– Будет, будет, шалунья. Я и не сержусь. Как можно сердиться на ангела. Все ладно сделалось, правильно. Почто же наказывать такую девочку сладенькую, да заботливую? Ты платье – то сыми, помнешь еще. У меня тут протоплено хорошо, жарко.

Проворно взявшись за подол платьица, Глашка ловко сняла его, аккуратно повесила на спинку венского стула, туда же отправились и панталончики. Оставшись в коротенькой рубашонке, едва – едва прикрывавшей, а скорее открывавшей лобок, неслышной мышкой скользнула в постель к старичку. Бедром тот почувствовал жар тела молодого, а хитрая Глашка, будто не замечая, котенком ласковым потерлась о ногу.

– Давай – ка и я подсоблю, – уже дрожа от похоти, не скрывая этого, забормотал старикашка, сунув пятерню между ног.

– Ого! Эк, там горячо, как бы пожар Московский не сделался – захихикал похотливый старичок, принявшись гладить девке губки половые, дыхание участилось, стало хриплым.

Повернув послушную девицу на спину, с кряхтением устроился между ног, задрав подол коротенькой миткалевой рубашонки. От вида манденки выбритой до блеска, лоснящейся влагой, полуоткрывшихся и набухших губ половых, старичок просто обезумел. С хриплым стоном, жадно, коршуном, накинулся на девку, вылизывая языком все, что там было. Найдя клитор, торчащий меж губок бритых, всосал, теребя языком головку. Глашка, как и учила наставница, крутила бедрами. Раздались сладкие девичьи стоны, тело ее выгнулось дугой, прижала лысую стариковскую голову крепче к лобку и со вздохом, даже не вздохом, а сладким бабьим выкриком пролилась, закончила.

– Эка, тебя проняло, ежели по молодости так трясет, то, что сделается, когда в пору взойдешь? – покрутил головой удивленный девичьей страстью старичок, – и откуда что берется? Никогда бы не подумал, какие курбеты сможет девица выкидывать. Воистину говорят, век живи, век учись... . Ты погоди, пока... Отдохни, расскажи – ка Глашенька откуда взялась? По говору, навроде как из Малороссии? Али не прав? Угадал?

В заведение мадам Розановой девочка попала из Чернигова. История была банальной и типичной для многих проституток. Росла и воспитывалась в семье почтового чиновника, кроме нее детей не было. Имя ее тогда было Софья, мамаша, начитавшаяся до одурения книг Руссо и других просветителей, считала, что простота и суровость помогут девочке вырасти, как того требовали классики. Папенька в дамские дела особенно не вникал, был тихим, по дому передвигался незаметно, доверяя управление домашнее, как и воспитание дочки супруге.

Доченька была шаловливой девочкой, не доставляла родителям много хлопот, да вот по наступлениюn лет будто сглазили. У девочки пришли первые месячные, о которых она боялась рассказать матери. Боялась и по наивности считала это признаками скорой смерти, тревожась, что маменька могла наказать за испачканные кровью панталоны и все такое прочее, что роится в сумбурной голове девочки – подростка.

Бедняжке не с кем было поговорить, не перед кем открыть душу, задать волновавшие вопросы. Мамаша по любому пустяку могла закатить истерику, результатом чего частенько Соня оказывалась на коленях ее с задранной юбкой и заголенным задом. За пустячный проступок девочка получала щедрую порцию крепких шлепков не только от мамаши, папенька также принимал в том посильное участие. Странно, но иной раз Соне чудилось, что, наказывая ее, папенька сильнее прижимал голову к паху, там топорщилось что – то упругое и твердое.

Слезы и мольбы не принимались во внимание, за любые проступки мамаша доставала ремень, принимаясь стегать по ягодицам, громко отсчитывая удары и произнося назидания. Вместо того, чтобы выяснить причины нервичности дочери, злобная мамаша без церемоний порола ее. Не проходило недели, чтобы ягодицы девочки не украшалась очередными кровоподтеками от ремня. Долго так не могло продолжаться и в один прекрасный день, в страхе перед очередным наказанием, девочка сбежала из дома. Идти было некуда и не к кому, ноги несли к железнодорожному вокзалу, где судьба столкнула ее с проезжим торговцем живым товаром – Ефимом Гибмантовичем, известным в определенных кругах под прозвищем Фимка Карась.

