Все, что вам нужно знать обо мне, — это то, что я прелесть. Прелесть-прелесть. Чудесная и головокружительная. Вы не поверите, вы решите — мало ли, такое каждая про себя думает; ваша воля, я ничего доказывать не буду. Может быть, мы с вами даже где-то случайно пересекались — в метро, на улице, в универе; и вы, поглядев на меня, остро пожалели, что меня нельзя просто схватить и затискать, как котенка, или похитить, посадить под замок и любоваться исключительно самому (-ой), ну или, если вы натура романтическая, обсыпать розовыми лепестками и обпеть всякими серенадами. Да, возможно, это была именно я. Банально с вашей стороны, но простительно. Я себе тоже очень и очень нравлюсь.

Это «ой» в скобочках — оно было со смыслом. Так сложилось, что девчонкам я с собой больше позволяю. И требую от них меньшего. Это я не из вредности, мальчики, это скорее моя слабость. И вообще во всем виновата моя двоюродная сестра, которая меня совратила, когда я была девственницей восемнадцати лет. Не надо тут смешков, особенно в женской части аудитории; это очень грустная история, так как под вышеупомянутым замком я, можно сказать, провела большую часть своей юной жизни. Никаких даже подруг, кроме ровесниц из нашей многочисленной родни, уж тем более никаких мальчиков, дома быть сразу после занятий, и поделиться чем-то можно было только с зеркалом в моей комнате. Большое было зеркало, в полный рост, скучаю по нему. По нему одному; в остальном — наконец-то вырвалась. Мама до сих пор мне ставит на вид, что вот, мол, Липницкая, вот Сотникова, а могла быть ты, могло везде звучать: Ника Широковских, если бы ты не ленилась, если бы у тебя были амбиции... Ненавижу фигурное катание и не хочу вспоминать о нем никогда. Я прелесть. Я услада для глаз и эта, как ее, истома для сердца. Какие еще нужны амбиции?

Один мальчик тогда все-таки проскользнул, незадолго до Наташи; но мы как-то оба с ним торопились в постель и при этом нервничали, вот и кончилось все преждевременно во всех смыслах, и мне было очень от этого неприятно. Теперь-то я понимаю, что это еще и из-за того, как он отреагировал. Если бы он сидел весь довольный тем, как насвинничал, вроде как пометил красивую девчонку, «моя», я бы, наверное, поняла прикол. Но ему вместо этого было стыдно-стыдно, что он не выдержал, а потом я встала и побежала в ванную, сперма потекла вниз по животу, и я испугалась, что вот сейчас попадет внутрь, и я забеременею ни за что ни про что, даже не любленная. Больше пробовать не стала и вернулась к своему зеркалу.

Зеркало в моей комнате, в полный рост, — это вообще самый большой недосмотр в моем нравственном воспитании. Как перед ним было не вертеться голой? И как, будучи мной, не начать на себя голую мастурбировать? Я же прелесть. Ну, пошляки и завистницы скажут, что у меня не очень большая грудь, и на этом успокоятся. Но это же как раз для того, чтобы грудь не отвлекала. Я вся прелесть. И зеркало меня в этом убеждало чем дальше, тем больше. Иногда я доводила себя до оргазма, любуясь своими коленочками. Иногда — темной пещеркой моего втянутого пупка. А особенно я люблю свои лопатки — за недоступность, наверно: просто так не разглядишь.

Наташа, та самая двоюродная сестра, приезжала с мамой летом 2012-го, как раз как я школу закончила; квартиру они продали, когда перебирались в Москву, поэтому остановились у нас. Кто-нибудь сейчас подумает, что нас с Наташей положили в одну постель, но так бывает, по-моему, только в истошно плохой порнухе про лесбиянок. Все было гораздо интереснее. Для начала — в моей постели столько места нет, и это меня переложили на диван в гостиной; я тосковала, отлученная от своего зеркала, и я часто под разными предлогами забегала к себе в комнату, чтобы хоть мельком отразиться, переглянуться с собой, мысленно пообещать, что вот они уедут — и нас ждет еще много-много голой Ники с изящными пальчиками где не следует. После того неудачного приключения во мне совсем обострилось желание, чтобы уже хоть что-то произошло, но вместе с тем я вспоминала свой испачканный живот, и становилось себя очень жалко; хотелось быть чистюлей и недотрогой, которую уж если лишат всего этого, то решительно и со знанием дела. Наташу я воспринимала просто как смутно знакомую из детства девчонку, которая заняла мою комнату.

То, чем мы с ней начали заниматься где-то через неделю, кое-кого может шокировать. Опять же: никаких банальностей. То, о чем я говорю, было почти даже прилично.

