Мама отпустила меня к отцу на дачу, скрепя сердце. Ей хотелось отправить сына на природу, потому что в Москве установилась дикая жара – за тридцать пять в тени. Но дача была моего отца, бывшего маминого мужа, и считалась вражеской территорией. Тем более, что по слухам, там обитала Машка, из-за которой отец и бросил нашу семью. Ну, да черт с ней, тем более, что мне была обещана отдельная комната.

Я набил рюкзак всякой ерундой, попрощался с матерью, обещал позвонить при первой возможности и вышел на солнце. Асфальт плавился, жег ступни и прилипал к каблукам. И на улицах – никого! Прячутся, черти!

В электричке тоже народу было немного, и за час с небольшим я доехал до Михнево. Городишко, конечно, дрянь, маленький городишко. Хуже, что до участков, где была отцова дача, нужно было идти пешком, потому что автобус туда ходил раз в сутки. А километров было девять! И по лютой жаре! Но с передыхом под деревьями и чаем к вечеру я дошел. Устал, как пес, выпил целый литр чаю. А тут еще дотемна ходил по участкам, искал дом Макарова. Наконец нашел бабулю, которая, отгоняя комаров жилистой рукой, сказала:

— Иди, сынок, на самый край, там, у леса и живет Макаров со своей женой Марией. Хорошие люди, только бог им деток не дал. Пожилые уже...

У леса, где стоял неказистый дом, комаров было еще больше. На крыльце сидела толстая тетка и обмахивалась целым пучком веток, словно парилась в бане веником.

— Здрассте! – сказал я. – Макаров Анатолий Сергеевич здесь живет?

— Здесь. Он в магазин пошел. А тебе зачем?

— Посылку передать. Ценную...

— Так давай.

— Расписку бы...

Тетка встала, и то, на что я обращаю внимание больше всего, колыхнулось под майкой, не стесненное ничем. Она подхватила груди обеими руками, и, тяжело ступая босыми ногами, пошла в дом. Я за ней, точнее, за ее обширным задом в легкой цыганистой юбке.

— Заходи, расписочку нацарапаю, а потом приму. Дверь закрывай, комары одолели!

Конечно, теперешняя жена отца была совсем другой, чем моя мать. Моя мама невысокая, с маленькой грудью, узкобедрая, а эта просто двуспальная раскладушка!

Я вошел и плотно закрыл дверь. Она села, достала ручку и листок бумаги. Потом насторожилась.

— Где посылка-то?

— Посылка – это я!

Тетка на секунду замерла, а потом принялась смеяться, мелко, по-козьему, прикрывая широкий рот ладонью. Она смеялась так долго, что мне надоело наблюдать, как она трясется.

— Так расписочку бы. Напишите имя, фамилию, отчество.

— Расписку-то зачем?

— А затем, что я Макаров Владимир Анатольевич буду жить в этом доме на этом участке, поскольку приглашен моим отцом Макаровым Анатолием Сергеевичем в гости на все лето.

— Правда? Вот хорошо-то! – обрадовалась тетка. – А то Анатолий уйдет на весь день, а я скучаю!

— Буду Вас развлекать! – пообещал я. – Можно поговорить, в домино, в шахматы сыграть...

В этот момент на крыльце затопали, и в комнату влетел потный отец.

— Вовка! Приехал? Вот молодец!

Он кинулся обниматься, но я лишь сухо протянул ему руку:

— Здравствуй, папа!

Он бросил сумку на пол, долго тряс мою руку, но потом опомнился и принялся выкладывать купленные продукты на покрытый клеенкой стол.

— Ничего там магазинчик, кооперативный, дороговато, правда, но все есть, и даже водчонки прикупил. Да, зашел на почту, позвонил брату в Рязань. Ты, Вовка, дядю Володю помнишь?

— А как же! Куртка кожаная еще живая, что он мне подарил на день рождения. Иногда надеваю...

— Так вот. Он с женой Ниной на юг уезжает, а Ольга сюда просится. Поместимся?

— Поместимся! – убежденно сказала тетка. – Две комнаты ведь. Мы – в одной, молодежь – в другой.

