? — спросил он, замерши.

—Нет, — выдохнула она, и в её голосе было искреннее удивление. Не было обещанной боли от "пластикового хлама". Было странное, давящее, но не болезненное ощущение наполненности. И тогда Марк начал двигаться.Медленно, ритмично, с идеальной, почти клинической точностью выдерживая глубину и частоту, о которых говорили врачи. Он не искал своего удовольствия. Он выполнял "процедуру". Но по мере того как минуты текли, что-то менялось. Его сосредоточенное лицо постепенно расслаблялось. В его движениях появилась не механичность, а какая-то глубокая, почти медитативная плавность. Ему вдруг безумно понравилось. Не как в старые времена — азартно, агрессивно, для галочки. А так, как будто он делает что-то невероятно важное и правильное. Как будто он не трахает, а... завершает начатое. Лепит последний штрих на скульптуре, которую сам же и изуродовал, а потом месяцами собирал по кусочкам. Это было близко, родное, любимое в самом болезненном смысле этого слова.

Диана лежала с закрытыми глазами.Ожидаемой боли и отвращения не пришло. Вместо них пришло... тепло. Глубокое, разлитое по всему телу. И не только физическое. Она ловила каждый его осторожный жест, каждый сдержанный вздох. Эта "грязная процедура" была пропитана такой концентрацией заботы и ласки, какой она не чувствовала, кажется, никогда в жизни. Её тело, уже отзывчивое на гормоны, начало отвечать — тихо, предательски. Внизу живота зародилось слабое, стыдное, но упрямое приятное напряжение. Ей... понравилось. И это осознание было шокирующим. А ещё более шокирующим стало внезапное, ясное желание, когда он через положенное время начал замедляться, готовясь к окончанию: "Не останавливайся. Ещё...". Она с ужасом прогнала эту мысль, закусив губу. Марк почувствовал нарастающую волну и, верный своему долгу, немедленно отстранился. Он отвернулся, подавив тихий стон, и завершил всё в приготовленную салфетку. Никакого намёка на то, чтобы кончить внутрь, даже в пылу момента.

Он вышел на минуту, чтобы умыться. Вернулся молча, сел на край кровати, спина к ней.

—Всё, — глухо сказал он. — Всё в порядке.

Как ты? Диана, не открывая глаз, лишь кивнула, натягивая на себя одеяло. Её тело пело от непривычных ощущений, а в голове стоял гул от противоречия: медицинский акт обернулся самым бережным и волнующим опытом за всю её жизнь. И она, и он были слишком переполнены, чтобы говорить. Он погасил свет и ушёл на свой раскладушку в гостиную.Они не сказали больше ни слова. Но что-то между ними сдвинулось. Не в романтическом смысле. А в смысле глубины их общей ямы, в которой они, похоже, начали выкапывать нечто, отдалённо напоминающее нору, где можно укрыться вдвоём.

Процедуры вошли в график.Но механический подход постепенно дал трещину. На третью или четвертую «сессию» Марк, войдя в спальню, застыл на пороге. Диана уже лежала на кровати. Не как бревно, а слегка изогнувшись. И на ней была не футболка, а... его собственная, забытая им когда-то, дорогая шелковая сорочка. Она была на несколько размеров велика, соскальзывала с одного плеча, открывая гладкую кожу ключицы и намек на всё ещё плоскую грудную клетку.

—Это... моя? — глупо спросил Марк, чувствуя, как комок встаёт в горле.

—Лежала в шкафу. Запах твоего дорогого порошка. Подумала... для атмосферы, — она сказала это не глядя на него, играя краем подушки. Но в её голосе была едва уловимая, пробная нотка — не просьбы, а предложения. Она старалась для него. Чтобы ему было легче. Чтобы процедура была... приятнее.

Это сработало.На удивление сильно. Марк не просто выполнил всё технично. В его движениях появилась благодарность, ответная теплота. Он стал задерживаться на секунду дольше нужного, проводил ладонью по её бедру, обнажённому под шелком. Процедура стала граничить с чем-то большим.

Ещё через раз она«случайно» забыла надеть трусики, натянув только длинную футболку. Когда он приподнял её край, его дыхание на миг перехватило. Она сделала вид, что не заметила его реакции. Но когда он вошёл, она впервые за всё время издала тихий, непроизвольный звук — не боли, а чего-то другого. И тут же смущённо прикусила губу. Марк в ответ прошептал: «Всё хорошо?», и в его голосе была не тревога, а какое-то новое, тёплое напряжение. Она ловила себя на мысли, что ждёт этих вечеров. Не из-за физического удовлетворения (хотя её тело отзывалось всё ярче), а из-за этой странной, интимной близости, где они оба были без масок, без прошлого, просто два человека в самой нелепой и глубокой связи.