Мамы наши с ней ушли обхаживать прочую нашу родню с самого утра; нас как-то принципиально с собой не брали — Наташина мама пару раз прямо при ней говорила такие вещи, что можно было подумать, ей стыдно за то, что выросло, и показывать никому не хочется; никто ничего не сказал, но мне подумалось, это несправедливо. Меня так вообще привычное дело оставлять под замком, но в гости, наоборот, брали тихо похвастаться (что ж поделаешь, если я правда удалась, а переживать, что на коньках я плачевный медвежонок, сколько ни бились — это уже блажь, максимализм и повод портить мне нервы исключительно в узком семейном кругу). Но тут мама решила, что лучше меня оставить развлекать Наташу, и я была только за — нафиг мне не упали эти визиты, переслушивать еще раз все тетины рассказы и быть по привычке обделенной вином, даром что уже совершеннолетняя. Как-то особенно развлекать Наташу я, впрочем, тоже не старалась; хватало того, что она была человек разговорчивый, вся в мать, и ей просто нужен был хотя бы случайный слушатель. От меня требовалось кивать, что-то вставлять и смеяться ее нехитрым шуткам; что ж, за счет этого я могла побольше времени проводить перед зеркалом во временно Наташиной комнате. А так — занималась своими делами, даже как-то нарочито активно и независимо, чтобы не было очень уж ясно, что своих дел у меня, кроме зеркала, особо и нет. Я даже не посвятила ее в то, что сама буду учиться в Москве: мама гордо молчала об этом, чтобы не создавать впечатления, будто напрашивается на какую-то поддержку, ну и потому, что это была вообще-то моя идея, пробитая со многими скандалами — не сам факт, что в Москву, а то, что на заурядный филфак, уж на что давно похоронили мечту о Нике-фигуристке. Мне было все равно, лишь бы вырваться. А Наташе я просто поленилась рассказывать. Когда Наташе нужно было внимание и тема для разговора, она всегда их находила сама.

В общем, я как-то брила себе подмышки после душа, а Наташа сунулась в ванную, сказала «аюшки ой» и закрыла дверь. Разумеется, я была голая; я не запираюсь, потому что вообще не люблю замков, да и в жизни столько было раздевалок и общих душевых, что как раз от девочки запираться казалось какой-то странной многозначительностью. Соответственно, и вышла я в лифчике и трусах, ничего такого в этом не находя.

— Гладенькая теперь? — спросила Наташа из кухни.

— Дельфинчик просто, — сказала я и от нечего делать зашла на кухню понаблюдать. Ну то есть как «от нечего делать»: я всегда готова поддержать разговор о себе, особенно в такую скучную пору. Тем более что Наташа, в отличие от ее мамы, про меня еще ничего приятного не говорила. Конечно, с чего бы ей было, но повод мне саму себя похвалить — и то сойдет.

(И да, понаблюдать. По счастью, меня как будущую звезду избавили решительно от всего связанного с готовкой, папа даже запрещал маме такие посягательства на меня и вместо этого сам щеголял тем, как для него в этом нет никаких непостижимых женских секретов. А я папе иногда играла восхищенную зрительницу, которой ему на кухне явно не хватало. Люблю папу, жаль, что он так. А у Наташи, конечно, могли возникнуть свои мысли про это вторжение едва одетой лентяйки, но вот так вот занимать мою комнату с зеркалом.)

— У меня был молодой человек, — сообщила Наташа, не отрываясь от своей стряпни, — который обожал мне лизать подмышки.

Не про меня, но тоже можно послушать. Не иначе, по Наташиной логике теперь, когда она видела меня голой, со мной можно было обсуждать не только тряпки, «Шерлока» и как москвичи бывают двух видов: ненормальные и ненормальные в хорошем смысле.

— Он был от этого «в хорошем смысле» или наоборот? — спросила я.

— Вот затрудняюсь. Говорил, ему просто нравится и все. Что очень приятное место языком на ощупь. Мне тоже было приятно, но все равно фиг поймешь, что он от этого получает. Хотя, может, оно и правда так приятно. Даже любопытно, а ни на ком не попробуешь. Не на волосатом же мужике.

— Некоторые мальчики там тоже бреются, — сказала я.

— Педики.

— Это ж как раз удобно. Находишь такого, говоришь, мне, мол, строго для эксперимента нужен доброволец. Я думаю, поймет.

— А ты бы поняла?

— Что?

— Если бы я тебя позвала в добровольцы. Строго для эксперимента.

Наташа по-прежнему не оборачивалась.

— Меня это должно как провинциалку шокировать? — спросила я равнодушно.

— А не шокирует?

— Да чё-то нет. Но ты же прикалываешься.

— Вот и замечательно, что не шокирует. Конечно, я прикалываюсь, но это не значит, что мне не любопытно. Вашу лапку, барышня.

И Наташа как-то мигом оказалась возле меня с самыми решительными намерениями.

— А что мне за это будет? — спросила я. Я так до сих пор встречаю большинство сомнительных предложений вместо того, чтобы смущаться или возмущаться. Эффект бывает разный, и я им обычно остаюсь довольна, но порекомендовать не могу: вероятно, надо быть мной и говорить это так, как я.

— Ну... не знаю. Можешь потом тоже попробовать. На мне.

— Наташ, это уже неприлично, — сказала я.

— Ага, давай делать только приличные вещи, пока никто не видит. Всех так обманем. Вот, например, ты не собираешься одеться?

— Мой дом, мои правила.

— Правила? Извини, не знала, — сказала Наташа и сняла майку. Лифчик на ней был, успокойтесь. — В штанах хоть можно остаться? А ты признайся, что у тебя там на самом деле все колючее. Ты не можешь чисто бриться, ты будешь все время отвлекаться и зеркалу глазки строить.

Я говорила, что я прелесть? Кажется, да. А что я очень умная и серьезная, говорила? Нет? Вот то-то. Поэтому не надо слишком много усматривать в том, что весь этот Наташин юмор меня забавлял, особенно когда его было вот так вот много сразу.

