Скучали без меня? Изнывали от недосказанности? Положим, Наташа просто взяла меня, доверчивую, нахрапом — но дальше-то? Знаю, некоторые себе представляют, что дальше был сразу этакий конвейер. Зря. Конечно, надо мной как-то раз было за один вечер девять нетерпеливых клиторов, «а потом вообще разврат начался» — но то будет самая-самая последняя история обо мне. Пока что еще 2012-й, и на моем пути только нежность и неожиданность. Пусть и не всегда одновременно.

— Отвали от Сереги, поняла? Шалава анимешная.

Ее звали Арина, она подождала меня в туалете, с разгона впечатала лопатками в стену (неприятно отдалось внутри) и теперь смотрела в упор, сжимая мои запястья. Почему «анимешная», трудно было понять. Ну то есть, конечно же, я прелестна, как те рисованные японские девочки, но коротких юбочек не ношу (они для меня всегда будут спортивной формой из моего ледникового периода) и не общаюсь писклявыми возгласами восторга или испуга.

Впрочем, кое-что общее со многими кавайными няшками у меня было. Но вот об этом-то Арина явно не подозревала.

Кавайные няшки имеют свойство внезапно неплохо драться.

Она была изрядно крупнее меня, но с тем же успехом могла быть огромным взбесившимся плюшевым мишкой. Ничего не стоило развернуть руки, дернуть ими вниз и немного вперед, и до свидания, больше ты меня не держишь. Арина беспорядочно колотила воздух, хватала его за места, где я только что была, — в общем, дралась как девчонка, хотя один раз все-таки заехала мне в левое плечо, и больно, надо сказать, заехала. Сама я даже и не пыталась ее бить кулаками, — вот еще; на моих прелестных костяшках, если приглядеться, и так немного видна моя воинственность лет до тринадцати, когда я еще не влюбилась в себя и не рыдала неделю над каждой ссадиной. И вообще, девочек бить нельзя. Это я еще в детстве поняла. Никакого воспитательного эффекта, наоборот, их после этого уже совсем не убедишь, что они были неправы. А невоспитанной я ее теперь не отпущу.

— Думаешь, я помню, который из них Серега? — изгалялась я, жестко приземлив ее на задницу с поднятыми и вывернутыми за спиной руками. Теперь уже окончательно плюшевый мишка. Надо сказать, я и вправду не могла вспомнить, о ком она. Легко путаю имена, особенно распространенные. Будь я Ниной или Викой — наверное, забывала бы, как меня зовут. Арине в этом смысле повезло. Или наоборот, не повезло.

— Что молчим, Родионовна?

Не я так придумала ее называть, и мне не показалось, что она это принимала с юмором, а не просто смирилась. Кому охота быть дряхлой голубкой, когда вокруг так мало мальчиков. А тут еще я.

Из коридора послышались голоса. Я отпустила ее руки. Жаль, думала за «шалаву» получить извинения.

— Чем занималась? — мрачно спросила Арина, отряхиваясь.

— Фигурным катанием, — сказала я, чувствуя себя ковбоем, сдувающим дымок с поднятого револьвера.

На самом деле не только. Два раза в неделю по вечерам папа меня отвозил еще и на самооборону. Я и вам не все рассказала о том, почему была таким отчаянно домашним ребенком, хотя при этом (к счастью, наверное) мама с папой не умели и не хотели быть такими родителями, что обычно выращивают домашних детей. Скажем так, до того, как папа от нас сбежал, он еще кое от кого сбежал. И был, даже все эти годы спустя, против того, чтобы я отправлялась учиться в Москву. Чуть ли не умолял, чтобы Новосибирск. Слишком близко Москва от Питера, где все произошло. Но папа уже ни на что не влиял, а мама, не исключаю, специально согласилась, чтобы он нервничал. Да и вообще решила, что мне, провалившейся фигуристке, теперь только замуж бы поудачнее.

Ну хоть теперь, когда я снова здесь, поняли, как скучали без меня все это время?

Порой думаю, что люди как-то легко обо мне забывают, — но это, должно быть, такой защитный механизм, ведь если вспоминать меня постоянно, с ума можно сойти. Так я оправдывала Наташу, когда уже месяц провела в Москве, а она так ни разу и не дала о себе знать. Я-то думала — смешная, свежесовращенная — что от нее отбою не будет, даже размышляла, как бы поделикатнее ей сказать, что случившееся между нами летом не превращает меня совсем уж в ее собственность... Ха! В итоге я сама пару раз порывалась ей позвонить, но изо всех сил себя удерживала. Нельзя же, чтобы она подумала, что мне невесть как отчаянно хочется к ней на ручки, а потом, может быть, и под ножки. Нельзя-нельзя, ведь и правда хотелось.

Только не надо думать, что мне хватило знакомства с Наташиной писькой, чтобы сразу же начать на девчонок смотреть оценивающе и выжидательно. Скорее я примирилась с тем, что из моей интимной жизни получается какой-то странный цирк, но по крайней мере становится чем дальше, тем интереснее. В конце концов я надеялась найти мальчика, похожего на Наташу.

Пока что новая жизнь, столичная и студенческая, меня сбивала с толку. Постоянно казалось, что меня оценивают — в самом буквальном смысле, как на льду. Не хотелось быть провинциалкой, и при этом я не имела понятия, как ей не быть. Порой казалось, что просто никак. Можно оказаться и слишком ухоженной, и немного небрежной, и нелепо благовоспитанной, и невпопад вульгарной. Сами же провинциалки тебя рады будут презирать за то, что слишком стараешься. Я пыталась себе внушить, что провинциалки — они в средней полосе, а я гордая сибирячка, которая жила в хрущевке из чистого льда и ездила в булочную на мамонте. Помогало не очень. Вообще выяснилось, что без моего большого зеркала очень легко забыть, какая я прелесть. Никудышными, мелкими зеркалами приходилось перебиваться. Вдобавок еще дурацкая мысль, что если кто заметит, подумает, будто ты себя рассматриваешь на предмет где что поправить.

В целом, конечно, ничего ужасного не творилось; я нормально общалась со всеми, хотя при этом как-то толком не общалась ни с кем. Соседку по общежитию я с ходу разочаровала тем, что тоже не умею готовить, но потом нас именно это и сблизило. Она открыла мне запретный мир пельменей из коробки, киосочных куриц и той лапши, что выглядит скорее канцтоварами, чем едой. Однако я и порядок наводить не умела и не любила, что уже ее раздражало. «Я хоть думала, я буду убирать, а она готовить, — а ты-то на что рассчитывала?» «Я? То и другое в обмен на оральные ласки». Мы поржали и больше о таких вещах не заговаривали никогда, хотя неприлично друг друга подкалывали то и дело.

А дальше я случайно попалась на глаза мальчикам со второго курса. Они были очень интеллигентные на вид, мило стеснялись и подкалывали друг друга на этот счет, и я рада была, что кому-то наконец однозначно нравлюсь, так что быстро оказалась в их компании. Мы собирались на незнакомых мне этажах с комнатами попросторнее. Играли в манчкин и шляпу, пили вино и коктейли, которые щегольски смешивал тот, что был постарше других и даже самую малость лысоват, но его все равно называли Снейпом, профессором зельеварения. Ко мне проявляли интерес все, но с явной оглядкой друг на друга и на девушек; как я поняла, у всех мальчиков кто-то был, но мало кто, включая девушек, исповедовал моногамность. Иногда мне казалось, что меня очень хотели бы видеть пьяной. Я держалась осторожно.

Собственно, я побывала всего на трех таких мероприятиях до того, как на меня напала Арина. Признаться, я совсем не ожидала от нее, так что у меня остался, помимо синяка на плече, какой-то отвлеченный испуг от того, как я мало понимаю в людях. Арина выглядела спокойной, говорила умные вещи, а иногда посреди всеобщего веселья сидела и медленно поворачивала перед глазами свой пластмассовый стаканчик. «Родионовна, отставить рефлексию», — балагурил Снейп, чем все только усугублял. Серегой был однозначно не он. И теперь мне неприятно было думать о том, что будет в следующий раз. Победить-то я победила, но жизнь продолжается, и теперь в присутствии Арины я уже не смогу себя чувствовать беззаботно. Но не переставать же к ним ходить из-за этого. Не доставлять же ей этого удовольствия. Хотя быть там назло Следующий?

Моя первая официальная пьяная выходка.

Лишний раз напомню: я не презирала робких невнятных мальчиков, я их боялась. Они как бы затягивали в болото. То, что молодой поэт мастурбировал на меня в темноте, а потом из этого родился вредный для мозга стих, мне казалось забавным и лестным. Но не надо ко мне вот так мучительно подкрадываться, особенно когда я первый раз в жизни серьезно пьяная.

Как бы то ни было, теперь мне хотелось провалиться. Худшее было даже не в том, как на нас с оцепеневшим поэтом все уставились, а в том, что я не чувствовала в себе никаких тормозов и не знала, что ляпну следующее.

