Я, прищурившись, наблюдал, как мама одевалась, собираясь на работу. Она опаздывала, а потому металась, позабыв о приличиях и не закрыв дверь в свою комнату. В дверном пролете она появлялась на мгновение, а потому мелькала, как в стоп-кадре. Вот она, обнаженная, с ночной рубашкой в руках, еще крепкая, несмотря на свои сорок. Вот уже в панталонах, но еще без лифчика, потряхивает маленькими, словно девичьими грудками. Вот уже и в лифчике, и в комбинации. «Мой номер кончен, и мелодия допета...». Я отвернулся к стене и попытался заснуть, а рука уже пробралась в трусы и тискала крепчающий член.

— Я пошла! – крикнула мама и зацокала каблуками босоножек.

Я махнул свободной рукой, иди, мол. Мама щелкнула замком, закрывая входную дверь, и я тут же сел на кровати и дал «птице счастья» свободу, выплеснув семя на пол. «Ты бы женился, что ли», – как-то сказала мама, разглядывая перед стиркой мои трусы со светлыми пятнами. – «У нас на работе хорошие девушки пропадают».

— Кто же это, если не секрет? – съехидничал я.

— Нина Ракитина, техник, из Мордовии, тихая такая, мечтательная, Светка Журкина, она через дорогу живет, потом Ленка из Домодедово, толстая, правда, курит. А ты бы не курил, она-то бросает...

— И я брошу, ей-ей! – пообещал я.

И дрочить тоже брошу, когда стояк пропадет, подумал я.

Мама ушла, и я, натянув тренировочные, вышел на лестницу покурить. А там уже топтался сосед Сашка, начинающий алкоголик. «Угости сигареткой!», – как всегда, попросил он. – «И прикурить! Я две возьму».

— Да хоть все. Бросаю!

— Да ну! – обрадовался Сашка, подхватывая полупустую пачку «Явы». – Это дело надо отметить! Трюндель дай, а я сбегаю!

— Не дам! – твердо сказал я. – Ты мне десятку должен!

— Тогда подожди!

Сашка, пуская дымы, как паровоз, умчался, но вскоре вернулся, сжимая в руке что-то блестящее.

— Вот, нашел вчера!

Ишь ты, почему я ничего не нахожу, а? Сашка качал у меня перед носом часами с браслетом.

— Ты посмотри, фирма!

Это были «Монтана»! Или «Спорт», или «Кессель», или...

— Вот! Отдам за трояк!

Ага, и за десятку и жену в придачу, то есть деньги мои, а Танька его. Он как-то жаловался на нестояние и всерьез предлагал трахнуть его жену за пятьдесят рупий. Согласись я, так ведь не отвяжется, алкаш несчастный.

— Во, «Монтана» - шишнадцать мелодий! – продолжал расхваливать товар Сашка.

— Ну-ка, дай посмотреть!

Я отобрал у Сашки часы. Почти новые, с прозрачной пленкой на стекле и зеленым кружком сзади на крышке. Хочу, однако, и давно. Барыги хотели за них семьдесят, в вузе предлагали по дружбе за шестьдесят.

— Трояк, значит?

— Ага.

Он облизнулся, как кот на сметану. Мы спустились на пол-этажа.

— Стой на коврике, сейчас деньги вынесу!

Он потоптался, но в квартиру не пошел. Тактичный, однако!

Я пошарил в карманах, нашел два рубля и, не глядя, выгреб горсть мелочи. Часы перекочевали ко мне, деньги – к Сашке.

Он помялся, подтянул штаны.

— Мало, сосед... добавить бы...

— А десятка?

— А... сейчас сбегаю, обмоем.

— Беги, обмой. Мне на работу надо!

— Так какая же работа! – засмеялся Сашка, показывая желтые прокуренные зубы. – Сегодня же воскресенье!

Он умчался, покачиваясь на прямых ногах, а я запер дверь и уселся на диван и принялся рассматривать часы «Монтана». Я понажимал на кнопки, послушал зудящую музычку. Вроде даже будильник есть. Забавно! А ну-ка...

Я с лета выставил девятнадцать пятьдесят четыре (хотел пятьдесят пять, рука дрогнула с непривычки), телефильм «ТАСС уполномочен заявить» с Тихоновым сегодня, теперь не пропущу! Я нацепил часы на руку и пошел на кухню чего-нибудь съесть...