И вот настал вечер, когда всё сошлось. Диана принимала душ дольше обычного. Надела не просто бельё, а купленные ею тайком (и выброшенные потом в самый дальний угол) кружевные трусики и чулки. Они смотрелись нелепо и трогательно на её ещё не сформировавшемся теле, как костюм на подростке. Но это был жест. Вызов. Себе и ему. Когда Марк вошёл, она уже лежала. Не в шелке, а в этом новом «обмундировании». И она не просто лежала. Она приняла позу. Слегка откинувшись на подушки, одну руку закинув за голову, а другой... она поднесла указательный палец к губам и слегка, игриво (как ей казалось) прикусила его кончик. Так делали героини дешёвых порнофильмов, которые она когда-то смотрела украдкой. У неё внутри бушевал ураган стыда, страха и дикого возбуждения. Она переигрывала, это было неестественно, но это был её прыжок в пустоту.

Марк остановился как вкопанный.Он смотрел на неё — на эту смесь невинности и плохой актёрской игры, на её тщательно подготовленное тело, на дрожащие ресницы. И что-то в нём сорвалось с цепи. Не мажорская похоть, а что-то первозданное, огненное. Он не стал медлить с прелюдией. Его поцелуи (впервые за всё время) стали жадными, не только на её губах, но и на шее, на ключицах. Он срывал с неё этот нелепый кружевной набор, и в его движениях не было ни капли прежней осторожности, только голодное, одобряющее восхищение. Сам процесс был уже не процедурой.Это был мощный, глубокий, почти яростный секс. Он держал её крепче, входил глубже, с той самой «частотой и скоростью», но теперь это диктовала не инструкция, а плоть. Диана не просто принимала — она отвечала, двигаясь навстречу, её ноги обвили его спину сами собой. Она забыла про стыд, про «лечебный акт». Она была тут, вся, в этом огне.

Когда его кульминация наступила, она была бурной. Он вырвался из неё с низким стоном, но не успел отстраниться полностью. Это было обильно, много, и большая часть попала на её живот и бёдра, теплое и липкое. Он, тяжело дыша, схватил салфетку, чтобы убрать, но его рука дрожала. И в этот момент, глядя на эту картину, у Дианы в голове, ясно и неотступно, пронеслась мысль: «А если бы... внутрь? Каково это? Ощущать это тепло там, внутри?» Мысль была такой шокирующей, такой запретной, что она резко зажмурилась, как будто могла её спрятать. Марк отполз, опустив голову.

—Извини. Я... вышло из-под контроля. Переборщил.

—Ничего, — прошептала она, всё ещё чувствуя пульсацию внизу живота.

— Было... эффективно. Они оба понимали, что перешли какую-то грань. Процедура кончилась. Началось что-то другое. После той ночи между ними возникло неловкое напряжение.И как будто по негласному согласию, они решили взять паузу в «процедурах» и сосредоточиться на следующем этапе — маммопластике.

Диана, заполняя анкету в престижной московской клинике, в графе «желаемый размер» дрожащей рукой вывела: «Первый. Самый маленький». Ей казалось, что это будет скромно, незаметно, не вызовет лишних взглядов и осуждения (хотя от кого? Она никого не видела, кроме Марка). Она боялась стать «сисястой дурындой», карикатурой.

Марк, когда вёз эти бумаги, «случайно» пролил на анкету кофе. Пришлось заполнять новую. Он сделал это сам. В графе «размер» он написал не номер, а разборчиво: «Естественная, пропорциональная форма. Аккуратная, с небольшим подъемом. Как у Натальи...» — он хотел написать имя какой-нибудь актрисы, но остановился, зачеркнул и дописал: «Как должно быть у Дианы».

Операция была быстрой, почти незаметной. Импланты через подмышечный доступ, чтобы не оставалось шрамов на самой груди. Через пару недель, когда сняли компрессионное бельё, Диана стояла перед зеркалом в ванной и не могла оторвать взгляд. Это было идеально.Не «бидоны», не вульгарные шары. Это были две аккуратные, изящные полусферы. Совершенной каплевидной формы, с едва заметным, естественным провисанием. Они идеально легли на её грудную клетку, завершая силуэт, превращая «пухленькую девочку» в женщину. Ареолы остались небольшими, нежно-розовыми, соски – аккуратными, чуть приподнятыми. Это была грудь, которую хотелось не только видеть, но и бережно касаться, целовать, чувствовать её вес на ладонях.