Становилось зловеще тихо. Пол плыл.

Тут раздался голос:

— Правду ли говорят, что вы к нам пришли из фигурно-катательных войск Российской Федерации?

Это был Снейп, профессор коктейлеварения. Он ко всем девушкам обращался на «вы». Четко и спасительно ощущалось, что он тут старший и, если понадобится, главный.

— Есть, — сказала я, приподнимаясь со стула. Пол заштормило. — Ой, то есть так точно.

— Вот то-то же, ребятишки, — сказал Снейп, отвернулся и продолжил смешивать что-то синее с чем-то бесцветным.

Не знаю, одна я не поняла, к чему это он именно, или он в самом деле ничего особо осмысленного не сказал, но прозвучало авторитетно.

— Почтим Серегин подвиг, не чокаясь, — подхватила одна из девушек. — Человек рискнул.

— Человек проторил! — Это уже кто-то из мальчиков. — То есть нет, он наоборот. Как «проторил» наоборот?

— Э-э... «лироторп»!

— С добрым утром, Паш. Впрочем, хорошее слово. Возьми себе псевдоним «Сергей Лироторп»! Как Лабиннаг, только загадочнее.

— Куда мне еще загадочнее, — сказал поэт. — Меня отклонили, и я откланиваюсь, делов-то.

От обиды он стал гораздо самоувереннее на вид.

Я продолжала стоять, держась за спинку стула, как за перила на палубе. У меня были две мысли в голове. Первая: от меня отвлеклись, все сгладилось, какое счастье. Вторая: елки, так вот кто Серега. Я с ним действительно в прошлый раз говорила довольно долго — точнее, он со мной, а я кивала и старалась не выглядеть совсем темной. Могло показаться, что я строю глазки, наверное. Странно, что его называют так по-дворовому: Серега. Должно быть, часть его загадочности.

В любом случае — теперь есть только одно место, куда я могу пойти, чтобы ничего больше не испортить. Уходить сейчас совсем глупо. Вертеться поблизости от Снейпа, где я буду защищена, в том числе и от собственной пьяности — навязчиво; он вообще не меня спасал, а восстанавливал порядок. Но интересная деталь: я ведь про фигурное катание никому не говорила. Думалось: сразу будет ясно, что я плохая фигуристка, раз я здесь, да и вообще меня начнут воспринимать как волчок с блесточками, который зачем-то перестал вертеться и разговаривает. Какая я провинциалка, все высчитываю. И нет бы люди от этого становились понятнее. Факт остается фактом: она меня обсуждала.

И я, покачиваясь, отправилась ничего больше не портить.

— Ариш, побудь моим кавалером, а? Я ведь из-за тебя такая пьяная. Зато сама видишь, я на него не претендовала, а он меня теперь будет презирать.

Арина подняла на меня глаза поверх стаканчика, продолжая крутить его в руке.

— Крайне признательна.

Я чуть не протрезвела от такого мороза в голосе.

— Ну что ты такая. — Я присела возле нее на пол. — Как тебе понравиться?

— Никак, — сказала Арина. Уже не таким холодным голосом, скорее очень печальным. — Никому не нравятся те, перед кем стыдно.

Теперь пол — это такая лодочка в прибое, а ножка Арининого стула может быть веслом. Или там мачтой.

— Мне повредили мозг киты-ботинки или ты хочешь сказать, что тебе передо мной стыдно?

— Ой, он тебе зачитал, — Арина улыбнулась вдруг совсем нежно, закрыв глаза. — У него два вида баб; с одними ему скучно, с другими он не знает, что делать. Естественно, мне стыдно. Как ПТУшница. Совершенно заслуженно огребла. Не прошу прощения знаешь почему? Потому что просить прощения — это вымогательство. Каждый имеет право сказать «живи теперь с этим» и уйти.

— С чем таким «с этим»? От любви дичают, тоже мне новость. Перестань стыдиться.

— На это можно все списать, да. Но люди не дичают, они всегда дикие. Когда видишь кого-то слабого и можешь его в чем-то обвинить, впадаешь в искреннюю ярость. Ключевое слово «искреннюю». Тебе кажется, что вот оно, главное на свете исчадие ада. А когда перед тобой кто-то в сто раз хуже, но опасный, он у тебя попадает в «интересные неоднозначные личности». Я ошиблась насчет твоей беззащитности, вот и все. Иначе ты бы у меня получила за всех, с кем мне приходится его делить. И мне не было бы стыдно перед тобой, если бы ты не заставила меня бояться. Ну как, ты все еще хочешь мне понравиться?

— Уже несущественно, — пробормотала я, вцепилась обеими руками в ножку стула и принялась глубоко дышать.

— Тебе плохо? — спросила Арина.

— Мне ново. — Подумав, я добавила: — Но да, давай сходим на воздух.

— На воздух? С тобой? Это надо читать как «пойдем выйдем» или ты просто решила мне теперь надоесть до смерти?

Это надо было понимать как «я только что еле предотвратила свою вторую пьяную выходку». Мы все помним, как я отреагировала в прошлый раз, и это я была трезвая.

В какой прошлый раз?

«Мы переживаем, что-то пытаемся из себя изобразить, и тут ты такая: привет, я Ника, можете вешаться». Вот в какой. Не при людях же, сами понимаете.

— Ну тогда я Серегу попрошу, — сказала я. — Буду оправдываться, глупая, мол, пугливая, надо было постепеннее, а он такой интересный. Что-то сомневаюсь, что он мне скажет «живи теперь с этим» и уйдет.

— Да на здоровье, — сказала Арина. — Хотя нет. Зачем назло делать то, чего никто не хочет. Только ко мне зайдем за курткой. Ты, я так понимаю, не мерзнешь, а я да.

Мы перешли через весь этаж; я осталась ждать снаружи. Ее соседка была дома, что и к лучшему: вдруг меня бы опять потянуло на что-нибудь спонтанное. В лифте Арина явно старалась встать от меня подальше и не спускала глаз.

— Можешь связать мне руки шарфом, если тебе так спокойнее, — сказала я.

— А душить тебя тогда чем?

Я засмеялась, и Арина тоже хмыкнула. При всем том, сколько в школе и секции было ссор, сплетен, драк, иногда травли, я ни с кем до этого себе не напоминала героинь тоста за женскую дружбу. Того, где черепаха и змея.

И еще подумалось, что вот такая Арина, в демисезонной куртке и легком шарфе, — как бы настоящая и правильная, а до этого я ее видела не в те моменты и не с тех сторон. Словно она для того и родилась, чтобы бродить по осенним городам, смотреть куда-то пристально и при этом как бы мимо, и думать какую-нибудь неприятную правду о жизни и о людях.

— Откуда Снейп знает про фигурное катание? — спросила я на улице.

Листья, шуршащие под ногами, казались ногам более надежными, чем полы. Я как бы вышла на сушу.

— От него не отвяжешься, когда он видит, что у человека что-то произошло, — сказала Арина. — А я не хочу ни скрывать, ни выдумывать.

Мы еще пошуршали молча. Потом я вдруг спросила:

— Почему «анимешная»?

Я в общем-то понимала, почему, но хотелось услышать.

— Что «анимешная?» А, — Арина досадливо скривилась. — Знаешь, само пришло. Змеино так, аллитеративно. Ш-шалава анимеш-шная. Но в тебе такое есть, согласись.

— Какое такое «такое»?

— Такая большеглазая беспечность и желание, чтобы все было просто. Вот не можешь ты спокойно пройти мимо того, что тебя кто-то не любит. Непременно надо, чтобы тучки рассеялись и воцарилось всеобщее счастье.

— Ой, а я знаю, почему ты любишь Серегу, — сказала я. — Он такой же бестолковый и при этом умничает. У меня было дома большое зеркало, перед которым я могла стоять часами, и больше мне никто был не нужен. А здесь у меня нормального зеркала нет. Вот и перебиваюсь тем, что люди хоть как-то на меня реагируют.

— То есть юноши у тебя не люди? Хотя нет, там явно еще хуже запущено. Их ты принимаешь как должное. Отгоняешь, как песиков, и еще на что-то жалуешься.

Это была неожиданная мысль. Наташа, конечно, что-то подобное уже говорила, но то было в теории. Неужели моя пьяная выходка №1 выглядела так убедительно?

— Тем более не надо ничего стыдиться, — сказала я.

— Да при чем тут вообще ты. Хотя — опять пустые слова, ты тут при всем. Вот все-таки беспечно ты меня зовешь гулять в темные и не очень людные места. А вдруг я ненормальная и у меня ножик в кармане?

— А вдруг я писек... би-сек-су-алка и хочу сделать тебе приятно?

Надо же было так запнуться. Ну да мне можно, я пьяная и никогда про себя таких слов не говорила. При этом я совершенно не волновалась — вообще ничего толком не успевала подумать про то, что говорю — и это, кажется, со стороны выглядело лучше, чем изнутри.

