Что еще делать «молодому» пенсионеру, если он еще хоть куда? Жить на даче и поглядывать на соседок! А почему нет, если есть «порох в пороховницах»! Вон они, «пороховницы», висят в кожаном волосатом мешочке. Висит и сам «мушкет», только что оросивший кучу желтой листвы, на которую я эффектно, изогнувшись назад, выпустил дробную струю детородной жидкости. Тяжелые светлые капли падали на желтую листву, и казалось, им не было конца. Жаль, что этого никто не видел. Да и кому? Все уже закончили сезон и сидят в теплой отапливаемой Москве. Пора и мне. Я заправил причиндалы в джинсы и резко задернул молнию. Вжик, щелк, тук-тук! Это я не только застегнул джинсы, но и, подхватив сумку, выключил свет и навесил дверной замок. Все. Теперь на станцию!

Огорчительные вести иногда сообщают объявления. Вот и я прочитал свежевывешенное на окно с той стороны, которое гласило, что электрички, кроме последней, на полдвенадцатого, отменяются. По «техническим причинам», разумеется. Но было и другое объявление, приглашавшее посетить музей никому неизвестного художника из Калужской области. Бесплатно, по акции «Ночь в музее». Я, бодро шаркая старыми кроссовками, перебежал на другую сторону станции, и скоро вышел на соседней, с музеем Виктора Васюты.

Я давно не был на этой станции и был приятно удивлен тем, что вместо деревянной развалюхи билетной кассы там возвели здание из стекла и бетона, где помещался зал ожидания, касса, и сам музей с закрытой дверью и надписью на ней: «Музей народного художника РСФСР Васюры В. П. О, как! Аж народного! Ладно. Оставалось пять минут до закрытия, и я просто потянул за никелированную ручку. Дверь бесшумно приоткрылась, и я заглянул в щель. Там, в отличие от полутемного зала ожидания, горел яркий свет, и за столиком сидела девушка, а, может, женщина, а, может, бабушка, которая что-то читала. Я напряг остатки зрения, и прочитал крупные буквы на яркой обложке: «Эксгибиционистка». Уже интересно! И я вошел...

— Добрый вечер! – сказал я.

— Добрый, добрый! – покивала совсем не девушка, но и не бабушка. - Я вообще-то закрывать собиралась...

Приятная особа средних лет, без претензий, с короткими темными волосами и чуть вздернутым носом.

— Еще пара минут есть, – без особой уверенности сказал я.

— Даже три! – сказала, бросив взгляд на экран лежавшего перед ней телефона.

Я быстро посмотрел по сторонам. Так себе картины, даже дрянь. Не Шишкин, не Куинджи, не Лагорио.

— Вот, посмотрел! – бодро сказал я и посмотрел на нее.

— Вообще-то пейзаж – это не его профиль, – пояснила она.

— А чей? То есть, какой у него профиль?

— Остальное там!

Она махнула рукой в сторону другой, закрытой двери.

— Только вход – платный!

— Так ночь музеев же!

— Ах, да! – разочарованно сказала она и почему-то покраснела. – Все бесплатно. А я и забыла!

— Я могу заплатить! – поспешно сказал я и вынул смятую тысячу.

— Ой, это много!

— Но у Вас нет сдачи?

— Нет, – созналась она и покраснела еще больше.

— Потом отдадите. Как-нибудь.

Она замолчала. На нагрудном бейджике, пришпиленном к тонкому светлому свитерку, обрисовывавшему ладные грудки в лифчике, у нее значилось – Марина Никифорова, искусствовед.

— Ладно, – наконец согласилась Марина. – Отдам потом.

— Тогда пошли! – я показал на закрытую дверь второй половины музея.

— Я должна Вас предупредить, – понизив голос, сказала Никифорова. – Там – восемнадцать плюс!

— Ха! Мне давно пятьдесят плюс, и даже более! Вперед, моя Виргилия, и пусть тамошние черти нас боятся!

— Виргилий был мужчиной! – уверенно сказала Марина и открыла таинственную дверь. Там было темно, как у негра в... в животе.

— Ой, а там свет не горит! – всполошилась она. – Надо в щиток лезть, а я боюсь.