Промыслом своим занимался не первый год, продавая в публичные дома Москвы, Одессы, Петербурга не только молоденьких шлюшек, но и ухитрялся добывать девиц, не имевших никакого представления о древнейшей профессии. Составили фальшивые метрики, стала она Глафирой Прокловой, крестьянской сиротой, хотя каждый, кто заговорил бы с девочкой или просто посмотрел на лицо, понял, что здесь не все чисто.

– Ты расскажи, расскажи в подробностях, как в заведение к мадам попала. Только не утаивай, все равно прознаю. Хахалей – полюбовников много ли было? Ндравится ли промысел греховный?

Довольно закряхтев, старичок отвалился в сторону, ноги раскинул в стороны, приготовился слушать. Проворная Глаша, помня наставления Груни Плюшки, много не болтать, словно не слыша, взяла в ладонь член, как бы о чем – то раздумывая, поднесла к губам, дохнула на него, разглядывая, будто увидела впервые в жизни.

– Ой, какой он интересный, будто грибок подосиновик. И шляпка нарядная, торчит задорно. Я вас, дедуля, так люблю крепко, что готова всего исцеловать за заботу и ласку. Не обидитесь, если макушечку облобызаю? Он у вас такой толстый, да длинный. Кажется, в ладошке не поместится...

– Не волнуйся, глупая, это только по первоначалу кажется. У страха глаза велики, начни, все сладится. Да только не отклоняйся от разговору – то. Поведай дедуле, что в жизни антиресного иль греховного было...

Девица молчала, склонив голову, боясь опростоволоситься и не получить денег, а того хуже рассердить чудаковатого старикашку, цепко зажала член тоненькими пальцами, проглотив слюну, склонилась, приоткрыв бантик губ. Вздохнула, набрав, будто решившись, полную грудь воздуха, да и пропустила "ласкуна" в глубь. Толстая головка скрылась за алой полоской горячих девичьих губ, погружаясь дальше и дальше. Кожа крайней плоти завернулась, Глаша сделала несколько сосательных движений, замерла, словно прислушиваясь к ощущениям старичка, обнажившуюся уздечку проворно защекотала кончиком острого кошачьего языка.

– Эх, как сладко! Ну и сладко! Ты не останавливайся, смелее! Яри его! Яри! – бормотал старичок. Девочка шустрее задвигала языком, всасываясь в плоть, увлеклась, зубы – то и вонзились в нежную мякоть.

– Эгей! Остерегись! Эвон что удумала, бестия! С зубами – то осторожнее, ведь и откусить недолго, профурсетка!

Не выпуская члена изо рта, девица закивала головой, давая понять, что услышала и через пару минут сосала, облизывала головку фаллоса, блестящего от слюны. Пощекотав языком, пропустила глубже, так что твердая округлость уперлась в глотку. Задержав дыхание, чтобы не закашляться, сделала пару глотательных движений, и член полностью вошел в глубину глотки. За что ее и отличала Груня Плюшка, она совсем не требовала обучения миньету, казалось, была с рождения готова к нему. Двенадцать лет, а мастерица, да такая, что завидовали многие девицы мадам Розановой. Ловких и понятливых, да вдобавок склонных к промыслу минетному, в бардаке было две, от силы три девицы, но чтобы до конца, до корня заглатывать и при этом не поперхнуться, с первого раза, таких не встречалось.

– А девица – то стоящая, – подумал про себя купчишка, – надо будет, в благодарность за старания, полуимпериальчик золотой на дорогу дать, чтобы вдругорядь ловко обслужила, пока не истаскалсь, спаскудилась окончательно.

Старичок попытался подвинуться, чтобы лечь удобнее, только Глашка вцепилась, всосалась, как пиявка. Сдержаться более не смог и облегчился в рот. Шейка тоненькая напряглась и дернулась, заглатывая излитое, доставляя старикашке удовольствие. Почувствовав, как из члена брызнуло в другой раз, Глашка замычала, загумкала, проглатывая малофейку, как учила Аграфена, товарка по стыдному промыслу. Все семя, до последней капли высосала, заглотила, вытерев губы не тылом ладошки, а платочком расшитым, взявшимся словно из воздуха, якобы смущенно улыбнулась, потупив глаза:

– Ну и наплескали вы, дедуля, рот полон, даже скулы свело. А теперь время отдыхать пришло – зашептала девица.