Мне это свойственно, что уж там.

— Однако, реакция, — сказала Арина. — Тебя вообще невозможно застать врасплох. Это, я понимаю, фигуристский юмор такой?

— Да нет, заставали. — Я вспомнила Наташу. — И это не юмор вообще. Я вот, например, не предполагаю, что ты шутишь про ножик, и поэтому сейчас тебя буду обыскивать.

И спокойно так взяла ее за бедра, будто бы прощупывая карманы джинсов. Учись, Серега, как лапать девчонок под благовидным предлогом. Хотя я сама от себя не ожидала такой находчивости.

Стало как-то совсем приятно, — вот я пьяная, нахальная, сама завожу непристойные разговоры и начинаю их претворять в действие. Уже не та наивная девчушка, что от вопроса «когда ты мне уже предложишь куни» первым делом расплакалась.

Я и в задние карманы Арине залезла. Было ужасно интересно вот такими вот приличными, ничего лишнего не делающими руками трогать ее в тех местах, которые у девчонок... ну, в ту пору меня просто заставляли иногда вспомнить Наташу. Арина вот ощущалась совсем по-другому. Я могла ей в тот раз и наставить везде синяков за свой один, если б захотела, и сейчас это давало чувство какой-то спокойной дозволенности: где хочу, там и вожу ладонями. И одновременно это была злая, умная, осенняя Арина, с которой я не то чтобы прямо рвалась заняться лесбиянством, но вот если чисто методом исключения, что другого было с ней делать? Дружить нам таким ни за что не удастся, это было уже ясно. Вражда наша успела как-то прокиснуть, или даже наоборот, засахариться. А оставлять ее в покое было обидно. Мне действительно хотелось, чтобы она перестала от меня отгораживаться. Я ведь чувствовала, что она сама не понимает, куда меня из своей жизни деть, чтобы не оставалось осадка.

— Врешь ты все, никакого ножа, — сказала я, не убирая рук. Арина смотрела на меня настороженно-скептически.

— Ты куртку не проверила.

— Куртку неинтересно, — устранила я последние неясности. — Ты письку бреешь? Мне, если что, волосатые больше нравятся.

Ну то есть: Наташина была, как мы помним, волосатой, а гладенькие мне напоминали о душевых в секции. Ну правда же очень смешно, если Арина себе воображает, что у нас там творился какой-то разврат. Но я не собиралась перед ней делаться неопытной и прозаичной.

— Ты пьяная, — сказала Арина. Нет бы на вопрос ответить.

— И при этом неправда, что не мерзну, — соврала я, пододвинулась совсем близко и обняла ее за талию прямо под курткой. — Ну, кто кого должен поцеловать, чтобы опять как-нибудь не заделось твое самолюбие?

Арина опять улыбнулась той нежной улыбкой — сразу ясно, что не ко мне относящейся.

— Ты хоть понимаешь, что я сейчас думаю только о том, какие глаза были бы у него, если б он нас видел? И тебя слышал?

— А по-твоему, я никому не мщу? — не соврала я. — Просто ты ее не знаешь.

— Заделось, — сказала Арина. — Я-то думала, мир хоть пару минут повращается вокруг меня, как ему положено. Черт, я тоже пьяная. Хватит уже руки распускать, мне немного нервно.

— Ну, я тебе предлагала их связать шарфиком. Немного нервно? «Музыканты смеются: влип как, пришел к деревянной невесте, голова! А мне наплевать, я хороший».

Вот, и я не совсем забулдыжная спортсменка, Маяковского цитирую с середины. Все ж таки как-то я сюда сумела поступить.

— Ой, «ты хорошая» — это мне Серега сказал. И это оказалась цитата из его любимой книги, которую больше никто не читал.

— Ну понятное дело, что он читал всё, что никто не читал.

— Да нет, он из жутко интеллигентной семьи, и его пафос как раз в том, чтобы все это презирать. Его любимая книга — «Как закалялась сталь». Якобы без иронии.

Я фыркнула. Так вот почему он «Серега» и при этом такой, что ли, аристократичный. Интересно, что можно сказать про мое собственное происхождение. «Из семьи неудавшихся новых русских»? Потомственная беглая аферистка?

— А вот не смешно, — сказала Арина. — Там есть место, где Павка Корчагин в камере, и с ним там девушка, которую вот-вот поведут допрашивать с пристрастием, понятное дело с каким. И она ему предлагается — мол, лучше тебе невинность отдавать, чем этим. А он мнется, вспоминает свой романтический идеал, и так ее и обламывает. Не могу, мол, «ты хорошая». По-моему, мерзко. Впрочем, Сереге то, что я хорошая, не мешает со мной трахаться. Но в остальном мешает.

— Этим ты сейчас занимаешься, — сказала я. — Вспоминаешь свой романтический идеал, пока я тут тебе предлагаюсь.

— Ну ты же тоже. Мстишь кому-то, кого здесь нет.

— От житожи слышу. Не могу уже смотреть на эту твою улыбку, когда ты про него говоришь. Еще и мокнешь сразу, наверно. Укушу сейчас.

Но кусать я не стала, а только защипнула нижнюю губу и стала ее теребить в своих. Арина меня собиралась оттолкнуть, но как-то на середине движения передумала и обхватила за локти. Я прижалась еще сильнее. Казалось, у Арины большущая грудь, которой все равно, что моим скромным пухлостям тоже нужно немного места; вот совершенно же необязательно меня лопатками в стену, чтобы я зауважала. Мы так и не поцеловались нормально — просто играли губами во что-то липко-увертливое, и когда удавалось задеть быстро проскользнувший кончик Арининого языка, я чувствовала, что сама потихоньку мокну.

— Мы пьяные, — объявила потом Арина, — и занимаемся черт-те чем.

— Это еще не черт-те чем. А завтра мы будем трезвые, и вот тогда решишь, так уж ли тебя это смущает. Я освобожусь... — я мучительно и поздно попыталась вспомнить расписание на завтра и решить, сколько мне надо времени про запас, — после семи где-то. Дай знать, как избавишься от соседок.

Я бесцеремонно вытащила у нее из кармана телефон, после чего долго и нелепо пыталась разобраться, где там что в этом вашем андроиде, но наконец смогла туда вписать свой номер, после чего ушуршала прочь, оставив Арину в ее естественной среде: осень, одиночество.

Войдя обратно в здание, я вдруг почувствовала себя обратно пьяной, с большим трудом сохранила приличный вид, предъявляя пропуск, а у себя в комнате прошла пару шагов, пошатнулась и ушибла щиколотку в кровать соседки.

— Извиняюсь, — пробормотала я. — Я теперь тактический краб и хожу строго боком.

— Траву, что ли, курила? — добродушно спросила соседка, особо не отрываясь от ноутбука, в котором, судя по темпу клавиш, с кем-то опять ругалась.

— Нет, Люд, слушала современных поэтов, — сказала я и поспешно забралась к себе на кровать, чувствуя, что отключаюсь. До этого я засыпала не раздеваясь я только в походах, с палатками, комарами и муторнейшей взрослой болтовней, так что последней осознанной мыслью было, что жизнь где-то как-то становится интереснее.

Утром пришлось побегать, и я едва добежала. Ну да вряд ли здесь кто-то за подробностями моего первого всамделишного бодуна. Скажу только, что полоща затем рот, поглядывала в зеркало над раковиной и понимала, что опухшая и помятая я все равно прелесть, но что-то другое сквозь это уже проступает, и не так нереально вообразить меня к двадцати годам растолстевшей и опустившейся. Вредный голос, впрочем, еще не проснулся. Даже наоборот, несмотря на раскалывающуюся голову и опасения, что в следующую же секунду понадобится опять добегать, настроение было каким-то приподнятым. Я даже рвалась пойти на пары, но соседка меня решительно уложила обратно в кровать, ушла ненадолго и вернулась с банкой оливок в рассоле и холодным пивом. Пива я вообще никогда не пробовала, и сперва ее насмешила, отпивая по чуть-чуть и морщась, а затем — когда, наученная, что «его хлестать надо», с ходу поперхнулась и облилась. У меня это еще и вызвало ассоциации, от которых в тот момент хотелось отмахнуться. Не портить эти мысли, думая их в столь неприглядном состоянии. А то даже стишок «лучше выпить пива литр... « норовил ввинтиться в больную голову и ходить там кругами.

Мне было перед Людой очень стыдно, и я попросила прощения, но она сказала: «ты чё, все нормально, маму мне напоминаешь». Я фыркнула, за что тотчас же стало совсем стыдно: «ой, не смешно, наверное», — но этим-то как раз и задела Люду слегка; она сказала, что нефиг воображать себе всякий мрачняк, просто мама у нее работает в областном театре кукол, и вообще «у еврейского человека от водки все только проясняется».

— А от жирного только стройнеется? — недоверчиво пошутила я, озвучивая свои тревоги.