Я плохо помнил свою двоюродную сестру Ольгу. Мне было лет шесть, а ей, наверное, пять, когда дядя Володя приехал к нам в гости и привез жену Нину и дочку. Я тогда обиделся на Ольгу за то, что она взяла без спроса мои игрушки: черного одноглазого мишку и розового поросенка с пятачком-пуговицей. И увезла в Рязань. Помню только, что у нее был длинный нос, узкие глаза и родинка на бедре, большая и бархатистая на ощупь...

А отец торопливо расселил на столе газету и разложил по тарелкам закуску и разлил по стаканам водку. Он купил только четвертинку и долго за это извинялся. Я от водки отказался и приналег на колбасу и окорок. Тетка тоже пить не стала, а отец выпил все и захмелел. Он, не стесняясь, усадил толстуху на колени, гладил ее бедра, целовал ее руки и приговаривал: «Машенька, красавица моя!». Мне стало противно, и я пошел спать.

Мне и Ольге выделили большую комнату и две раскладушки, одну старинную, деревянную, а другую из алюминиевых трубок и брезента. Поскольку спать в одежде было непривычно и жарко, я лег голяком на брезент и накрылся простыней. Но поначалу спать не пришлось, потому что ныли комары и за щелястой дощатой перегородкой орали и стонали. Это отец имел «красавицу» Машу. Я встал и поглядел, как они там трахались. Ничего особенного, шумно и раком. Разумеется, я слышал и даже видел, как отец имел мою мать, но все было целомудренно и под одеялом. А тут при настольной керосиновой лампе и нагишом. «Ты для меня слишком скромная», – сказал как-то отец матери. Вот, нашел нескромную...

Потом они там настонались, я, было, начал дремать, а тут другая напасть – комары и стояк. От комаров у меня был крем «Тайга», а от стояка.... От стояка только дрочка. Член в руки и погнал! Я его тоже намазал «Тайгой», и уздечку приятно пощипывало, когда я начал пыхтеть и почти дошел до конца. Но тут «топ-топ», «шлеп-шлеп», свет в глаза, и шепот:

— А ты весь в отца. Может, даже больше!

Я рывком повернул голову. Совсем рядом в белой рубахе стояла отцова жена Маша и неотрывно смотрела на мой член, который покачивался в такт ударам пульса. «Ты, это...», – сказала Маша и полезла на раскладушку, которая запищала всеми алюминиевыми сочленениями. Маша еще усаживалась, и устраивалась, и заталкивала мой член в себя, но кровать не выдержала и сложилась. И тут я кончил!

Потом Маша ушла, а я поправил, как мог, раскаладушку, и, наконец, уснул с дурацкой мыслью, что я могу нарисовать на члене, как на стволе орудия одну, первую звезду...

Утром, едва рассвело, мы поехали на станцию Михнево за Олей. То есть, сначала пошли, а потом нас догнал автобус, маленький бело-голубой автобус на базе ЗиЛовского грузовика. Отец был неразговорчив, угрюм, но посидев на ветерке, он, малость, повеселел, посмотрел на часы «Ракета» на левом запястье и сказал:

— Вчера весело вышло, правда?

— В смысле?

— Ну, Машка на тебя залезла, а кровать рухнула. Ненасытная она, понимаешь. Я уж обкончался, а ей все мало. Ты хоть успел?

Я вздохнул: «Успел...».

Доехали мы быстро, платформа пустовала, отец пошел в зал ожидания пивка выпить, а я сел на скамейку под дерево в тенек. Припекало...

Отец принес с собой, держа за горлышки, еще две бутылки пива, на ходу жадно допивал третью. Сел рядом, закинул ногу на ногу и спросил, сухо спросил, дежурно:

— Как там мать?

— Нормально.

— Замуж не вышла?

— Нет.

— Так и живете вдвоем?

— Да.

Разговор не клеился, и бог знает, чем бы он закончился, если бы не зеленая электричка из Москвы. Она выскользнула из-за леска и, бодро свистнув, приветственно загудела. А когда остановилась, и двери раскрылись, на платформе образовалась редкая толпа, которая скоро рассосалась, оставив на разбитом бетоне девушку с чемоданом. Я ее не узнал, а отец узнал и вскочил со скамейки.

— Оля, мы тут!

— Дядя Толя!

Конечно, стояла бы она ближе, я бы узнал ее по родинке величиной с пятак, которая была на своем месте на середине бедра. А так.... Она сильно изменилась. Еще бы, прошло столько лет!