— Ты поэтому и не попала на тот межобластной, — не унималась Наташа. — Это ж из-за тебя был бы на всю страну ржач, суровые сибирские фигуристки мохнаты и плевать хотели.

— Фу, блин. Хватит про меня уже сплетни распускать, все равно никто не слышит. О. Стыдись. — Я подняла руки и потянулась.

— Вот, оставайся так, — сказала Наташа и все-таки полезла со своим экспериментом. — Да что ты дергаешься!

— Ну щекотно же!

В общем, мы дурачились и обе хохотали, как ненормальные, так и проходили в одних лифчиках полдня, а потом весь вечер старались при взрослых не хихикать и не фыркать просто оттого, насколько эта наша унылая домашняя атмосфера казалась теперь неадекватной. На следующий день я тоже попробовала полизать Наташины подмышки. Ей щекотно не было совсем. Мне во всей затее нравилось, какая она «на грани» и при этом все-таки не за гранью. Ну то есть, сама идея лизать друг другу подмышки кажется гораздо непристойнее, чем когда это происходит на самом деле, и мы, разумеется, свежевымытые, гладенькие, благоухающие и все время смеемся. На третий день мы даже вместе залезли в душ — для меня, повторюсь, ничего в принципе такого в этом не было, но в рамках нашего праздника раскрепощенности это тоже казалось каким-то жестом в спину родителям. Но надо отметить, что я тогда первый раз в жизни видела совсем небритую женскую письку. Я не стала подкалывать Наташу по этому поводу — мы уже обо многом успели поговорить, и я призналась, что девственница, так что в любом обмене остротами мои позиции были бы слабее. Но если бы кто-то тогда подглядывал за нами, он бы весь извелся (или она бы вся извелась) от того, как все по-прежнему между нами было невинно и весело. Ну, брызгались и отнимались друг у друга душ, где там какая эротика. Скорее даже впадание в детство.

Вся моя последующая жизнь могла сложиться совсем по-другому, если бы у нас все произошло банально — нечаянные какие-нибудь прикосновения, внезапные поцелуи просто от того, как весело и приятно, постепенное зарождение чего-то более серьезного и нежного... Я не такая и Наташа не такая. На четвертый день она взяла и спросила меня:

— Ника, когда ты мне уже предложишь куни?

Вот так вот, да. Задала вопрос. Мы были обе в лифчиках-трусиках и только что сушили друг другу волосы феном.

— Что-что предложу? — Я правда не поняла.

— Ник, не изображай невинность, хотя у тебя это очень мило получается. Мы друг друга уже хорошо знаем и ничего не стесняемся. Пора твоему язычку отправиться дальше. В смысле, ниже. М? — Наташа взглянула мне в глаза с такой улыбочкой, что мне стало не по себе.

— А почему это именно моему... язычку?

— Ну я же первая сказала. И потом, мне очень не хватает секса. Не буду же я тут у нас давать кому попало. А ты вроде как девственница и не паришься.

Всё вдруг как в детстве: выяснения, кто что первый сказал, и «я, я, я» таким тоном, будто с этим все обязаны что-то делать. И я себя тоже повела как в детстве. Я расплакалась. Чуть ли даже не разревелась. Сказала, что не ожидала от нее такого, что она извращенка и я все расскажу. Может, говорю, ты меня сейчас еще схватишь и насильно заставишь, корова жирная? (Это было уже чтобы просто обидное сказать. Наташа не настолько меня крупнее.)

— Могу, — сказала Наташа, потрепав меня по мокрой щеке, — но поберегу твою психику. Тебе понравится, а потом будет стыдно за то, что понравилось. Но ты и так все понимаешь. Ты из нас более красивая. Более женственная. Более та, которую хотят. Поэтому твое место внизу, и я буду как бы твоим парнем.

Сейчас, когда уже немало девчонок от двадцати до сорока с гаком меня хотели и получили, я понимаю, что Наташа сама в этом ничего не понимала и с уверенным видом несла отсебятину, но тогда-то я решила, что она рассказывает всё как есть, что есть какие-то правила лесбиянства, которые умная девочка должна знать хотя бы на всякий случай, ну и к тому же — Наташа попала в самую точку. Со мной как будто заговорило зеркало. Да нет, еще круче: я и представить себе не могла, что когда-нибудь девчонка мне возьмет и скажет: ты красивее. Я как-то растерялась и просто уставилась на нее, моргая влажными глазами и шмыгая.

— Пойдем, — сказала Наташа. — Покажу чего.

Показала она мне картинки на своем ноутбуке. Ну, понятно какие картинки. На них были очень смазливые голые девочки, от некоторых во мне даже шевельнулось что-то вроде ревности, но всем им совали член либо в рот, либо в попу, и мне стало совсем неприятно из-за того, что я будто бы невинно развлекалась, оказывается, с любительницей смотреть такую грязь. Я не то чтоб была против грязи, просто, ну, могла бы предупредить. Я сложно устроена.

— Красивенькие — они как бы из всего сухими выходят, — заговорила Наташа. — Вот меня если снять в такой позе, я буду выглядеть как идиотка. А к ним не липнет. Они все равно красивенькие. Завидую, — сказала она и ущипнула меня за бочок; я ойкнула. — Тебе вот вообще по жизни не грозит, что на тебя будут смотреть как на комплект сисек и дырок: сойдет и эта, мол, лучше с ней, чем ни с кем. И самое дурацкое, когда ты на это готова согласиться, потому что самой тоже не с кем.

