Она все развязала, а потом, так же сидя на корточках (встать в полный рост в палатке было нельзя), вдруг, быстрым движением, повернула верх своего купальника на 180 градусов, так, что застежка оказалась спереди. Я тогда впервые увидел такой способ снимания бюстгальтера. Она молниеносно его сняла, потом, так же быстро сняла и трусики, все это повесила на продольную центральную веревку палатки, и (тут же!) юркнула в спальный мешок.

Я стоял на коленях столбом. Она ехидно спросила: "Ты в мокрых плавках спать собираешься?". Тогда я тоже снял плавки (член уже стоял, как александрийский маяк!), повесил их на ту же веревочку, и тоже залез в спальный мешок. Мы вдвоем там прекрасно поместились.

Она была горячая – горячая: нагретая солнцем и выдубленная ветром. Пахло от нее тоже морем и солнцем: ничем не передаваемый запах свежести и какой – то свободы.

Я стал целовать ее. Ни в губы, ни взасос, а медленно и нежно – в ушки, шейку, щечки, носик: Она тоже тыкалась в меня, как щенок.

Потом, она быстро (у нее все получалось – быстро!) расстегнула наполовину молнию спального мешка, сползла вниз, и взяла член в рот. Стала двигать головой, и я – поплыл. Было заметно, что минет этот для нее – далеко не первый.

Когда я уже не смог больше сдерживаться, я взял ее одной рукой за подбородок, а другой за затылок, и стал насаживать на себя ее голову. Кончил я ей в рот.

Она вылезла вверх, и выплюнула всю сперму. Но выплюнула не так, как плюются, или харкают, а просто вытеснила ее изо рта языком. Спермы накопилось много, и она стекла ей не только на подбородок, но и на шею ниже. Я ревниво спросил: "Почему!?", а она ответила: "Невкусно!". Больше я ей в рот не кончал. Кончал куда угодно, как Бог на душу положит: на ухо, на шею, на грудь:

Когда я немного отдышался и пришел в себя, то решил, что надо отдавать долги, и, тоже, по шейке, грудке, животику, спустился к ее щелке. Она этого не ожидала: даже дернулась, сначала, когда я в первый раз прикоснулся языком. Но: Потом – вошла во вкус.

Громкие звуки в палатке не приветствовались, понятно, – звукоизоляции – то – никакой. Поэтому ей пришлось закусить ладонь зубами, чтобы не выдать противнику суть наших развлечений.

Она оказалась очень страстной: извивалась, выгибалась, разводила ноги – дальше некуда, и кончала очень быстро. Чуть ли не быстрее меня.

Когда кончала – сначала резко выгибалась, а потом принимала позу эмбриона, от чего, выпихивала (довольно бесцеремонно) мою голову наружу, после чего, лежала в прострации, минуты две и лезла миловаться.

Несколько позже, когда дядька был в лагере, а нам – не терпелось, мы брали мой спальник и уходили на вершину горы Алчак, в ту самую пещерку, в которой мы ночевали в первый раз: там не было ни души, и там мы предавались разврату. Она совершенно меня не стеснялась, резвилась передо мной, в чем мать родила, и я ее хорошо рассмотрел. Невысокого роста, она имела фигуру Олимпийской чемпионки по плаванию: широкие, почти мужские плечи, объемная грудная клетка, узкий, довольно, таз, и крепкие, длинные, будто сделанные из темного самшита ноги. Живот был настолько впалым, что трусики купальника, вися на косточках таза, оставляли с животом весьма ощутимую щель, в сантиметр, примерно. Раньше, пока у нас не было таких близких отношений, я часто пытался заглянуть в это пространство. Безуспешно, впрочем: там было совершенно темно.

Грудь у нее была, что – нибудь, между первым и вторым размером, скорее – ближе к первому. Полушария груди были, практически, круглыми: они нисколько не провисали – настолько крепкими были у нее грудные мышцы. Довольно крупные ореолы сосков имели темно – бежевый цвет, слегка в детскую, такую, розовизну, а сами соски, выпирая несильно над ореолами, почти не увеличивались при возбуждении, даже если их было – потрогать. Наружные половые губки, тоже имели слегка розовый оттенок, хотя были и несколько темнее окружающей кожи.

Странно, что у нее не было ОЧЕНЬ явной линии загара: вот – над купальником, а вот – под ним. Линия эта была какой – то смазанной, нечеткой. Видимо, из – за постоянного плавания и вылезания на гору, купальник ее все время слегка перемещался по телу, от чего и создавался такой эффект.

В первую нашу ночь мы, наверное, совсем, не засыпали: не могли насладиться друг другом.

Интересно, что полноценный акт, с проникновением, был ею запрещен категорически: она твердо собиралась подарить свою девственность мужу. При этом ей этого проникновения, явно, очень хотелось: она например, садилась на меня сверху, вставляла, что надо и куда надо – только неглубоко – и терлась и прыгала сверху, получая несравненное удовольствие. Если же я, если позволял себе (хоть чуть – чуть!) посильнее нажать, усилить давление – немедленно бывал выгнат чуть ли ни пинками, и какое – то время она лежала, надувшись, обиженная.