Наворачивая яичницу с «Докторской» колбасой, я вспомнил, как в детстве думал: «Вырасту большой, куплю колбасы и съем без хлеба!». Бабушка навела в питании порядок: в завтрак – самодельная простокваша, омлет, каша и чай. В обед обязательно первое в виде супа, щей или борща, в ужин – булка с чаем или чай с печеньем. Этот порядок мне всегда хотелось нарушить – съесть колбасы без хлеба. Бабушка, бабушка, в каких мирах обитает теперь твоя ангельская душа?

Сашка всегда употреблял с закуской. Бывало, иду с работы, а он сидит уединенно с бумажным стаканчиком, четвертинкой и обязательной закуской на газетке. И не спешит, продлевает удовольствие. Эпикуреец, блин!

Рука механически пошарила по столу, сунулась в задний карман. Я же бросил! Надо было постепенно, а то, как говорят в народе, уши опухнут. Я даже потрогал свои «лопухи». Вроде не опухли... Вот и славно, вот и хорошо!

А что же делать? Мыть посуду? Потом, вечером. Мама придет с работы, усталая, раздраженная, а я, о, услада для очей, посуду мою! Я взял газету с программой. А, «Ритмическая гимнастика с Лилией Сабитовой»! Да ну, опять обдрочишься ведь... или на пляж, еще хуже, тетеньки почти голые, а кустики такие редкие! Тогда что же?

Вот новый поворот, и мотор ревет, что он нам несет, хлеб иль бутерброд, и, наоборот... Журнал «Радио», вот кто нам поможет и спасет!

А на обложке – телевизор «Фотон», цветной, а на экране «Фотона» - опять аэробика. Это искушение и страдание. Я бросил взгляд на свои почти новенькие блестящие часики, еще полчаса, и решил все-таки погулять. Хоть и тепло, а легкую курточку с карманАми я все же нацепил, и штанцы, какие поплоше, надел, и кепочку блатноватую на голову возложил. «Кружева на головку надень!». Хм, кружева – это рваный презерватив? Не надо! Нам целые надо, и размером побольше, а ценой подешевле!

Прохладный вечер слегка охладил мои хотелки, я уселся на скамью напротив своей квартиры и принялся пялиться в темные окна. А там и часики запиликали «Когда святые маршируют»! О, кино! Я резко поднялся, сделал шаг, и вдруг все переменилось!

Мир закружился, потемнел, а когда я смог снова видеть и чувствовать, оказалось, что я сижу на траве, обхватив колени, а вокруг предвечерье, и какая-то деревня. Брехали собаки, и кто-то стоял. И этот кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Сапоги, галифе, широкий ремень с портупеей и кобурой. Милиция! Белый китель, аж в глазах режет!

— Я иду, а он тут сидит, и не отвечает! – жаловалась девушка.

— Не волнуйтесь, гражданка, разберемся! Гражданин, Вам плохо?

Сплю, я, что ли?

— Ничего, уже лучше. Голова закружилась...

— Ну, раз лучше, документики предъявите! Старший сержант Иваницкий!

Милиционер небрежно кинул руку к виску и требовательно протянул ее ко мне. Я, с трудом поднялся, суетливо зашарил по карманам, нашел напротив сердца и протянул старшему сержанту зеленую тонкую книжицу.

Старший сержант Иваницкий, не торопясь, перелистывал страничку за страничкой, а я смотрел милиционеру под козырек на насупленные брови, а в голове крутилась классика: «Вот и тележку подвезли схватить меня!».

Наконец страж порядка с видимым сожалением протянул мне паспорт: «Все в порядке, можете следовать!». Он снова откозырял и, сделав четкий поворот налево кругом, удалился. Я облегченно вздохнул и спрятал паспорт за пазуху.

— А у меня нет привычки носить с собой паспорт! – сказала милая смуглая девушка. – У меня пропуск на работу с фотографией и печатью.

Я подтянул брюки и одернул вельветовую куртку с синими вставками.

— А Вы где работаете?

Она поправила выбившийся из-под светлой беретки темный локон.

— Да тут, на Варшавке. А Вы?

— А я – на Шаболовке.

— И я на Шаболовке. На сорок седьмом трамвае?

— На нем, болезном.

— А живете где?

— В Нагатино.

— Далеко! А я рядышком, проводите?

Честно говоря, мне было не до нее. Хотелось где-нибудь уединиться и крепко подумать над произошедшем.

— Охотно провожу. А звать Вас как?

— Оля Дьячкова, а Вас?

— Владимир Макаров.