Оля уже не носила косичек, волосы были подрезаны, и чуть подвиты, и от нее пахло не земляничным мылом, как в детстве, а вполне взрослыми духами «Незнакомка». От Ленки Годиной пахло так же.

— Здравствуй, Ольга Кочерга – костяная нога!

— Привет, Вовка-морковка!

Это были наши детские прозвища-дразнилки. Я забрал ее чемодан, а отец – большую сумку. Вот и весь ее багаж...

На площади стоял все тот же бело-голубой ЗиЛовский автобус. Шофер сидел на подножке и скучал, обмахиваясь соломенной шляпой. Отец отдал ему последнюю бутылку пива, и мы поехали.

Водитель на этот раз повез нас другой дорогой, лесной. Оля сидела рядом, а ее груди вздрагивали, не скованные ничем, кроме тесного сарафана на широких бретелях. Мы ехали, шум мотора вспугивал лесных птиц, один раз поднял мосластого лося, Оля вскочила, перегнулась через меня в окно, а я заметил, что на ней узкие белые трусы.

— Это что, корова?

— Это лось!

Она снова села рядом, сарафан на бедрах натянулся и почти ничего не прикрывал. Ее длинный нос не стал короче, он просто потерялся на широком скуластом лице.

— Ты надолго?

— На месяц, наверное, – ответила Оля. – А ты?

— Думаю, на все лето...

До участков мы доехали еще быстрее, потом немного прошли гуськом по узкой тропинке, отец впереди, Оля – за ним, я – замыкающий с тяжеленным чемоданом. Пока дошли, Оля несколько раз нагибалась и чесала длинные ноги. Комары!

И, вот он, дом! Маша по привычке сидела на крыльце и обмахивалась ветками. Жара...

Пока мы ездили туда-сюда, Маша сварила незатейливый супчик из остатков вчерашнего ужина: мелко порезанная картошка, масло, зеленый лук и банка консервов «Скумбрия в собственном соку». Ничего, так, только горячий, и мы все вспотели. Оля вскочила и побежала умываться, а я – ей поливать.

У колодца было ведро, воды в колодце хоть залейся, Оля скинула с плеч бретели и сняла сарафан, оставшись в белых узких трусах и прикрывая груди ладошками. Потом нагнулась и сказала: «Лей на спину!».

— Так холодная же!

— Я сказала, лей! Я закаленная!

Ну, я и ливанул из ведра так, что ее трусы из белых стали серыми и прилипли. Она поплескалась немного, пофыркала, быстро ополоснула мотающиеся груди и приказала: «Полотенце дай!». Скомандовала, как на плацу, вот что значит, отец – военный летчик!

Я снял с куста смородины полотенце и подал, она обмоталась им, как после купания на пляже. Потом стянула трусы, и выжала их. Оля трусы повесила сохнуть рядом с полотенцем, а сама пошла в дом в одном сарафане и без трусов, а когда поднималась на крыльцо, я сделал вид, что шнурок развязался и заглянул ей под подол. Она замерла, словно хотела, чтобы я рассмотрел получше ее темные кудри, а я два раза развязывал и завязывал проклятый узел ставшими вдруг деревянными пальцами.

Потом мы еще поели супа, все еще горячего, и теперь стало жарко мне, Оля мне поливала из ведра обжигающе холодной водой, и, конечно, облила мои трусы. А я не торопился, не прикрывался и не прятался. Снял трусы, повесил их на куст, и лишь тогда обмотал чресла все еще влажным ее полотенцем. Комары ели меня поедом, а я лишь почесывался, просидев до вечера в Олином полотенце. Потом мы сидели, слушали «Маяк» на моем приемнике «Меридиан», а я все чесался. Тогда Оля предложила меня почесать. Это было приятно, и никакое полотенце не могло скрыть бунт молодой плоти. К тому же узел развязался, и полотенце упало на пол. Оля посмотрела и сказала:

— А у нас в музыкалке парней почти что нет. А те, которые есть, какие-то замухрышки!

— Ты учишься в музыкальной школе?

— Да. Играю на фортепьяно и флейте.

Она еще посмотрела и принесла мне и себе трусы. Мы их надели, и стало как-то легче.

Отец и Маша давно ушли погулять, а мы все сидели и слушали «Маяк». Пели Лещенко, Хиль и Пьеха. Потом я сказал:

— Мы будем спать с одной комнате. Я тебя не стесню?