— Ты себя недооцениваешь, — сказала я совершенно честно.

— А куда деться? Человек себя оценивает так, как с ним обращаются. Тебе не понять. — Наташа свернула картинку на экране и открыла другую папку. — Да и кстати, у тебя тоже не все так гладко. Думаешь, я не вижу, как ты залипаешь перед этим зеркалом? Какие у тебя глаза при этом становятся? Тебе передоз грозит, если все время собой только восхищаться.

Я не знала, что за передоз, и теперь понимаю, что это тоже была в общем-то пустая болтовня, но тогда казалось, будто Наташа говорит что-то важное и научное. Я уже понимала, что будет в той папке, которую она открыла. Тоже смазливые девочки, но на этот раз — под женским присмотром. Тут Наташа сохраняла себе на компьютер целые фотосерии, причем некоторые я потом сама нашла в интернете и выяснила, что все не так однозначно и никаких жестких ролей нет — но Наташа отбирала только то, что ей нравилось, и выходило, что таких, как я, принято сначала всячески лапать, а потом... Я вспомнила волосатую письку Наташи, которую видела тогда в душе, и поняла, что влипла.

Ну то есть: я уже безнадежно, как муха на мед, попалась на сладкую мысль, что я — одна из тех, кто настолько прелестен, что даже в других девчонках пробуждает грубую похоть. «Сверху» на Наташиных картинках были самые разные типажи — от внушительных стриженых теток до ровесниц, иногда тоже вполне обаятельных, но вот на месте каждой из тех, что «внизу», я могла представить себя — а так как я, безусловно, была еще прелестнее их всех, захотелось уткнуться Наташе в плечо и мурлыкать от самодовольства, даром что внутри еще было жарко после недавних слез. Только вот от меня ожидалось гораздо больше, чем уткнуться и мурлыкать, больше даже, чем наши недавние забавы с вылизыванием подмышек, и мне было чуть ли не стыдно, что я вот так вот ничего не знала, не подготовилась, и теперь попросту боюсь.

— Я не буду заниматься с тобой... оральным сексом, — сказала я. — Я не для этого.

— А для чего ты? Рожать детей и варить борщ?

— Н-например, — сказала я насупившись. Этот диалог, вообще говоря, не передать, его надо было слышать, со всеми тонкостями тона, и как мы при этом друг на дружку смотрели. — Или, например, ходить в золоте и шелках и холодно принимать всеобщее обожание.

— Тогда тебе как раз полезно иногда расслабляться, а то так свихнешься.

— Это у тебя называется «расслабляться»?

— Ну, совсем не делиться собой так же вредно, как служить кому-то вещью. Я ведь не говорю, что ты должна лизать всем, кто попросит. Я же первая сказала.

— Вот все-таки признайся, Наташ. Ты меня хочешь или тебе это надо для самооценки?

— Для самооценки, конечно. Ты вообще-то ничего особенного, не знаю, что ты там о себе воображаешь.

Опять же, надо было слышать, как она это сказала. Я в шутку издала какое-то злобное шипение, а на самом деле чувствовала, что влипаю окончательно: мою необыкновенную красоту еще никто не ставил под сомнение, никогда, даже вот так невсерьез, чтобы меня подразнить; я думала, что так будет когда-нибудь с мальчиком, и точно так же в его глазах будет читаться совсем противоположное.

— Мне... надо подумать, — сказала я. — Это серьезный шаг для невинной девушки. — И почему-то глупо улыбнулась.

— Я не знаю, чего ты там боишься, кроме того, что тебе понравится. Но дело твое.

— Я не боюсь, — соврала я, — я даю тебе понять, что меня надо уламывать, но ты, кажется, безнадежна.

— Я же не мальчик. Я думала, мы тут все свои.

— Она думала. Кстати, я так понимаю, тем, чем... раньше, мы больше не будем заниматься? Теперь, когда ты вроде как мой парень и все такое, тебе не по рангу со мной что-то делать взаимно? Это была временная уловка, чтобы меня заманить, да?

Неловко вспоминать, как мне казалось, что все это всерьез, про ранги и прочее. Но не могу к той себе не чувствовать нежности. Даже больше той, что испытываю к себе всегда.

— По-любому не когда ты там вся потная от волнения, — сказала Наташа.

Я опять зашипела от притворной злости.

— Но ты меня можешь облизывать где угодно и когда угодно, — добавила она.

— Спасибо, — сказала я ехидно. — Вот счастье-то.

— Бе-бе-бе. Хочешь, я тебе совсем во всём признаюсь? Только тогда сядь ко мне на колени. Обещаю тебя оставить в целости и невинности.

В моей собственной комнате... меня... как какую-то, я не знаю, говорящую куклу... и я не против.

Я уселась вполоборота, чтобы видеть себя в зеркале. С детства не сидела ни у кого на коленях.

— Короче, — заговорила Наташа прямо над ухом. — Ты вот думаешь, что я какая-нибудь лесбиянка, бисексуалка или еще что. И таскаю с собой за тысячи километров порнуху, в которой девки как будто случайно похожи на тебя.

— Ты была давно и тайно влюблена, ясно, — сказала я, хотя на самом деле мне ничего было не ясно.