— Ничего! – обнадежил я Никифорову, доставая фонарик из кармана куртки. – Сейчас посмотрим.

У двери с той стороны и в самом деле обнаружился маленький красный ящик, в котором был автомат на пять ампер. «Осторожно, включаю!», – громко объявил я и передернул «затвор» электроавтомата. Свет вспыхнул, не особо яркий, щадящий, но Марина стояла, плотно прижав к глазам узкие ладони.

— Уже все! – ласково сказал я. – Можно не бояться.

— Вы посмотрите по сторонам, – тихо сказала она, но ладони отняла.

Я посмотрел. М-да!

Со всех сторон на меня смотрели женщины. Молодые и пожилые, чернявые, рыжие и седые, маленькие и большие, обнаженные и слегка задрапированные легкой тканью. И, как сказала бы учительница биологии, с явно выраженными вторичными половыми признаками. Есть в народе выражение – похабщина. Так вот это была она! Груди, конические и длинные почти цилиндрические, приплюснутые и вздутые, с черными и розовыми сосками и кружками-ареолами, а также волосы, волосы, волосы. Постриженные под «бобрик» и целые кусты, за которыми «леса не видно», на выпуклых лобках и на толстых раскрытых и плотно сомкнутых губах. Женщины стояли, сидели, лежали, и от них шел явный аромат вожделения! Может быть, Васюра что-то подмешал в краску, как Архип Куинджи – люминофоры, добиваясь эффекта свечения? Не знаю насчет Васюры и его состояния, в котором он все это живописал, а у меня к концу просмотра трусы были уже мокрые от предэякулята, и этот дождик грозился перейти в потоп! Осталось только содрать с тела плотные джинсы и...

Я оглянулся на Марину. Похоже, Никифорова тоже «любила» глазами, потому что она, сунув руку под черную юбку, а другой – тиская белый свитер, тряслась в оргазме.

— Туда, туда! – махнула она блестящей от слизи рукой в сторону занавески в углу и упала, если бы я ее не подхватил.

За шторой скрывалась кровать, покрытая цветастым одеялом, раковина и унитаз. Я бросил Марину на постель, и на нее накатила вторая волна экстаза. А я еще успел содрать надоевшие за день джинсы и вконец мокрые трусы, и затрясся вместе с Никифоровой, стреляя спермой вкривь и вкось...

— Сюда надо импотентов приводить. – сказал я, отдышавшись.

— Или импотенток, – добавила Марина, – Меня до сих пор потрясывает.

Ее легко было раздевать, потому что ни под свитером с бейджиком, ни под юбкой ничего не было, несмотря на прохладную погоду. Я стянул с нее и сапожки, и оставил ее только в длинных, до колен гольфах. Затем прилег рядом, и только тогда заметил, что в ногах над постелью висела еще одна плотная штора.

— Ну, а там, за занавеской, что?

— А там вообще, – она безнадежно махнула рукой. - Диптих «Адам и Ева».

Хотя и было лень, но я встал и отдернул штору, ту, которая в ногах. На картине во весь свой могучий рост был изображен со стороны мошонки черный, блестящий, как сапог с гуталином, негритянский член с капелькой смазки на конце головки с полуоткрытой дырочкой сфинктера.

— Так, а где же Ева?

— А в головах.

Марина не поленилась и, сверкнув голым задом, сама отдернула занавеску.

Это действительно была Ева, точнее, часть ее. Роскошные, вольно раскинутые бедра, рыжеватые волоски на сходящихся концами полумесяцах больших губ, блестящий, словно от лака, раскрытый розовый бутон малых губок, и наполовину прикрытое гименом, девственное отверстие влагалище. И средоточие женской страсти - массивный клитор с повешенной на него ниткой мелкого жемчуга.

Вот так я опоздал на последнюю электричку, потому что накинулся на Марину Никифорову, как школяр на одноклассницу, позвавшую его на перемене в подвал...

Утром, я тихо вышел на перрон и уехал на первой электричке Калуга-Москва, оставив на столике рядом с закутком Марины Никифоровой, искусствоведа, записку с адресом. «Если хочешь, приезжай, поговорим об искусстве!».