— Если не в одной постели, то нет. Я же дочь военного. Когда отец служил на Камчатке, мы втроем спали в одной комнате. Ты не храпишь?

— Не знаю. Я же сплю. А если что, разбудишь.

— Разбужу. Я папку всегда будила.

Отец с Машей вернулись и принесли молока и черного хлеба. Мы поели и стали укладываться. А моя раскладушка совсем разломалась. Я стоял и держал в руках разрозненные части. Видимо, я был очень расстроен, потому что Оля предложила сама:

— Хорошо. Мы будем спать в одной постели на моей деревянной раскладушке. Только не храпи.

И как я раньше не догадался! Вот же он, пол-то, под ногами!

— Я буду спать на полу. Как говорилось в одном из фильмов: «Гостю – место!».

Я спросил отца, где можно найти матрас. Он наморщил лоб, и Маша, которую он держал в объятьях, наморщила лоб. И оба вскрикнули: «В сарае!».

Я немедленно взял фонарик-жучок и пошел посмотреть, а Оля увязалась со мной. Она завернулась в простыню и была похожа на привидение с горящими в темноте глазами.

В сарае было ничего, только тесновато. Его, наверное, использовали вместо бани. Пол, судя по запаху, немного подгнил, а еще там была лежанка или полка, где могли поместиться два человека. Но матраса мы не нашли.

— Я пойду спрошу, – сказала Оля, но скоро вернулась, неся в руках постели.

— Они там,. .. там ебутся! – выпалила она, чуть не плача.

— Оля! – спокойно ответил я, забирая у нее постели. – Во-первых, они у себя дома, во-вторых, мы у них в гостях, и в-третьих, они вовсе не обязаны к нам приноравливаться. Ferstein?

— Ага.

— И потом, они так при этом вопят, что спать все равно не дадут. Так что нам в сарае самое место.

Оля прерывисто вздохнула, как обиженная девочка, которая старается не заплакать:

— Тогда давай укладываться.... Наверное, уже много времени. У тебя часы есть?

— Нет, все в доме.

— И у меня...

— Можно послушать «Маяк». Там каждые полчаса объявляют время.

Она стелила, а я старательно жужжал фонариком.

— Я лягу, только ты не свети пока.

— Не буду.

Летом и светить не надо, так все видно. Чуть глаза привыкли к полутьме, и я увидел, как Оля раздевается, и отвернулся. Наконец шуршание прекратилось, и сестра сказала:

— Я легла. Теперь ты.

Я нырнул под одеяло, как был, в трусах. Все-таки было тесновато, Оля повернулась набок, и я повернулся набок, и мы оказались лицом к лицу, близко-близко, и ее гладкая кожа меня обжигала, как кипяток.

— Не надо, – тихо сказала Оля.

— Не буду, – пообещал я. – Спи спокойно, мой дорогой друг!

И она уснула. Некоторое время я охранял Олин сон, а потом уснул и я...

Среди ночи Оля меня разбудила.

— Извини, мне нужно пописать.

Я вздохнул.

— Тогда и я. Впрок.

За лесом занималась заря, Оля стянула трусики и присела.

— Не смотри! – строго сказала она.

А я и не смотрел. Я тоже писал, но в другую сторону.

Потом мы еще поспали, а потом мы пошли в дом завтракать. На крыльце сидел отец и бесшумно чинил раскладушку. Маша тоже уже встала и бодро шлепала босыми ногами по дощатому полу.

В этот день мы решили прогуляться в магазин и купить что-нибудь к обеду, из чего можно сварить суп. Нужно было пройти по лесу километра два, а потом еще три полем. Солнце буквально обжигало, и Оля накинула на плечи кофтенку. Она сегодня была в женской майке и короткой юбке, которую сняла, едва мы вышли из леса. «Пусть ноги загорают!», – сказала Оля и осталась в трусиках с трогательными желтыми уточками.

— Пусть! – согласился я и снял плотные брюки-техасы с замечательной двойной прострочкой и заклепками на карманах. Затем, оставшись снизу в плавках, я стянул майку и повязал ее на шею, прикрывая спину.