Пока я осторожно опохмелялась, боясь даже думать о еде, Люда завтракала бутербродами с припасенной нами давеча колбасой, которая продавалась целыми батонами и подозрительно дешево. Можно было себе представить, как на разные лады одновременно ужасаются диетолог, раввин и кто-нибудь, кому в деталях известно, как и из чего эта колбаса возникает.

— Да это... — Люда махнула рукой. — Вот все приданое проедим, начнем жить на одну стипендию, можжевельником там всяким питаться, травку из-под снега выкапывать, тут-то быстро обратно и сдуемся. Хотя тебя, судя по айфону, будут выручать, так что бойся.

— Не, не суди по нему, — сказала я. — Это папа подарил, восемнадцать лет все-таки только раз в году. В смысле год, когда восемнадцать, только раз в году... да что ж такое, блин!

— Да ладно, чё ты, насосала и насосала, дело житейское, а то па-апа подарил, понимаешь...

Я запустила в нее крышечкой от оливок, мы поржали, я хлебнула еще пива, на этот раз без происшествий, за что была бурно похвалена, — в общем, всегда бы так валяться, пока о тебе заботятся, царит веселье, и где-то совсем в другой жизни осталась моя писексуальность и ворох сложностей, к которым она привела. Пресловутый айфон, правда, молча напоминал о них, и его молчание становилось все громче.

Я понимала, что до вечера ждать каких-либо сигналов от Арины глупо. Но ведь она уже проснулась и что-то думает обо всем вчерашнем, а я не знаю, что, — как такое вытерпеть? Я все-таки мастерица назначать девчонкам свидания так, что сама потом как ежик в тумане, и притом ежик иголками вовнутрь. В этот раз было еще хуже, чем когда я промурыжила нас с Наташей до полтретьего ночи. Наташа по крайней мере меня хотела. А тут вряд ли стоило надеяться, что если Арина пожмет плечами и решит на меня больше не тратить внимание, то тут же галантно мне даст знать об этом. Не факт, что вообще даст знать. Хорошо, что я ей оставила свой номер, а не наоборот, — иначе было бы постыдное искушение позвонить и... И что? Вот серьезно, как я бы это обставила? «Прости за вчерашнее, была не в себе» — так она и простит, и все, до свидания. «Пожалуйста, не игнорируй меня, я очень-очень хочу лизать твою письку»? Вредный голос, зашевелившийся, едва голову начало отпускать, заметил, что это было бы честно, и что можно еще добавить: я смешная раболепная сучка, с этим я уже вполне смирилась, но теперь мне грозит стать смешной раболепной сучкой, которая никому не нужна.

Я встала и побрела в душ. Под колючей и своевольной водой — слишком холодная, а потом чуть повернешь и уже шпаришься — я рассматривала себя и ни в чем хорошем не убеждалась. После того, как с утра я увидела себя в зеркале по-новому, увидела первые черты себя будущей, а точнее, бывшей, я как-то резко перестала себя успокаивающе обманывать. У меня уже не тот плоский животик, которым можно было бесконечно любоваться, пока рука гуляла чуть ниже. Мои ноги — если меня сейчас выпустить на лед, и даже если они быстро всё вспомнят, будет все равно что-то не то, какой-то сбой в математике моих движений из-за этой вкрадывающейся рыхлости. Может, у меня хотя бы стала побольше грудь? А вот это сверху уже фиг поймешь, и вообще, я привыкла себя считать девочкой, которая вся приковывает к себе взгляд и не нуждается, извините меня, в декольте на правах витрины. До сих пор я себя смутно оправдывала тем, что вдали от зеркала — нормального, моего, каждое утро меня встречавшего в ночнушке, а потом без нее, — уследить за собой стало трудно: будто из жизни вынули какую-то линзу, и я стала расплывчатее. Но если вдуматься, к чему вообще эта отговорка, для кого она? Если бы я писала стихи, посвящала самой себе любовную лирику, то могла бы в Серегином духе что-нибудь завернуть про «на беззеркалье». Но никто не будет плакать вместе со мной, если я угроблю свою красоту; никто и не вспомнит потом, что она была. Да и так ли я сама себя люблю, если мне лень доказать это делом?

Брить подмышки и ноги с похмелья было неприятно. У меня вроде и не дрожали руки — да и с чего бы, я же не алкоголик со стажем — но все-таки я им не доверяла, боялась к Арининому синяку на плече добавить еще и яркий дурацкий порез где-нибудь. рассказы эротические А лобок я не брила уже несколько дней, с тех пор, как была у Наташи. Иногда хочется сделать жест, который и не виден никому, и смысл непонятно где, но чтоб просто сделать. Я в честь своей окончательной брошенности отрастила там легкую обиженную щетинку. И теперь ее не хотелось сбривать, вот почему: если Арина не отзовется, я буду совсем глупо себя чувствовать. Ведь это для нее, если вдруг захочет почесать мою девственность, а мне самой все равно, я прелестнее в трусиках, чем без. Пусть найдет там маленькие колючки.

Синяк уже изжелтился и побледнел, но был все еще заметен. Был не тот сезон, чтобы носить платья без рукавов, хотя одно я с собой в Москву захватила, — в общем, синяк мне от всех удавалось скрыть, кроме Люды. Та, впрочем, приняла его за другое, ткнула пальцем и спросила: «У твоего Эдварда зубы выпали?» Мы стали прикалываться про «Сумерки», потом про «Ночной дозор», в итоге придумали учреждение «Мосгорзасос», поржали, и ничего объяснять не понадобилось.

Когда я вернулась, Люда уже ушла. Телефон ничем не порадовал. Я решила, что хватит прогуливать, да и просто не хотела оставаться с собой наедине. Казалось, волосы никогда не высушатся. А потом на улице пошел дождь. И, довершая издевательство, СМС меня застала на самом подходе к учебному корпусу.

«На бессоседье ближайший час. Знаешь, с шарфиком ты меня убедила».

Глупо, но я так обрадовалась, будто Арина написала, как рада будет меня видеть, а не вызвала холодно и колко, проигнорировав мое расписание. «После семи» я брала с большим запасом, но было еще ой как не семь, только сумерки начали спускаться.

Я машинально продолжала идти, пытаясь разобраться, что теперь. Почему-то сразу пришло в голову, что Арина, возможно, наблюдает за мной — поди сейчас вспомни, куда у нее выходят окна и что откуда просматривается. Допустим, она с высоты видит, что я смотрю в телефон, и ей интересно, развернусь ли я на ходу, побегу ли послушно доставлять удовольствие. Казалось бы, я сама напросилась, даже навязалась, если хотите, а теперь мной понукают, да еще и о шарфике зашла речь.

Не стала я разворачиваться. Постояла в холле, делая вид, что ищу что-то в рюкзаке. Появилось чувство, что я сейчас делаю выбор, который много раз потом буду вспоминать; на меня как бы оглядывалась целая стая будущих Ник. «Что же ты предпочтешь — получать образование или... ?» Следовали как бы все сразу обидные формулировки, которыми можно было бы описать второй вариант.

Вредный голос — это, как я уже говорила, не голос на самом деле (иначе можно было бы, недолго думая, сдаваться в дурдом), и еще это не что-то совсем уж отдельное от меня. Поэтому трудно бывает понять, где кончаюсь я и где начинается он (и возникает вопрос, что такое вообще «я», если это не вся я). Как бы там ни было, есть возражения, про которые заранее ясно, что вредный голос их цинично высмеет. Например, что студенты испокон веков прогуливают и занимаются всякими непотребствами, и если я, невиданно теперь свободная, не наделаю себе таких приятных воспоминаний, то чем все это лучше фига-скейтинга? «Приятных, ага. Ибо что может быть прекраснее, чем вылизать стерву-второкурсницу, которая сначала тебя пыталась побить, потом как могла от себя отгоняла, а теперь обращается с тобой как с девочкой по вызову».

От вредного голоса в общем-то легко отмахнуться — он может пугать, но не может угрожать; нечем ему. Однако он никогда и ни за что не отвяжется, будет глодать и глодать. И выбор на самом-то деле был между тем, чтобы жить по его представлениям — или по наивным, неуклюжим, нелогичным, но более моим. В которых важно было, как отношусь к Арине я, а не она ко мне. А Арина — осенняя, злая, влюбленная и при этом все-таки такая же, как я, раздолбайка, неиспорченная жизненным опытом, — успела для меня стать гораздо интереснее, чем тогда Наташа. И гораздо ближе к какому-то смутному идеалу девчонки, которая меня, что ли, заслуживает.

Она может вести себя как угодно, но меня никто не убедит, что я не событие в ее жизни. Девочка, которая может как следует за себя постоять, а потом запросто так предложить свой ласковый язычок. Девочка, из-за которой ее Серега снова пишет мозголомные стихи, а она его при всех отшила. И просто, в конце концов, прелесть. Пока еще прелесть. Чудесная и головокружительная.