Жаль, мы тогда ничего не знали про анал! А то бы – непременно попробовали. Но, за незнанием, занимались мы исключительно оральным сексом.

После пограничников мы отрубились: Дядька из своей палатки к ним тоже не вышел, так что я решил, что девушка осталась у него.

Тут, в первый раз, я заметил у своей Ассоль странное свойство: никакие служивые люди – от пограничников, до кондукторов в автобусах – ее нАпрочь не видели. То есть, смотрели на нее, как на пустое место. У всех проверяли документы, или билеты, там. У нее – никогда! Вот и тут – я протягиваю свою метрику сержанту, а она – уже сладко посапывает.

И еще: Я ни разу не видел ее обутой! Она всегда была – босиком. И это ей очень подходило, надо сказать:

Разбудил нас утром дядька: сначала пихнул меня ногой снаружи в ступню, как делал всегда, а потом залез в палатку, когда догадался, что ступней там, отнюдь, не две. Посмотрев на нас (мы лежали, прижавшись, вдвоем в спальнике), потом, на развешанные, на веревочке плавки – купальники. Сказал: "Понятно", а после: "Хотя это – совершенно не мое собачье дело!". Потом еще сказал: "Поднимайтесь, любовнички: мы все проспали!"

Но, встать, естественно, мы сразу не смогли: утренняя эрекция, там и все такое. ., а когда выползли все – таки из палатки, завтрак был – готов. Дядька колдовал над котелком с пшеничной кашей (с манящим названием "Артек", почему – то), его подружки нигде не наблюдалось; и еще было – какао.

Вот, за какао, дядька и сказал моейАссоль: "Слушай, дева! Ты можешь оставаться с нами, сколько твоей душеньке угодно, хоть пока не поссоришься с этим переростком. Но. Мне бы, например, не понравилось, если завтра – послезавтра, сюда явится орда твоих родственничков, да еще и с ментами, в придачу. И будут нас – вязать. Не мой это стиль, понимаешь?"

Ассоль только хмуро сказала: "Не явятся, не беспокойтесь:" На чем тема и была, собственно, исчерпана.

Впрочем, явились. Правда, совсем не те, на которых дядька указывал. Но, – другие. И гораздо более агрессивные: стайка местных парнишек, человек 7 – 8. От восемнадцати до двенадцати лет, по – моему. Самый старший считал себя парнем моей Ассоль. Мне так кажется.

: Вот, только она так – не считала.

Дело было в обед. Ассоль, как раз помыла и натирала крупной солью свежие огурцы. Парнишки встали на другом берегу высохшего ручья (метрах в 30 – ти) и принялись нас задирать. Кричали, там, что – то обидное, бросались кизяками. Агрессивность их постепенно увеличивалась. Дядька, в конце концов, не выдержал, и уже взял в руку туристический топорик, а мне пальцем показал на острогу нашей нимфы. Я, потихонечку, незаметно, стал перемещаться в сторону этой остроги.

Ассоль заметила эти наши перемещения, сказала: "Не надо ничего. Я – сама", спрыгнула в русло, как была – босая и в купальнике, пошла к этим парням.

Что, уж она им говорила, я не знаю – мы не слышали: далеко было, только агрессивность их все уменьшалась и уменьшалась, а когда, она, самому мерзкому из них, самому прыгучему и кидающемусякакашками, среднего, приблизительно возраста, изловчилась и заехала ногой в промежность, от чего он согнулся и начал кататься по земле: Весь инцидент был замят, для ясности: парни ретировались, утаскивая своего раненного подельника.

Дядька сказал: "Однако!", и Ассольокончательно влилась в нашу компанию.

День на третий – четвертый, я наконец решился с ней поговорить, о чем мне было – боязно, но необходимо. Лежа, как – то утром, под спальником (мы его перестали застегивать, так было – удобнее), после всех утренних утех, я сказал ей, что ТАМ ей, не мешало бы – постричь, поскольку мне – неудобно. Дело в том, что растительность у нее на лобке, в общем – то, очень даже аккуратная и не разросшаяся (темно – русого цвета, как я и предполагал) была сильно испорчена постоянными купаниям и трением о трусики купальника. Получались какие – то космы, торчащие в непредсказуемые стороны.

Я сказал, что мне все время что – то лезет в нос, и вместо того, чтобы ласкать ее, я вынужден держать и приглаживать эти космы. Она сказала: "Ну, и в чем дело? Стриги!" – и откинула спальник. Я взял ножницы и постриг все очень бережно. Она попросила зеркальце, за которым мне пришлось бегать в дядькину палатку (я же еще – не брился), она в него посмотрелась под разными углами, ипоцеловала меня в губы: понравилось.

Тут, обняв ее, и легонько проведя пальцем по ее такой еще влажной щелке, я серьезно спросил, глядя ей в глаза: "Его выпьет Грей, когда будет в Раю?" И она так же серьезно ответила, тоже глядя мне в глаза: "Да!".