А местность вокруг была какой-то странной. Плоские безлюдные поля и выпирающие из земли холмы, а на них – деревни. В одну такую деревню мы и направлялись. Потому что там был магазин под названием «Сельпо», или, что тоже самое, «Сельское потребительское общество». Оля шла впереди, и длинным прутом, сорванным у лесного ручья, сносила головы цветущим лопухам и репьям. Я отобрал у сестры хлыст, вынул перочинный нож и сделал ей свистульку. То-то радости было! Оля свистела остаток пути до магазина. У меня аж в ушах зазвенело!

Перед подъемом на холм мы, конечно, оделись, а то еще в магазин не пустят. Ведь там, как в церкви, люди молятся вместо икон на прилавок, а вместо молитв произносят мантры вроде: «Девушка, а почем эти сапожки?», или «Когда одесскую колбаску завезут?». И обсуждать последние новости люди приходят к магазину, а не к председателю колхоза или секретарю парткома.

К магазину мы подошли, что называется, на флажке. Массивная тетка в грязноватом белом халате уже запирала дверь на большой амбарный замок, хотя на магазинной вывеске значилось, что до обеда было еще пятнадцать минут. «Эй, эй!», – закричал я, подбегая. – «Еще же рано!».

— А мне скотину кормить, корову доить вы, что ли, будете? – окрысилась продавщица.

— Тогда молока продайте, – сказала Оля.

— Три рубля, – сквозь зубы сказала продавщица, громыхая замком.

— За литр?

— За литр.

— Дорого...

— Ну и идите вы.... Понаехали тут!

Мы отошли в тень, сели на бревнышко и приготовились ждать.

— Эту бы бабищу у нас в гарнизоне вызвали на собрание, да так пропесочили, чтобы неповадно было! – сказала Оля, глядя вслед белохалатнице.

— Она тут хозяйка, – ответил я. – Что хочет, то и делает!

— Будем ждать?

— Будем. Другого магазина-то нету...

— Пить хочется. Давай поищем колодец, – сказала Оля и встала.

Выходить из тени не хотелось, но и отпускать сестру одну – тоже. Да и пить хотелось очень.

Мы бродили по деревне довольно долго, но нашли только один колодец, возле сельсовета. Он был старый, из серых гниловатых бревен и с огромным колесом для подъема деревянного ушата. Оля потыкала пальцем в ушат: «Тут такие дыры и щели. Почему же никто не починит?».

— Да не надо никому, – сказал я. – У общественных колодцев всегда так. Веревки рваные, ведра разбитые. А повесит кто новое ведро, так сопрут...

— Расея-матушка! – сказала Оля. – Давай крутить, что ли...

Загромыхала цепь, ушат пошел вниз. Мы крутили долго, цепь сменилась тонким стальным тросом.

— Сколько же тут метров? – спросила Оля, заглядывая в колодец с другой стороны сруба. Ее майка оттопырилась, и я увидел ее белые груди с острыми сосками.

— Метров пятьдесят-шестьдесят, – сказал я, не отводя взгляда от Олиных грудей. – Надо учесть высоту холма, на котором стоит деревня, и глубину залегания водяной жилы.

— Вы чего тут! – истошно закричала какая-то бабка, вся в черно-сером, как ворона. Она, шаркая растоптанными валенками, торопилась к нам, громыхая ведром и поднимая пыль.

— Нам вода нужна, – ответила Оля, отводя со лба упавшую прядь. – Пить хочется!

— А, городские! – сказала бабка, прищурясь. – А я то думала, опять мальчишки шалят. Они вчерась туда дохлую кошку бросили, так что воду пить нельзя, только кипяченую.

— А Вам тогда зачем? Поливать? – спросил я, прищуривась в ответ.

— Умный ты больно! Для самовара! А поливать надо из бочки, теплой.

— Давайте, мы вам воду достанем, а вы нас чаем угостите? – спросила Оля, удерживая колодезное колесо.

— А давайте! – обрадовалась бабка. – Вроде как вода ваша, а самовар мой.

Мы достали «кошачьей» воды и донесли ведро до приземистого бабкиного дома, словно вбитого в землю огромной кувалдой. Внутри было прохладно, и Оля поежилась.

— Я сейчас самовар разожгу! – закричала бабка с кухни. – А Вы кто будете, муж с женой, или так?

— Или так, – пояснил я. – Мы брат с сестрой.

— То-то, я смотрю, похожи! – ответила хозяйка, громыхая железом. – Неужели, думаю, муж с женой...