Я выждала минут пять; если вдруг Арина все-таки наблюдает из окна, пусть отчается. Жалко, что нельзя пройти назад как-нибудь огородами. Время тикало, час — не так уж и много, но я забежала сперва к себе. Было бы совсем глупо к ней являться с рюкзаком, и к тому же я хотела переодеться. Долой лифчик. Хочу вот так вот пройтись по коридорам в платье на голое тело. В том самом, без рукавов. Ну, почти голое; трусики меня, повторюсь, украшают. Впрочем, увидев, как под платьем вырисовываются мои востренькие соски и как синяк вызывающе желтеет, я смалодушничала и всю дорогу шла, скрестив руки, будто мне холодно. Еще попадусь комендантше, — непременно ведь сделает про меня какие-нибудь свои выводы. И тоже решит, что это засос. Хотя, наверное, только невинницы вроде нас с Людой могли одно с другим перепутать.

Итак, я шла, притворяясь мерзнущей, но вообще-то мне и в самом деле было волнительно до нервного холодка, — я близка была к тому, чтобы дрожать, как в прошлый раз. В лифте ни с того ни с сего подумалось: а если это ловушка, месть? Приду, а там Арина с соседками и еще какими-нибудь сочувствующими, меня свяжут, побьют и будут издеваться. Или, например, там Серега. «Смотри, любимый, кого я тебе поймала».

Или мне только кажется, будто я вчера четко запомнила номер Арининой комнаты — точнее, соседней с ней — и сейчас будет какая-нибудь ирония судьбы, или сияние какое-нибудь. Даже не пришло в голову, что у меня в случае чего теперь тоже есть Аринин телефон.

А дальше я постучалась, мне открыли, и боже ж ты мой, она тоже принарядилась.

Нет, ей не то чтоб не шло, скорее наоборот, но... я не знаю, нужно как-то по-особому мыслить, в духе Серегиных стихов, чтобы юбочка под кожу, под кожу же жилет (я не виновата, что где Арина, там жужелицы-шипящие: тыже-тоже, ш-шалава анимеш-шная), а под этим жилетом на груди узлом завязанный, да-да, он. Который «шарфик» не потому, что узкий, а потому, что легонький, белый, светит, но не греет, — однако же большой, и Аринины груди только в самом низу вырисовываются тугими дугами.

— Ну ты чучело, — сказала я. — А если б кто другой вошел?

— Вошел бы, тоже не преминул бы сказать какую-нибудь глупость, и что сверх этого мне грозит? — сказала Арина скучающим голосом. — Мне нужно быть вульгарной иногда, чтобы попросту быть. Как ты имела шанс убедиться.

— Да это не вульгарно, просто... внезапно так, — сказала я. — Меня можно застать врасплох, и какой мгновенной реакции. Хотя вот можно тоже свульгарничать, — я расстегнула платье и дала ему сразу соскользнуть.

— Вау, скорость. — Арина обошла меня, чтобы запереть дверь, и как-то даже не взглянула. — Но да, времени еле-еле, и то едва удалось. Хорошо хоть не перепутала, что после трех.

Ха-ха, вредный голос. Большой тебе привет. Мир простой, нестрашный, и в нем все такие же бестолковые.

— Вообще-то перепутала, я говорила «после семи». Твое счастье, что я сегодня провалялась весь день с бодуна, — почти не соврала я, проходя в комнату. — Как вообще можно перепутать три и семь?

— То и другое — фольклорные волшебные числа, например, — сказала Арина. — Но у меня тоньше вышло, песни смешались.

— Песни?

— «Спи... я завтра зайду за тобою после семи», — напела Арина; оказывается, она неплохо поет, хотя совсем и непохоже. Мне так больше понравилось; тот дребезжащий голос в детстве раздражал. — Подменилось в голове другой песней, предсказуемо какой, и она выводит на Ахматову: «я сошла с ума, о мальчик странный, в среду, в три часа».

— Сложности какие.

Мы стояли посреди комнаты, и нам явственно было обеим неловко. И это притом, что Серега или кто другой еще нами бы сейчас залюбовался до неряшливых последствий, не дождавшись даже, пока что-то начнет происходить. В основном, конечно, мной, и не только потому, что я в одних трусиках; но Арина в ее черно-белом, кожисто-шелковистом наряде, с голым животом и голыми коленями, подчеркнуто вся округлая, шероховато-женственная, меня оттеняет, дополняет, контрастирует... в общем, мне самой хотелось посмотреть откуда-нибудь сбоку. Комнате не хватало большого зеркала. Ну то есть, его любой комнате не хватает, я бы вообще запретила комнаты без зеркал во весь рост, но вот этой сейчас не хватало особенно.

— За что ты его все-таки любишь? — спросила я просто так. — Своего о-мальчика странного.

— Хватит мне задавать вопросы, намекающие, что я дура, — сказала Арина и даже не улыбнулась нежно. — Лучше ты мне ответь. Тебя вообще когда-нибудь что-нибудь смущает?

— Этот вопрос, — сказала я не задумываясь и тут же поняла, что этим только подтверждаю Аринино впечатление, будто у меня на всё готов ответ и меня ничем не прошибешь. — И вообще я...

Хотела сказать «девственница», но осеклась. Как-то это ни к селу ни к городу. В конце концов, отчего бы и не казаться такой крутой? Я замялась слегка, думая, как бы вместо этого закончить фразу, но Арина не дала додумать. Она подошла и без предупреждения цапнула меня за груди.

Стало адреналиново, как при нашем первом близком знакомстве, но в этот раз я не собиралась сопротивляться, а наоборот, убрала руки за спину, склонила голову и стала любоваться тем, как мои сладкие скромняшки мнутся под ее напряженными пальцами. Чужие пальцы — это волнительно. Я, хоть и девственница, уже знала кое-что о беззащитности тела перед ними.

— Ха! На слабую долю. Серега говорил, что так в принципе невозможно, — сказала Арина. Я ничего не поняла.

— Что невозможно? Схватить меня за сисечки? Это смотря кому. — Я подняла голову и чуть выгнулась назад, подставляясь ее ладоням, которые теперь чуть менее неласково выясняли, можно ли заставить мои соски смотреть в потолок.

— Нет, другое. Там вообще речь шла о поцелуях или битье морд, и не про тебя. Долго объяснять.

— Синяк твой, между прочим, — сказала я, поведя плечиком. — Приятно распускать руки, когда я все позволяю?

— Просто счастью своему не верю, — сказала Арина невыразительно. — Думала, вдруг кто-то еще решил с тобой разобраться и достиг большего.

— А что, меня все ненавидят? — полюбопытствовала я.

Арина отпустила на волю мои грудки; никогда их еще не мяли так, чтобы прямо раскраснелись.

— Конечно, нет, это мои лузерские фантазии, — сказала она строго. — А ты мечтаешь зализать все наше девичество?

— Не-а, — сказала я, подбираясь совсем близко. — Они... они хорошие.

То, что Арина первый раз напрямую заговорила об оральном сексе, меня и успокоило, и взволновало. Успокоило — поскольку я до последнего не была уверена, что не предлагаю что-то странное и несусветное. Взволновало — поскольку я сама об этом напрямую старалась не думать. Я все еще немного трусила и стыдилась при мысли о том другом, чем женщина может поцеловать в губы.

Я вопросительно попыталась снять с Арины жилет, была отстранена («но, но, руки»), а потом она вдруг наклонилась и поцеловала мой (свой? наш с ней?) синяк. Ее волосы спадали мне на грудь, щекотали живот, как бы стирая ту прошлую щекотку, неприятную и обидную.

Он должен был догнать меня по пути в ванную, обнять сзади, отругать за то, что я такая красивая, — невозможно же совершенно сдерживаться, — и мы бы вместе любовались, как тяжелая капелька его спермы переползает мой пупок и почти, почти там остается. А потом он лежал бы рядом, приобняв меня, лениво перезаряжая свои мальчиковые батарейки, а я бы поминутно косилась вниз, и мне бы делалось только уютнее и влюбленнее оттого, что меня не вот прямо сейчас будут со второй попытки лишать невинности. Но едва его детектор голых девочек начал бы снова показывать правильно, я бы, думаю, юркнула туда знакомиться ближе, поторапливать, пополнять ряды приличных барышень, которые берут в рот что им полагается, а не как я в итоге. Сашка, Сашка. Кто ж тебя воспитал таким пессимистом и меланхоликом. И об кого ж теперь становиться женщиной, чтоб это не было как пересдача заваленного экзамена.

— Как все-таки приятно бить людей, — сказала Арина, закончив слюнявить мое плечико и потом жарко на него выдыхать. — Скажи?

Я очнулась от быстрого наплыва своих гетеросексуальных досад. Это от нее, это она так действует своей сплошной любовью в голове. И мне, как ни странно, нравится.

— Когда ты в первом классе и родителей все время в школу вызывают, ни разу не приятно, — сказала я, позволяя себя развернуть кругом, и продолжила через плечо: — А потом меня поставили на коньки, и как-то прошло. И вообще, люди же от этого никуда не исчезают. Ходят побитые и думают всякое о тебе. Зачем?..