— Хрен тебе там. Это все я скачала здесь. Твоя комната... она вся пропитана твоей самовлюбленностью. Тут уже энергетика такая. Я помню, ты еще маленькая была такая, ну... распринцессившаяся дрянь, я почему-то думала, что у тебя это давно прошло, а оно только хуже стало.

— И что... и кому я делаю что плохого?

— Мне. Не плохого даже, а... вот в каждом твоем движении, в каждом слове, в том, как ты сюда забегаешь к своему зеркалу — елки-палки, как же ее прет быть собой, у меня так никогда не будет.

— Теперь еще и я перед тобой в чем-то виновата?

— А тебе часто будут такое давать понять, привыкай. На самом деле нет, просто я тебе дико завидую, и себя за это не люблю еще больше. В общем, мне захотелось картинок, где кого-то вроде тебя жестко имеют. А через пару дней я поняла, что тут мужики не в тему, и не в жесткаче дело. Ты же... ты же просто ходячее оскорбление всего женского пола. Мы переживаем, что-то пытаемся из себя изобразить, и тут ты такая: привет, я Ника, можете вешаться.

Я едва дала ей договорить. Оно и кстати, что я так плохо целуюсь, пусть знает все мои слабые места, пусть меня треплет как хочет, это же... это же настоящее. Я готова была сдохнуть от счастья, что Наташу лесбиянит не вообще по жизни, а из-за меня.

— Глаза-то как горят, — сказала она потом. — Нашла себе новое зеркало. Я вот думала сначала — ты тепличная вся, это ненадолго, тебе еще жизнь покажет, что к чему. А потом подумала: нет, вот ей нифига не покажет. Поз-д-но. Это стальной, несгибаемый нарциссизм на всю жизнь. А в итоге подумала: нет, может быть, ты все-таки сломаешься. Но я этого не хочу. Оставайся такой. Но я буду той, кому ты сделала куннилингус. Я. Я первая сказала.

Мне опять вспомнился мальчик, который кончил мне на живот, а потом страдал и стыдился. Наверно, тогда эта самая жизнь и начала меня пробовать на прочность. Еще осторожно. Еще любя. Бр-р.

— Наташ, ты гораздо круче зеркала, ты живая. И первая. Поэтому я тебе дам всё-всё, что ты хочешь, а холодная и дрянь буду потом с другими. Но я тебе наврала, что не боюсь твою письку, на самом деле очень боюсь. Может, тебе так будет даже приятнее.

Конечно же, я бессовестно смотрелась в зеркало, пока все это говорила, и надеялась, что просто свожу с ума Наташу, которая вдруг от такой невозможной прелести, как я, еще и слышит такие сладкие вещи. Вдобавок Наташа не могла не почувствовать, как я теку в трусики, сидя поперек ее горячей ноги. В общем, я была в тот момент мечтой каждого мальчика и многих, многих девчонок, которые даже в себе такого не подозревали. И при этом я честно принимала правила игры, которые мне внушила Наташа: я как бы виновата перед женским полом за то, как зазналась, но женский пол в Наташином лице меня готов простить, если я... Вот в том-то и дело, что лицо Наташино было тут ни при чем, а мое очень даже.

Почему я вообще так боялась того, что мне предстояло сделать? Ну как, я же девочка. Тут это означало много всего сразу.

— Мне будет приятнее, — сказала Наташа, — если я тебя избавлю от этого страха.

Мы целовались еще, потом Наташа меня согнала с колен, встала, взяла сзади за плечи и подвела к зеркалу. Наверное, для нее это было так же трогательно, как котенку налить молока в блюдечко. Я же никуда не денусь, я же начну строить себе глазки, даже когда не одна. Я смотрела, как Наташа целует меня в шею, я следила за ее рукой, которая немного щекотно скользнула по моему животику и ниже, сгребла по-хозяйски мой девственный бугорок через мокрые, ой, какие мокрые уже трусы, а потом Наташа положила мне другую руку поперек живота, притянула к себе, куснула за ухо и юркнула рукой под резинку. Это было совсем не как мои нежные пальчики, даже немного больно, и я заскулила: «пожалуйста, осторожней», а Наташа сказала:

— Не пищи, я тебе обещала: оставлю в целости и невинности. Я же не мальчик, чтобы не знать, где у тебя что.

Я переглянулась с собой в зеркале и, начиная уже вся трепетать и расплываться от удовольствия под натиском Наташиных пальцев, особенно сладко прониклась своим беззащитным положением. Не то чтоб я боялась лишиться девственности, я ведь уже пробовала и расстроилась, когда не вышло, но теперь самым важным в мире было понимание, что Наташе вообще ничего не мешает запустить пальцы глубже, причинить боль, одним движением вывести в женщины, но она этого не делает, потому что не хочет, бережет свою живую игрушку. А вот мне ее нагло мохнатая писька внушает страх, и это уже не Наташины проблемы. Как хорошо греться и обжигаться о чужое настойчивое желание.

Я боялась и от этого возбуждалась сильнее. Я думала, что сейчас же, не отходя от зеркала, должна буду исполнить свои оральные обязанности, но нас спугнули вернувшиеся родители, и я осталась даже без оргазма от Наташиной руки. Я второпях надела Наташину фиолетовую майку, спохватилась, запаниковала и вообще не могла вспомнить, где оставила свою. Думала, что сейчас все с нами станет ясно, особенно учитывая мой разгоряченный вид.