—Марк... — её голос дрогнул. — Они... они такие большие. Я просила первый размер! Это... второй? Или даже... Марк стоял в дверях, прислонившись к косяку. В его глазах светилась редкая, почти мальчишеская гордость.

—Врач сказал, это временный послеоперационный отёк. «Бидоны», как ты говоришь. Через месяц-другой спадут, станут именно такими, как ты хотела.

Маленькими и аккуратными.

В этот момент мимо прошёл их лечащий врач, молодой и циничный пластический хирург. Услышав последнюю фразу, он ехидно ухмыльнулся, ловя взгляд Марка, и покачал головой:

—Да-да, конечно, «отёк». Удивительный отёк, который всегда принимает идеальную анатомическую форму. Редкий случай. — И, подмигнув Марку, удалился.

Диана поймала этот взгляд.Она посмотрела на свою новую, прекрасную грудь, потом на Марка, который старался сохранить невинное выражение лица, но в уголках его глаз читалась неподдельная радость за неё, за этот завершающий штрих его (и отчасти её) мечты. Она ничего не сказала.Просто повернулась к зеркалу и прикрыла новую часть себя ладонями, чувствуя под ними тёплую, упругую плоть. Не злость, а глухую, сложную волну благодарности нахлынула на неё. Он снова взял на себя решение. Сделал её лучше, красивее, чем она сама решилась бы. Как всегда. Она обернулась к нему.Глаза были влажными, но не от слёз.

—Ладно, «бидоны» так «бидоны», — сказала она с какой-то новой, мягкой иронией в голосе. — Спасибо.

Марк подошёл, не решаясь прикоснуться. Они стояли так, глядя друг на друга в зеркало: он — создатель и грешник, она — его творение и спасение. Пауза в «процедурах» подошла к концу. И теперь, с её новым, завершённым телом, всё должно было начаться заново.

Прошло несколько недель после операции.В квартире, теперь не просто уютной, а по-женски обжитой, царило непривычное затишье. «Процедуры» после того бурного вечера замерли в подвешенном состоянии. Диана ловила себя на том, что скучает не столько по ощущениям, сколько по той странной, полной сосредоточенной близости.

Вечер.Марк копался в ящике с инструментами на кухне, пытаясь починить сломавшийся блендер — символ их новой, более мягкой жизни. Диана вошла бесшумно. В её руках была та самая, так и нераспакованная, упаковка с дилататорами. Она положила её на стол со стуком. Марк вздрогнул, поднял взгляд.

—График сбился, — сказала она ровно, без интонации. — Надо наверстывать.

Он отложил отвёртку, медленно вытер руки. Старая, привычная вина и ответственность нахлынули на него.

—Понял. Сейчас... помою руки. Помогу. Как раньше. Он сделал шаг, но она перехватила его движение, мягко взяв его за запястье. Её прикосновение было тёплым и твёрдым.

—Нет, — сказала Диана, и её голос приобрёл новую, стальную нотку. — Не как раньше. Не «процедура». И не для здоровья. Она заставила его встретиться с её взглядом.В её глазах, таких же круглых и милых, но теперь лишённых детской наивности, горел сложный огонь. —Для нас, — выдохнула она. — Я хочу, чтобы это было для нас. Чтобы ты хотел. Не как обязанность. А как выбор. Мой и твой.

Марк замер, не в силах вымолвить слово. Это было больше, чем он мог вынести. Диана отпустила его руку и сделала шаг ближе, сокращая дистанцию до интимной. Её голос снизился до густого, доверительного шёпота.

—И помнишь, тогда... в прошлый раз, ты не успел в салфетку.- Она видела, как он напрягся, и поспешила его остановить. —Я тогда подумала одну вещь. Запретную...Я подумала: «А если бы внутрь? Каково это?

Воздух перестал поступать в лёгкие Марка.Он прошептал, цепенея:

—Это... нельзя. Гормоны, контрацепция не настроена... Ты же можешь за...