— Ну как знаешь. — Аринин жилет с легким стуком упал на пол; я опять свела руки за спиной, и она, чуть повозившись, обмотала мне шарфиком запястья и сделала посередине большой двойной узел со свисающими концами. — Вот теперь ты мне, кажется, нравишься. Не обижайся, если вдруг.

— И ты не обижайся, — сказала я, ухватила пальцами один конец, без особого труда высвободила другую руку, потом обе, и вручила ей назад всю конструкцию. — Вязать так вязать, Родионовна, не стесняемся.

На второй раз она, кажется, закрутила этакими восьмерками, пустив в ход всю длину; узлы были решительнее. Я подергала руками — уже для виду, чтобы не перестать нравиться после своей выходки (но нельзя же было без нее, ведь правда?...). А дальше у меня был новый сексуальный опыт, который потом вспоминался долго и мокро.

Ох, девчонки. Если у вас большая, крепкая, жаркая грудь, то вот во что надо втискивать мои лопаточки. Особенно когда они вот так вот сведены и напряжены. Необязательно меня для этого связывать; я что-то это дело так и не полюбила. Сама с удовольствием для вас выгну спину правильно. Не знаю, как объяснить. Лопаточки. Самое изысканное, что во мне есть, — а вы в них своими царственно-заурядными сисярами. В этот момент я более ваша, более пойманная и воспитуемая, чем даже когда вы накрываете меня бедрами. Арина еще и потерлась грудью, придерживая меня за плечи. Сдохнуть на месте, как тот мотылек, ибо я жила не зря. Лопаточки.

Это я сейчас могу все расписать, а тогда оно было просто внезапным налетом всех мыслимых бабочек и мурашек. «Му-у-ур, — сказала я с телячьим акцентом. — Вот это ты сейчас просто жуть как хорошо сделала».

— Да? Любопытно, — хмыкнула Арина и развернула меня обратно, а затем вжикнула молнией юбки, и оказалось, что трусов на ней нет.

Бывает такая, что ли, крепко настоянная нагота. Горьковатая, слегка ударяющая в голову, даже вне всяких мыслей о том, чем с ней можно заняться. Если можно говорить об угловатой женственности, то вот это голая Арина. Не то чтобы прямо какие-то углы, но эти круги и кривые словно кто-то проводил резко и быстро.

Аринины глаза, как мне раньше казалось, созданы для взглядов в сторону. Всегда хочется за ними последовать и посмотреть, что там — если Арина не уставилась, как обычно, куда-то в пол или в угол. А вот когда с ней взглядом пересекаешься, ее глаза как бы спрашивают: «и дальше что?» Ей это не очень идет, если думать о ней как о девушке, что идет в куртке сквозь осень. Но голая Арина, глядящая на тебя, словно бы задает этот вопрос вся. Дальше что? У нее складочка на животе, ровно одна, где пупок. Почему-то я ее не замечала раньше, когда Аринин живот обрамляли распахнутый жилет, юбка и шарфик на грудях. Ее соски, при таком бюсте, одобряют меня подчеркнуто сдержанно. Может быть, одобряют только мои связанные руки.

— Ты не очень бреешь письку, — озвучиваю я важное. Широкая, чуть расплывчатая полоса, посветлее Арининых темно-каштановых волос, еще немного — и черных; подбрито без особого интереса, явно лишь для того, чтобы колосилось меньше. — Я рада. И еще — я привыкла к твоей манере и знаю, что ты на самом деле полна разных этих, как их, переживаний.

— «Письку», — передразнила Арина, мотнув головой.

— А как ты предпочитаешь?

— Не суть, меня просто удивляет такой выбор термина. Учитывая, что ты их тащишь в рот.

— Да ладно, меня вот утром рвало, — сказала я беззаботно.

Пауза.

— Знаешь, нам, наверное, лучше вообще не разговаривать.

— Начинай...

Пауза.

— Ты очень красивая.

— С добрым утром.

— Я тебе завидую.

— В очередь.

— То есть как «завидую». Пытаюсь тебя презирать, говорю себе, что вот если бы мне эту красоту и эту наглость, я бы ими распорядилась как человек, а не как шалава анимешная. Но фигня в том, что это та же самая зависть. Просто еще лицемерная.

— Ску-чно, — сказала я и юркнула.

Ой.

Здорово же эти ощущения за несколько месяцев после Наташи сгладились, поглянцевели, окрасились в, извините, розовые тона. Девчонки, вы все-таки ужасны на вкус совершенно.

Но кто ж спорит, что без этого вас вылизывать было бы совсем не таким страшновато-восторженным приключением. Все, что спасает в эти первые моменты — знать, что твоей большой девчонке уже приятно. Слышать по ее дыханию, чувствовать по неспокойности бедер, что тебе — нежной, нижней, подножной — рады. Иначе накрыло бы всеми серыми убийственными мыслями сразу: что это и унизительно, и противно, и просто какой-то идиотизм, позволить чуть не избившей тебя девчонке связать тебе за спиной руки и трахать тебя в рот, причем как-то все-таки полуравнодушно. Но нет, это только так кажется. Наташа тоже в первый раз сдерживалась, потому что был третий час ночи, а Арина — она по жизни сдержанная. Я же знаю дыхание и напряжение женского удовольствия. Может, я вообще для того и рождена, чтобы лизать письки плохим, завистливым, недовольным девчонкам, а в моих девственных трусиках просто справочный материал. Это же так правильно — влизывать в вас удовольствие и постепенно свыкаться со вкусом того, что натекает в ответ. И да, по крайней мере поначалу, пока не увлекусь, принимать поцелуй вашей детородности все-таки чуточку унизительно и противно, а также стыдно и жутковато. А в ту пору я бы даже не сказала, что чуточку. Но я прелесть; я знала, что я пока еще прелесть. Я тогда не совсем понимала, какая тут связь, довольствовалась выкладками Наташи, а сейчас могу объяснить лучше, чем она.

Смотрите: если в человеке есть что-то необыкновенное, он может с этим сделать что-то необыкновенное. Сильные-сильные совершают подвиги. Умные-умные творят чудеса. Злые-злые меняют жизнь, иногда даже к лучшему. А мне, красивой-красивой, что отводится? Строить глазки? Вдохновлять на стихи о крабах и китах? Пойти опять в блестках кружиться на задолбавшем льду? Я кое-что нашла интереснее. Это же божественно-катастрофично — моя белокурая головка под грубой самочьей тазобедренной властью. Все мироздание содрогается от такой встречи полюсов. Я ведь и в самом деле могу заставить мир вращаться вокруг Арины.

— Извини, что так вышло, — сказала я, переводя дыхание. — Я должна была дрожать у тебя в руках, как сучка, и просить меня пощадить.

Я поцеловала ее в мохнатую полоску, пощипала губами волоски. Лжет ли человек, когда говорит вроде бы и неискренне, но ему очень-очень нравится, как это звучит, и хочется, чтобы так было? Может, это уже считается литературным вымыслом? Не хочу, чтобы желания и фантазии у людей сбывались по чуть-чуть. С недоговорками, недоделками, за которые потом цепляются вредные голоса и всё сгладывают, будто не было. Пусть сразу обрушивается исполнение всего, даже такого, чего и желать человек стеснялся.

— Не болтай глупостей, — сказала Арина, обхватила мою белокурость и потянула.

А ты, я надеюсь, не сделаешь сейчас глупость.

Лизать полупринудительно было не то чтобы чем-то новым — Наташа меня тоже брала за голову и втискивала, все три раза, ей нравилось, — но теперь я была еще и связана по рукам, и Арина шире расставила ноги и слегка присела, сделав мне неудобно. Подозреваю, ее возбуждало напоминать мне своей позой, что она отсюда писает, раз уж я сама напросилась выбором термина. (Жизнь меня еще пару лет берегла от девчонок, готовых на самом деле так безобразничать, зато когда не уберегла, их было сразу девять.) Я раболепная сучка, если мне впервые захотелось, хлюпая и чавкая вышестоящей промежностью, залезть в собственные трусики? Ну, с другой стороны, когда чесаться нечем, всегда что-нибудь чешется. Вдобавок быть скромной юной жрицей, не смеющей иметь собственных желаний, пока принимает в свои недостойные слюнки любовный пот богини, у меня уже плохо получалось — после Арининого молочно-железного внимания к моим лопаточкам, после того, как я видела ее обнаженный торс. Тут надо подробнее про одну разницу.

На голую Наташу я успела насмотреться, пока мы совершенно невинно безобразничали в душе и после душа; не было особой разницы между ней и нашими буднично отмывающимися разгоряченными фигуристками, кроме мохнатой письки, но это была для меня лишь деталь. Только после того, как меня познакомили с этой писькой, я как-то зауважала ее способность при близкой встрече шокировать все пять чувств (особенно все-таки слух, наверное), и потом Наташина нагота, рядом с которой приходилось тесниться в моей собственной кровати, стала чем-то серьезным, взрослым, лесбийским, снисходительно-эгоистичным, как и полагается быть с совращаемой вовосемнадцатилетней кузиной, с каких бы там ни начиналось шалостей и смешков.