— Вот и познакомились, Володя! – она рассмеялась, легко и радостно. – Теперь пошли!

Я подхватил ее под руку, а она прижалась ко мне, как к старому проверенному другу. Сердце ее билось сильно и ровно.

— Я медсестра в роддоме, а Вы?

— А я – инженер в институте.

— А в каком?

— Секретном.

— А-а-а... – разочарованно протянула Оля.

— А что это за место? Не узнаю.

Она даже остановилась.

— Зеленые Горы же! И стадион тут совсем рядом.

— «Труд»?

— Нет, «Шерстяник».

Ну, я попал! Какая-то древность! Надо бы узнать, какой год, чтобы не вызывать подозрений, а то в самом деле в ментовку сдадут.

— Вы милиционера позвали?

— Нет, скорее он меня. Я же медсестра! Он к нам захаживает после дежурства, с мамой разговаривает.

— Жених?

— Ой, что Вы! – смутилась Оля. – До этого еще далеко...

Оля была смугла, цыганиста, и раскоса, как башкирка. После Ига, когда захватчики изрядно поглумились над бессильно распластанной Русью, какие только гены не вылезают из нас порою!

Она замолчала, и мы едва не прошли мимо киоска с газетами.

— Минутку! – взмолился я. – Я еще сегодня газет не читал. Как там империалисты поживают?

— С тех пор, как у нас бомба, притихли.

Я подошел к киоску.

— «Правду» дайте!

— Двадцать копеек!

Я торопливо сгреб шуршащие листы, пахнувшие типографской краской, и прочитал под заголовком – двадцатое июля одна тысяча пятьдесят четвертного года. Значит, кукурузник уже у власти. Ну, я попал! Хорошо не в пятьдесят второй, или в тридцать седьмой. Я машинально посмотрел на часы и вздрогнул! Обычная «Победа» с черными стрелками! А где же... «Ты какая-то не такая, я какой-то не такой!».

— Володя, Вы совсем меня не слушаете! – с обидой сказала Ольга. – Вон на крылечке моя мама, и она нам машет!

Я поднял голову и узрел на покосившемся крылечке очень тучную женщину в простом белом платке, которая стояла и махала рукой. Оля на нее была совсем не похожа. Тетка мельком глянула на меня.

— Олька, слышь! Тут Любка с мамашей заходила, ты у нее в свидельшах, что ли?

— Люба, это моя подруга, – быстро пояснила Ольга. – На днях она за Толика замуж выходит. А я у нее в свидетельницах. А мама их не любит, хотя мы все – несчастные.

— Это почему же? Война?

— Нет. Люба замуж за какого-то слюнявого собралась, терпеть его не может, а ко мне никто не сватается. А в девках уже стыдно сидеть. Другие вон уже замужем давно, и деток нарожали.

Она вдруг загорелась.

— Можно я скажу, что Вы – мой жених?

Мне стало весело. В какой-то дыре, вне своего времени, еще бы не весело! А если еще и «кочерыжку погреть» удастся...

— А давайте!

— Только на «ты», ладно? Идем, мама, идем!

Ольга в белом платье, как на крыльях, полетела впереди, замелькала тонкими ногами в белых носочках. Я за ней еле поспевал.

Вблизи толстая мамаша смотрела на меня дольше и пристальней.

— А это, мама, мой жених Володя! – представила меня Ольга.

— Намного лучше, чем тот вертухай! – резюмировала мамаша, намекая на милиционера. – Не люблю я их.

— А кто их любит? – поддакнул я. – Никто их не любит!

Ольгина маман – типичная хрюшка: глазки-щелочки, нос пятаком, вся розовая, как копилка из фарфора с прорезью на спине.

— Ну, заходи, Володька, раз пришел. Выпьем за знакомство.

За столом мамаша поставила мне стакан и налила самогона «с верхом», хотела посмотреть, как я свалюсь носом в квашеную капусту, но Оля вступилась: «Ему сегодня нельзя!», и рассказала недавнюю историю с «обмороком» и милиционером. Тогда Ольгина мамаша выхлестала самогон сама, закусив хрустящей пахучей капусткой, и объявила: «Я пошла!». И действительно пошла, тяжело ступая, как мать-слониха, беременная десятком слонят. «Она сторожит тут в школе», – пояснила смуглая Ольга, изрядно захмелевшая. – «Сейчас дойдет, и завалится спать». Она, покачиваясь, встала и заперла дверь на щеколду...