— Мам, теть Тань, вот Ника считает, что ей вообще не идет фиолетовое, а мне кажется, вполне, — сказала Наташа как ни в чем не бывало. — Она сопротивлялась, но я ее все-таки заставила померить. Неплохо ведь, а?

Так с порога и зашел разговор о моих голубых глазах и их сочетаемости с разными цветами. Никто не заметил, сколько восхищения и благодарности было в этих голубых глазах; Наташа прямо-таки действительно повела себя как мой парень, не растерялась, устранила на ходу последствия моей оплошности.

«Ночью, в полтретьего, иди в ванную», — тихо сказала я ей на ходу. Я не так блестяще соображаю. Конечно, если бы я забралась к ней в комнату, или она ко мне, мы бы наделали вдвое меньше шума. А потом можно было бы полежать вместе. Ну и потом, я перетрусила и потому назвала такое глухое время. Теперь полночи не спать из-за этого. А вообще по-умному надо было, конечно, дотерпеть до завтра, но это Наташе, я думаю, было бы еще обидней, чем мне.

Наташа, впрочем, даже не кивнула. Я не поняла, расслышала ли она вообще — или, может быть, сочла это дурацкой идеей, не стоящей даже ответа. Весь вечер я провела в неопределенности, мямлила, когда меня о чем-нибудь спрашивали, пыталась украдкой поймать Наташин взгляд — без толку. Внутри все ныло от недоласканности, Наташина майка была мне немного велика и спадала с плеч, постоянно напоминая о ее руках, о том, как я была вся в ее власти, и в довершение никуда не делся страх перед тем, что будет ночью. Страх этот сделался совсем холодным и неприятным оттого, какой нерасторопной дурочкой я себя чувствовала. Иногда я почти совсем забываю, что я прелесть.

Переодевшись в пижамку и улегшись на диван, я сделала то, чего не делала никогда раньше: потеребила себя пальцами, а потом облизала их. От этого стало только хуже. Мне хотелось быть, мягко говоря, приятней на вкус. Мне было бы стыдно самой принимать куннилингус. Это было бы как разоблаченный обман, как отрицание всех моих сладких соблазнов. Мое тайное место нужно затем, чтобы заманивать туда мужское напряжение, скользить и чуть сжимать, делая сладко-невыносимо нам обоим; ну или как сегодня — чтобы парень или девчонка могли играть с моим телом, учащать мое дыхание, заставлять дергаться и постанывать, отнимать у меня волю простыми движениями пальцев — я устала, в конце концов, отдаваться зеркалу. А вот Наташина писька, конечно, такой и должна быть на вкус. Но мне от этого проще не становилось.

Меня одолевали мысли о девочках с Наташиных картинок. О тех, что должны были олицетворять меня. Я воображала себя на их месте, еще более красивую и невинную на вид, и все-таки закрадывалось сомнение, что я, как выразилась Наташа, выйду сухой. Есть все-таки в этом что-то унизительное и ужасное, не может тут дело быть в одном физическом удовольствии, и Наташа этого особо не скрывает. Вдруг я не смогу после этого смотреть на себя в зеркало? Я как-то слишком хорошо представляла себе чувство, которое может начать меня преследовать. Этакий гложущий вредный голос: «вот зачем ты это сделала, Ника? Была такая чистая, такая, что вот прямо боишься дышать на тебя, само совершенство, только любоваться и томиться от несбыточности. А ты взяла и все это отдала, и кому? первой же девке, которая тебя к этому склонила. Нахально. Грубо. Она получила свое и теперь только смеется над тобой, что бы тебе ни говорила. Для нее то, как ты к себе относишься, — повод тебя презирать и перевоспитывать. И ей удалось. Между тобой и зеркалом все кончено. И не оправдаешься даже, что тебе понравилось, — кого ты хочешь обмануть? Хуже всего, что ты ведь действительно хочешь кого-то обмануть. Думаешь, что это с непривычки, что надо с кем-то еще попробовать, и будет как надо. С этого и начинают катиться по наклонной, Ника. Лучше сразу убей эту нежность к себе, чем таскать ее с собой раненную. А то в итоге ты сама начнешь сниматься в порно. Обычно на это идут ради денег, но ты — ради того, чтобы тобой и твоим позором любовалось как можно больше людей. Тоже карьера, раз уж фигуристки из тебя не вышло».

Но потом я вспоминала, как на меня смотрела Наташа, перебирала в уме каждое ее слово и понимала, что она действительно без ума от меня. Естественно, что она при этом думает о себе и немного меня ненавидит. Она же не я. Ей же тоже хочется, чтобы ей восхищались. И несколько минут с пойманной и послушной Никой, глядящей снизу вверх, ничего в этом не изменят. Наоборот, это будет небывалое и неповторимое счастье, которое она будет вспоминать всю жизнь и вздыхать.

А потом опять заводился вредный голос. А потом опять наоборот. И так почти до двух ночи.