А вот Арина... Разглядывая ее тело, настойчиво-резко выпуклое, я почувствовала ту томную незаполненность между ног, что вообще-то бывает от мальчиков, когда они гладко-мускулистые и в одних многозначительных трусах. На все это хочется перестать смотреть и поместить как-нибудь в себя. В самом общем смысле. Плотски сойтись, выражаясь пафосно. Когда Наташа втискивала мою голову между своих ног, это было суровым воспитанием зазнавшейся красотки; с Ариной, если уж кто из нас кого воспитывал, то я ее. И теперь, оказавшись опять пойманной за волосы, на корточках и с полным ртом женской беспардонности, я рада была себе напоминать, что все это устроила сама. Я ее хотела; ее сиськи и живот уже стали важнее наших сложных взаимоотношений. Это было как-то совсем по-развратному правильно и хорошо.

Пока Арина не сделала ту самую глупость.

Схватила — так уж держи. Видите ли, я человек протестующий, если меня задеть. Задеть как-то совсем неожиданно и неправильно. Причем умеренно протестовать у меня никогда не получалось. В детстве могла взять чашку и грохнуть об пол; до сих пор жалко всего перебитого. В младших классах могла как следует заехать — родителей, как я уже обмолвилась, вызывали не раз. Вроде бы подросла, закрутила роман с зеркалом и утихомирилась, однако стоило в разлуке с зеркалом лишнего выпить — и поэт-сердцеед Серега вот уже узнал, каково меня не в кассу руками трогать. А через несколько лет я по такому же протестному поводу совершу нечто такое, что... в общем, это будет самая-самая последняя история про меня, грандиозный, так сказать, финал.

А пока что — не стоило Арине выпускать мою голову, потому что я немедленно отбилась от рук вся, отползла назад (забавно при этом упав на попу — в точности как Арина, когда я ей выкрутила руки) и сказала:

— Раз «глупости», то развязывай меня, и я пойду. Неужели так трудно было заткнуть мне рот без комментариев? Я к тебе всей душой, а ты...

Положим, всей душой я льстиво врала, ну или сочиняла, но все равно — я не ожидала в момент такой уязвимости получить будто по носу тапком. Да, это не мешало мне действовать щенячьи-взахлеб, пока деться было некуда, но оттого-то я и надеялась, что меня так продержат подольше, до первого из оргазмов, которые я могла бы ей устроить за остаток этого часа, — это если Арина не отреагирует так, как она скорее всего отреагирует.

— Печально, но как знаешь, — сказала Арина и собралась меня развязывать.

Вот, я же знала. Зачем назло делать то, чего никто не хочет? Это ко мне вопрос, а не к ней. Я недостаточно раболепная сучка, чтобы не капризничать, когда меня туркают, и вот сама себе в итоге делаю хуже. А Арина и извиняться не станет, и не скажет, чтобы я не дурила и быстро забиралась на место. Эх, застенчивые люди и их хмурая принципиальность.

Но Арина вдруг сказала:

— Погоди. я туплю. Слабую долю пропустила.

Я была без понятия, о чем она, но не рвалась узнать — гораздо важнее было то, что меня, может быть, попытаются теперь удержать. Ура-ура.

— В общем, я была неправа. Болтай глупости, — сказала Арина, передумав меня развязывать. — И... возвращайся.

— Это ты возвращайся. А я могу и просто сидеть глупости болтать. Разве тебе не хочется сильно-сильно?

Стоило бы, конечно, больше не рисковать и послушно лизать дальше, но в такие моменты трудно остановиться. И кажется, я Арину совсем сбила с толку, со всех ее каких-то долей, которые она там высчитывала. Она просто стояла и смотрела на меня сверху вниз с таким видом, будто я ей задала какую-то сложную задачу. Вот не хватало, чтобы повторилось как с Сашкой.

Ладно, я буду действовать. Подняться с пола, когда руки связаны, дело хитрое, но я гибкая, фигурно-катательная и бойцовая, не так ли?

— Которая тут твоя кровать?

Арина вяло указала рукой. Я присела на край, сняла — нога об ногу — туфельки и улеглась на спину, точнее — на свои связанные руки.

— Не равнодушничай, — сказала я. — Это я для тебя так неудобно легла, а не потому, что мне нравится страдать.

— Не решай за меня, что мне должно нравиться, — сказала Арина, подходя к кровати. — Я слишком сухой человек для всей этой БДСМщины.

— Нет, ты мокрый человек. И я мокрый человек. Между прочим, еще никто никогда не садился на мое личико, — сказала я завлекательно.

— Что-то не удивляюсь, — сказала Арина, наклонилась и стала стаскивать с меня трусики. К чему бы это. — Не знаю, что там у вас как, но я это делаю лучше, чем ты.

И, забравшись на дальний край кровати, раздвинула мои коленочки.

Кажется, я покраснела.

Наташины правила лесбиянства такого не предусматривали совсем. Что ж, пусть вместе с Наташей отправляются в воспоминания.

Арина настолько крута, что может этим разделением ролей не заморачиваться.

А я,

действительно, была совсем некрута, ничего не знала и не умела. И мне было прежде всего жарко от стыда. Я ведь там тоже невкусная. Моя девственная розовость ведь тоже будет хлюпать и чавкать. И у меня нет внушительных, равнодушно-женственных форм, к которым бы все это шло. Разве не моему изящному гибкому телу место между расставленных крупных ног, разве не мое личико должно исчезать в щекотном, клейком захвате? Разве мне за это не прощается вся моя самовлюбленность, не перестают грозить насмешки над моей невинностью? Кто настолько жесток, чтобы раболепной сучке ставить оценки?

Она. Она настолько жестока. Фига-скейтинг меня научил: то, какой сама себе кажешься, не играет роли. Сколько раз думалось, что вот сегодня я буду просто звездой и всех восхищу, а в итоге те же обычные придирки. Как бы я ни переживала из-за Сашкиной неудачи, надо признать, что мне доставляла облегчение мысль: по крайней мере от меня тут ничего не зависит и не требуется. Наташа меня в этом убедила окончательно. И вот все вернулось. Ника Широковских лижет письки так же посредственно, как крутится на льду.

Неописуемо подходящие мысли, когда лежишь связанной и стесняешься места, где тебя изучает чужой деятельный язык. И сам искристый зуд удовольствия говорит: ты так не можешь, лентяйка, бездарность, претенциозное ничтожество. Так хорошо физически и так стыдно мне до этого было только от вторжения Наташиного пальца в попку, но сейчас оба ощущения были острее, а внезапности, доведшей до оргазма, не было. Я была чем-то таким неправильным, позорным, чего вообще существовать не должно, и притом была, вот она я, и во мне все было жгуче напряжено, столько наслаждения как будто едва вмещалось в меня. Я закрыла глаза, но не могла зажать уши и ясно слышала все свои неприличные мокрые звуки даже сквозь собственные стоны, — тоже наверняка неприлично и бестолково громкие. Если бы я нормально лизала, смогла бы Наташа быть такой тихой? Да смогла бы, смогла, — ничего бестолковее меня нет на всем свете; у меня есть только красота, зря потраченная на меня природой, да и ту я скоро заем, утоплю в жире, что тогда вообще от меня останется?

Воспоминания, надо полагать. Вроде вот этого. И стихи про крокодила, или краба, или кто там у него был. Навздыхаюсь еще над ними.

Сотрите меня, оставьте только удовольствие, это больше, чем я вообще способна заслужить.

Я сейчас кон... я сейчас нифига не кончу. Арина чувствует меня так, как я вряд ли когда-нибудь научусь чувствовать женщину, которую лижу. Арина выбирает ровно этот момент, чтобы бросить мою стыдную письку, забраться выше, жарко лечь на меня и поцеловать в рот. Фу, это же мой вкус. Но зато, ах, это ее груди, теперь с земным притяжением на их стороне. Я растила свои, чтобы ей было что расплющивать. Хочу Арину! Ее выпуклости мгновенно выталкивают из меня всю психологию и оставляют только животное.

— Повернись, руки развяжу, — сказала Арина, слезая с меня. — Я тоже никогда ни у кого не сидела на лице. Мало ли, еще сломаю тебе что-нибудь. Так хоть сможешь меня ниндзевским приемом скинуть, как тебе это свойственно.

— Перестань издеваться. Я и так теперь буду все время думать о том, что ничего не умею.

— Да забей, сойдешь. Просто это справедливо, скажи? Я тебя хотела удивить насилием. Ты меня хотела удивить сексом. У обеих не очень вышло.