Он не смог договорить.Слово «залететь» повисло между ними, огромное, пугающее, реальное. Диана смотрела на него.Её губы тронула едва уловимая, печальная и бесстрашная улыбка. Она обдумала всё. Всё, что они прошли. Весь этот ад и это странное чистилище:

—Пофиг, — произнесла она тихо, чётко и без тени сомнения. И прежде чем он смог что-то возразить, она накрыла его губы своими. Это был не вопрос, не просьба. Это был захват. Поцелуй, который перечёркивал все медицинские предписания, всю вину, все прошлые жизни. Поцелуй-принятие. Принятие его. Принятие себя. Принятие этой чудовищной и прекрасной реальности, которую они сами и слепили. Он ответил с рычанием, в котором смешались отчаяние, облегчение и прорывающаяся плотью страсть.

Они, сплетясь, двинулись в спальню, сметая всё на пути.Одежда оставляла след на полу, как сброшенные покровы старой жизни. На ней, под домашней одеждой, оказался не просто комплект белья. Это была откровенная, почти пошлая в своей откровенности композиция из чёрного кружева и шёлка. Бюстгальтер не поддерживал её новую, идеальную грудь — он выставлял её на показ, подчёркивая каждую безупречную кривую, каждый изгиб, сотворённый скальпелем и его упрямой волей. Тонкие бретельки, глубокий вырез — это был триумфальный наряд, финальный акт откровения. Он замер, глядя на неё, задыхаясь. Это было его творение. Его грех, превращённый в благодать. Его спасение и его погибель. И теперь — его женщина, которая сама пришла и сама всё потребовала. Секс в тот вечер не был похож ни на что прежде.Это не была процедура, не был отчаянный натиск. Это было освящение. Каждое прикосновение Марка было бережным и благодарным, будто он заново узнавал её тело, теперь завершённое. Каждый её взгляд был согласием и вызовом одновременно. Когда он вошёл в неё, это было погружение в их общую, окончательную реальность. Он двигался медленно, глубоко, глядя ей в глаза, пока комната не поплыла, а мир не сузился до точки их соединения. И когда волна накатила, он, помня её слова, не оторвался. Прижал её к себе с тихим стоном, содрогнулся, отпустив в неё всё напряжение месяцев муки, вины и немой любви. Диана ощутила внутри тёплую, пульсирующую волну. Не страх. Триумф. И окончательную, биологическую целостность. С того вечера«процедуры» канули в прошлое. Их сменил ритм — совместные, неспешные завтраки, прогулки в парке, где Диана уже не прятала лицо, тихие вечера, когда её смех стал самым привычным звуком в доме. Для Дианы открылся новый мир.Сорвало крышу от осознания возможностей. Гормоны, новое, отзывчивое тело, обретённая власть над собственной судьбой — всё это вылилось в неуёмное, радостное любопытство. Она исследовала всё. Была робкой и агрессивной, нежной и требовательной. Марк следовал за ней, ошеломлённый, бесконечно благодарный, безумно влюблённый в это чудо, которое явилось ему из-под обломков его же «Гелика».

Через несколько месяцев на тесте проступила слабая, едва заметная вторая полоска. Они смотрели на неё, держась за руки, не в страхе, а в ошеломлённой тишине. Волков-старший, узнав, прислал конверт с внушительным чеком — не как оплату, а как дар будущему. Они купили просторную квартиру с детской, которую Марк сам же и обустраивал.

Диана осталась Дианой— пухленькой, милой, с веснушками и ясным, спокойным взглядом. Иногда, глядя в зеркало на свою женственную фигуру, она ловила мимолётную мысль: «Данил бы обалдел». И улыбалась. Призрак Данила больше не мучил её. Он стал тихим, удивлённым зрителем её новой жизни. Марк продал чёрный G-класс.Теперь он водил вместительный, безопасный внедорожник, в багажнике которого вечно валялись её шарф или купленная ею безделушка. Его мажорская жизнь умерла на том заснеженном шоссе. Родилась другая — пропахшая её духами, её пирогами, её смехом и странным, пронзительным счастьем. Они больше не были жертвой и палачом.Не сиделкой и пациентом. Они стали семьёй. Странной, страшной в своём рождении, но прочной, как сросшаяся после жестокого перелома кость. И иногда, глубокой ночью, она будила его, прижимаясь спиной к его груди, и шептала в темноту одно-единственное слово, ставшее их личным, сокровенным кодом:

—Процедура... И он, сквозь сон, улыбался, чувствуя, как что-то тёплое и огромное переполняет его грудь, и нежно обнимал её, притягивая ближе. Это было их напоминание. О яме, из которой они вытащили друг друга. И о том, что лучшая реабилитация — это не график и не операции, а жизнь. Прожитая. Вопреки. Вместе.