Но на какой-то раз я вдруг подумала: слышь, вредный голос, я, кажется, знаю, что ты такое. Понятное дело, ты эхо вечного родительского занудства, но ты и еще кое-что. Я тебя подцепила от того растекающегося пятна на животе. Пошла в постель с неудачником, это заразно. Тут я даже перебила себя мысленно: а за что ты, собственно, так мальчика? У него это тоже был первый раз. Ему всю жизнь компостировали мозги еще и тем, что нельзя быть слабаком и так далее. Он ждал, что ты его будешь строго оценивать, думал, что худшее уже случилось и ничего теперь не исправить. Ему просто неоткуда было догадаться, что, черт побери, даже сказать что-нибудь вроде «теперь ты моя сучка, лежи так, пока не высохнешь» было бы лучше, чем скиснуть и извиняться. Это же все игра. Ясно же, что Ника Широковских ничьей сучкой быть не может. Она прекраснее целого табуна принцесс. Она такая одна, и с ней надо забыть, что есть где-то в мире еще девчонки. И она тупо сильнее тех, кто в себе сомневается — какого бы они ни были пола. Так что нафиг зеркало и тебя нафиг, вредный голос. Я всё делаю правильно.

В общем, если до этого я отчасти надеялась, что Наташа уснула и проспит — а если нет, то, может быть, стоит самой сделать вид, что уснула — то после двух я была уже в приподнятом настроении. Хорошо на самом деле провести пару недель вдали от зеркала. Я слишком зацикливаюсь на своей внешности. В душе у меня тоже замечательные вещи. Я сложно устроена. И тонко чувствую людей.

Все это резко оборвалось от тихого звука двери в полтретьего. О-о, как сразу вернулся весь страх, как меня чуть ли не заколотило, словно это не Наташа была в коридоре, а привидение. И чего это я? Впрочем, это был уже чистый страх потому, что страшно. Никаких мутных мыслей, я просто лежала в оцепенении, и только в 2:34 — на всю жизнь запомнила эти светящиеся угловатые цифры, они похожи на какую-то команду, три-четыре! — слезла с дивана и на цыпочках, еле дыша, направилась

к ванной. Наташа там даже свет не зажгла и стояла черной тенью. Нет, всё. Попросту жалко будет такой замечательный ужас пережить зазря.

— Ты дрожишь, — сказала Наташа, когда я закрыла дверь и щелкнула выключателем.

— Как сучка, — ответила я.

Не хватало еще теперь забот обо мне и переживаний, не пострадает ли моя, как там ее, психика.

Она взяла меня за плечи и опустилась вместе со мной на колени, а потом прижимала меня к себе и целовала в губы, пока я не перестала дрожать. Никаких лишних фривольных ласк мы себе не позволяли — она тоже, наверное, чувствовала, что между нами происходит что-то слишком для этого серьезное. Я сняла ей сорочку через голову. Сама так и осталась трогательной девочкой в пижамке. Причем если бы, наоборот, это я была из нас голенькая, ничего бы не изменилось. И не потому, что у Наташи грудь больше, и ее набухшие соски в сочетании с волосами внизу кажутся чем-то таким взрослым и страстным. Я всегда буду той из двух, что притягивает взгляд. На меня невозможно смотреть, не волнуясь при мысли, что вот она же еще и живая, что-то там себе думает, стесняется или, наоборот, радуется своему бесстыдству, и я всё только испорчу, если не отгоню от себя все эти тоскливые и тягучие сомнения.

«Можно?» — спросила я, прежде чем поцеловать ей грудь. Легко решить, будто я ни во что не ставлю других людей; но мне как раз любовь к себе всегда подсказывала, что каждый человек сказочно много значит, и все зеркала в мире не стоили Наташиных сосков, которые я, именно я, только я сделала такими неприлично-большими, при этом лукаво пряча под пижамкой свои. Соски очень приятно брать в рот, облизывать и ласкать губами. Если вы это и без меня знаете, то напомню, что вы тоже когда-то узнали это в первый раз. Мне было даже жаль, что у нас не получилось бы так же невинно-весело, как мы слюнявили друг другу ямочки под плечом, снять друг другу лифчики и поиграть в такие вот экстремальные дочки-матери.

Впрочем, Наташа, как оказалось, невинно-веселым все это не находила. И мне не полагалось об этом забывать. Когда Наташа поднялась, а я осталась в какой-то лягушечьей позе, на получетвереньках, мне не стало опять страшно, хотя сердце под пижамкой колотилось. Я подняла глаза. Наташа смотрела на меня с какой-то, казалось, немыслимой высоты.

— Нарочно так придумала, чтобы я полночи не спала?

Я помотала головой.

— Первое, что в голову пришло. Я же тоже не спала.

— Не смей даже сравнивать. Одно дело просто не спать, другое — когда ты в соседней комнате и тебя наконец-то можно, — сказала Наташа.

— Ну так пришла бы и утащила к себе.

— Ага, буду я еще за тобой волочиться и упрашивать.

— Хорошо, извини, — сказала я, опустив глаза и осторожно рассматривая Наташину письку. — Неудачная была идея.

Наташа взяла меня за затылок обеими руками.

— Кто у нас самая красивая эгоистка в мире? — спросила она ласково.

Я поморгала немного, поулыбалась и сказала: «Не ты».

Наташа спокойно, без всякого нажима притянула к себе мою голову.

Ой.