— Я тебя не удивить, а просто хочу, — сказала я. — Сама не ожидала, как. Может, если бы ты тогда меня помягче зажала, надавила сиськами вместо того, чтобы за руки хватать, я бы тебе кротко пообещала за Серегой не бегать, и вообще была бы вся в твоем распоряжении.

Руки затекли, но мне не терпелось дать им волю, и не в моем обычном смысле. Арина больше не нервничала и позволяла себя гладить — по животу, бедрам, ягодице, всему тому, что сейчас на меня опустится и вернет в понятную, нестыдную схему вещей, где Ника — хорошенькая игрушка плохих девчонок, чье удовольствие первоочереднее.

— Ты за ним и так не бегала. Какого черта, кстати? За ним все должны бегать. Дурой меня выставила.

Всё о своем. Интересно, если бы люди могли читать друг у друга мысли, кто-нибудь с кем-нибудь вообще бы трахался? Ведь было бы ясно, какие все разные и чужие. Эта мысль потом возвращалась не раз; возможно, тогда я ее подумала еще совсем нечетко, ибо было не до того.

Арина устраивалась долго и осторожно; я наблюдала, как колышутся ее груди, совсем величественно-тяжелые, если смотреть снизу вверх. Несколько прядей моих разбросанных волос оказались зажаты под ее правым коленом, и я сама подтянула ее ниже, взяв за бока, чтобы не пришлось слишком приподнимать голову. Я смутно знала, что «сидеть на лице» — это в общем-то метафора; некоторые экстремалки, может быть, подходят буквально, но Арина мы уже знаем какая осмотрительная, когда не пытается тебя побить.

Мне было в итоге совершенно все равно, насколько плохо я это делаю. Я была так возбуждена, что просто целоваться опять с этой мокрой, мохнатой, страстно пахнущей писькой для меня было скромным девичьим счастьем. Руками я обхватила ей пятки и поглаживала — опять-таки не очень интересуясь, нравится ли ей. Хотелось Арининого тела, хотелось ощущать все его выпуклости и упругости как что-то доставшееся мне. Девичье счастье не такое уж и скромное.

Девичье: запомним это слово и на этом с ним попрощаемся.

Когда Арина, чуть откинувшись назад, скользнула мне ладонью между ног, по маленьким колючкам, я слегка запаниковала: очередная глупая мелочь не предусмотрена, как бестолково будет сейчас предупреждать ее не засовывать пальцы. И тут вдруг заговорил вредный голос — это был недвусмысленно он, но в этот раз он ни с того ни с сего решил побыть на моей стороне. «А зачем, собственно, предупреждать? — шепнул он. — Кого ты еще собираешься ждать, для кого беречься? Что тут вообще важно, кроме того, какое у тебя останется воспоминание? Каковы, если честно прикинуть, твои шансы сделаться женщиной при лучших обстоятельствах, чем эти?»

Ладонь меня уже чесала и мяла, делая хорошо. Мы занимались сексом; девочки могут-таки это делать и не по очереди. Аринина соблазнительная телесность была теперь напрямую со мной, для меня, во мне, это и есть близость, ближе некуда. Я готова.

Я была не готова.

Не к тому, что станет так больно так быстро. И что Арина — ничего не заметив, конечно же — примется сразу заталкиваться в меня так, как, должно быть, сама привыкла.

«Купилась, купилась, девочка-дебил», — заликовал вредный голос, и все сразу встало на свои места. Иногда он все-таки совсем как живой. Вроде домовенка Кузи из старого мультика, но темный и гадко-зловещий. Вот почему у всех воображаемые друзья, а у меня воображаемый враг?

Но ведь ты прав, голос, главное — это будущее воспоминание. И оно вот уж точно будет не про тебя. Ибо шел бы ты. К чертовой. Матери. Сдохни. Нахрен.

Ненавижу.

Больно.

Арина.

Крабы.

Киты.

Идиот.

Арина.

Драться.

Трахаться.

Жить.

Кончать.

Главное — поймать ритм, девочки и мальчики. Этих слов-фрикций было больше, некоторые были совсем тупые, но, в общем, это случилось одновременно, как в женских романах, и я даже не знаю, повезло так, или я что-то правильно сделала и должна гордиться. А дальше было неизбежное открытие.

— У тебя ме... погоди, нифига у тебя не месячные, — сказала Арина, тяжело дыша и разглядывая свои пальцы. — Но это же бред. Я не настолько не разбираюсь в людях.

— Настолько, — сказала я. — Живи теперь с этим.

*

— Чуть не забыла. Расскажи, что такое слабая доля.

У меня было между ног махровое полотенце — возможно, старше меня, и зачем-то смоченное теплой водой; Арина и ее заботливость. Она лежала, заложив руки за голову; я примостила голову на ее плече, повернулась набок (иначе совсем тесно) и игриво облизывала ее подмышку. Чуть шершавую, чуть взмокшую, ну да мне уже был сам черт не брат, если вспомнить все, что я в тот день перепробовала, начиная с пива. И еще одно маленькое отодвигание Наташи в прошлое. Вдобавок к тому, чем я теперь серьезно могла бы ее уесть. Вряд ли она сохранила бы мне невинность, если бы знала, кому и как походя я ее отдам.

Я лежала и была женщиной; что-то похожее на первые минуты совершеннолетия или, когда-то давно в детстве, двадцать первого века. Условность, все точно такое же, какое-то яркое ощущение будто должно было быть, но не явилось, но в этом и суть таких моментов. Если верить фольклору, теперь я в Арину буду немного влюблена всю жизнь. Ну что сказать, могло быть гораздо хуже.

— Слабая доля — это... в общем, Серега заметил такую вещь, — сказала Арина. — Массовая культура нас втихомолку учит, что нельзя просто взять и кого-то поцеловать. Или броситься друг на друга и заняться сексом. Даже в морду просто так дать очень трудно. Нужно, чтобы какая-то реплика это ввела. Чтобы от нее как бы оттолкнуться. Это вот сильная доля, как в музыке. Серега говорит, что это так глубоко в нас вдолблено, что невозможно преодолеть без специальной подготовки. Но попробовать стоит.

— По-моему, это не «массовая культура», а просто не по-человечески. Если не вбивать себе в голову, что ты типа идейно обязан. Кстати, интересно, на какую долю он тогда меня взял за локоть. Вроде сказал до этого что-то про маленькую жемчужину. Предсказуемо так. Может, у него было бы больше шансов, если б он следовал собственному учению.

Арина сменила тему, подняв с тумбочки телефон:

— Через три минуты час кончится. Я не знаю, когда они точно вернутся, и в общем, особо шокирован никто не будет, но я не знаю, как тебе.

— А, ну пойду, — сказала я, встала, пошла босиком к своему сброшенному платью, оглянулась, пошла обратно, влезла на край кровати и чмокнула Арину в мохнатый лобок. Потом лизнула ниже. Потом приклеилась губами и немного пососала. Тут Арина меня обхватила ногами, аж зашумело в ушах, и про время думать расхотелось. Арина опять меня выпустила из своей хватки раньше, чем стоило бы; я проследила за медленной каплей, стекавшей по ее промежности, и бесстрашно последовала языком за ней. «Да что ж ты делаешь-то, целочка блядущая», — воскликнула Арина; кажется, удивить ее сексом мне в итоге все-таки удалось. Второй свой оргазм Арина получила, свернувшись в совсем похабной позе, одной рукой снова держа меня за волосы, а другой мастурбируя перед самым моим носом, пока я вытянутыми руками гладила ее груди, а языком обводила, тыкала, похлестывала то, что не лизала с тех пор больше ни одной девчонке. И честно говоря, было жаль, что после этого уже никаких неприличных мест на Арине не остается.

По законам жанра, в таком виде нас и должны были застукать ее соседки, но позже выяснилось, что они вообще не появлялись до позднего вечера. Мне лучше никогда ничего не планировать самой.

*

— Трахалась, — мельком взглянув на меня, заключила Люда.

— Не то слово, — сказала я, отводя глаза.

— Могла бы и меня с собой взять, наверняка там был кто-нибудь лишний.

Приняла качество за количество. Не сомневаюсь, мой вид к этому располагал.

— У нас есть мандарины? — спросила я. Наташу я отправила в прошлое, но какого-то жизненного постоянства сейчас не хватало. Отчего бы не сделать это традицией: заедать девчонок мандаринами.

— Трахалась и наверняка нюхала кокаин, — обновила сводку Люда. — Мандарины? Как сама-то думаешь?

— Ну, вдруг, — сказала я. — Пошли за мандаринами. И вообще давай с завтрашнего дня начнем новую жизнь без жирной еды и алкоголя.

Я шутила, но на самом деле что-то сознательно поменять в жизни тоже хотелось. Как-никак новоиспеченная женщина.

— Еще и ЗОЖ, — содрогнулась Люда. — Трахалась, нюхала кокаин и кидала зиги.

Забегая вперед, скажу, что со мной осталось это желание перемен в правильную сторону — и ни к чему особо хорошему не привело.