Я почти всегда вздрагиваю всем телом, когда первый раз ощущаю вкус новой девчонки; это и ритуал, и уловка — дешевая и фальшивая до потаскушности, но я люблю льстить своим крутобедрым подругам. В тот самый первый и единственный раз это вышло непроизвольно. И Наташе понравилось, я сразу поняла по тому, как напряглись ее ноги, в которые я упиралась ладошками... и на этом, пожалуй, хватит подробностей. Вы либо и так знаете, как все это происходит, либо прочитаете тупо как набор возбуждающих существительных и глаголов, а против этого моя девичья гордость восстает. Вдобавок может возникнуть ложное впечатление, будто я знала, что делаю, а не пыталась беспорядочно и неуклюже доставить Наташе удовольствие. А еще я не понимаю, когда этот процесс берутся описывать какими-то вычурно-красивыми словами. В мире есть действительно прекрасные и упоительные явления — например, море, шелк, свежая черника, пушистые котята, весенний ветер, вся я от пряди на лбу до пальчиков ног; но даже свое нежное место я не назову каким-нибудь там влажным розовым гротиком, а уж складчатые, жарко хлюпающие письки моих девчонок у меня (извините) язык не повернется сравнить с чем-нибудь приятственным и поэтственным.

Тут кайф в другом: насколько противоположные ощущения. Нике неудобно, невкусно, и вообще как-то сложно сейчас быть Никой; Наташу окатывают волны чистого, ни с чем не смешанного наслаждения, а глядя вниз, она видит у своих ног самую красивую эгоистку в мире, которая плакала, пугалась и наконец поддалась. Не было такого минуса для меня, который не шел бы ей в плюс, причем многократно больший; во всем этом был немного жестокий ко мне, но захватывающе ясный смысл. Я думала, что только так между девчонками и бывает. Да, да, сейчас-то не надо мне ничего объяснять. Я могла встретить матерую лесбиянку, которая лезла бы языком в меня, находя это изысканным, а себя запрещала трогать; я могла вместо того мальчика встретить такого, что потом и в голову бы не пришло обращать внимание на девчонок; у меня могли быть, в конце концов, другие родители, не оставлявшие меня столько лет в одиночестве с зеркалом в полный рост. Но все это была бы не я, и если мне вдруг устроят суд бабки на лавочке или черти с вилами, я буду упрямо показывать пальцем на Наташу. Это она научила меня чему-то такому, во что я поверила, может быть, еще сильнее, чем она сама. Пусть гордится этим. И я бы так умилительно показывала пальцем, что Наташу бы тоже оправдали.

Привет. Я Ника. Встрепанная, с горящими щеками, с прилипшим к уголку рта чужим волоском, но вот ты, зеркало, не можешь не отражать, а я не могу не быть пре-лесть-ю, и спасибо тебе, зеркало, за такую интересную вариацию на мой раздевалочный, послетренировочный вид, ведь на этот раз я никого не расстроила своими: бездарностью, негибкостью, ленью, претенциозностью (как будто это что-то плохое, как будто фига-скейтинг вообще про что-то, кроме нее), — а вот вполне даже напротив, сделала девчонку очень счастливой. Наташа молодец, что до последнего сдерживала себя и сберегла нашу тишину. Я больше не буду назначать свидания в ванной в полтретьего.

Что с моей пижамкой? Аюшки ой, она мокрая где ну совсем не приличествует, не надо было сжимать колени, но простительно же возбудиться девочке, первый раз узнавшей, какие может в ком-нибудь порождать утробные, волчицынские совершенно стоны. Наташа разворачивает меня от зеркала к себе, любуется, вижу, что хищно любуется произошедшим с моими штанишками; зачем тебе открывать кран, недоумеваю я, в чем смысл мыла — а потом я в пижамке только до пояса, и Наташину ладонь между ног, сплошную и какую-то совсем беспощадно хваткую, встречает другая ее рука, и мне все-таки стыдно вспоминать, с каким неожиданным валом самоненавистничества внутри — так ее, шлюшку с понтами, ссань девственную! — я, гражданочки, кончила от пальца в анусе. И как близка была к тому, чтобы при этом визжать.

Что поделаешь, вредный гложущий голос тоже всегда со мной. В такие моменты он хотя бы перестает прикидываться, что волнуется за меня и хочет как лучше. Вот то, что он на самом деле обо мне думает.

Дальше было темно и уютно. Мы выбрались из ванной. Я стояла у кровати и почему-то чесала Наташе пятки. Хотелось, чтобы меня кто-нибудь убаюкивал. Не Наташа — я сделала ее дикой и довольной, пусть спит теперь и набирается сил. А вот к папе бы сейчас, чтобы сразу нельзя стало даже думать про всякие неприличности, даже думать про то, чтобы думать про них, а зато было бы спокойно-спокойно.

Но куда там. У мамы вот, то есть как раз где не надо, я до сих пор единственный ребенок.

Я съела на кухне мандарин, а потом лежала на диване и смотрела в потолок. И на следующий день смотрела в потолок, после того, как мы с Наташей, заспанные как зюзики, позавтракали и решили, что нафиг это светлое время суток, еще будет, здесь не Крайний Север, хотя некоторым в Москве приходится ы-ы-ы (зевок) объяснять разницу. Будешь подушкой, вот, ибо это ты режим поломала. Хорошо, Наташ, буду подушкой.

Ее голова у меня на голой груди: спать слишком щекотно и тесно. Потолок — зеркало души, на нем можно смотреть, как по душе летают фиговинки всякие и рябь бегает. Мне не хорошо и не плохо, мне ново.