— Мы еще в школе учимся, – сказала Оля. – Нам еще жениться рано.

— Вот и я думаю, молодые, вроде не муж с женой...

— Ей поговорить не с кем, – тихо сказал я. – Вот она и зазвала нас пить чай.

— Вот, скоро закипит! – сказала бабка, выходя из кухни и вытирая руки передником. – А у вас к чаю что есть?

— Ничего, – сказала Оля, разводя руки. – Мы в магазин пришли, а продавщица на обед ушла.

— У меня баранки есть, ничего! И сахар колотый! И подушечки розовые...

Бабка снова побежала на кухню.

— Давай не будем объедать старушку, – тихо сказала Оля. – Она такая... такая, я сейчас заплачу...

— Одинокая она. И никто к ней не едет. Вот в чем дело...

А бабушка, и правда, обрадовалась нам как родным. Но мы съели по одной сушке, взяли по одной подушечке и маленькому кусочку сахара. А старушка сидела, смотрела на нас и улыбалась высохшими морщинистыми губами.

Наверно, у магазина очередь разошлась, а, может, ее и не было, но внутри «Сельпо» одиноко маялась хамская продавщица. Я не мог с ней разговаривать, говорила Оля, а я складывал купленное в сумки. Когда мы снова вышли в жару, Оля сказала:

— Ей нельзя работать в магазине. Она не любит людей.

И я согласился с Олей.

Идти намного легче и быстрее, если поставленная задача выполнена. Но намного тяжелее, если эта задача оттягивает руки. Мы останавливались под каждым кустом, чтобы отдохнуть, пока не дошли до леса. Возле ручья на широкой поляне мы сделали большой привал, и Оля предложила искупаться. «Ты только глаза закрой!», – сказала Оля. Она нарочно разрешила мне только закрыть глаза. Знала ведь, что я буду подсматривать. И я подсматривал за ней сквозь ресницы, как она сняла юбку, как стянула через голову майку на узких бретельках, как спустила трусы, и осталась стоять, прикрытая лишь редким ореховым кустом. «Теперь ты!», – скомандовала Оля.

Я не стал медлить. Я скинул майку с изображением речного трамвая и надписью «МССЗ» и одним движением скинул техасы и трусы. И очень вовремя, потому что мой член выстрелил в Олю жемчужной струей, а она еще и встала в первую позицию, а потом присела, чтобы я увидел побольше, кроме кудрей на лобке и грудей с острыми сосками. А я почти ничего не разобрал, потому что обкончал и траву, и ореховый куст.

Наверное, сестра знала, что мужчина безопасен после кончи, потому что она разрешила мне подойти вплотную и даже потрогала моего обмякшего «друга». А потом она отвела меня за «него» в ручей. Там, у корней поваленной паводком березы был маленький бочажок как раз на двоих, и мы там приседали и вставали, и гладили друг друга по разным местам.

Нас не было дома часов пять, отец начал беспокоиться, и вышел нас встречать на край участков, но когда мы вышли из леса, он побежал навстречу и отобрал обе сумки. «Я поставил палатку рядом с сараем», – сказал отец. – «Чтобы вам не было тесно».

— А нам и не тесно, – заметила Оля. – Ведь, правда?

— Нам совсем не тесно, – подтвердил я, хотя с палаткой было интересней.

Мы стали ходить к друг другу в гости и слушать не только «Маяк», но и «Голос Америки», «Радио Швеции» и «ВВС».

А потом у меня был день рождения, и мы здорово выпили. Маша сидела у него на коленях, а Оля у меня, и мы их, не стесняясь, щупали за все места. Затем мы пошли из дома в сарай. Там Оля села на лежанку и спросила: «А хочешь посмотреть, как у меня ТАМ внутри?». Снаружи я у нее все видел и перещупал, и я, затаив дыхание, ответил: «Да...».

До этого случая я не видел, как там у них там устроено, а Машке было не до показа. Она получила от меня порцию влаги во «влагу», и вообще было темно. А тут я светил фонариком-жучком и мог все рассмотреть в деталях.

Я сначала видел два сомкнутых полушария, покрытых редкими волосками, потом, когда Оля их раздвинула, увидел два других, поменьше, красных и блестящих. А когда сестра разлепила и их, я увидел кривую дырку, над ней дырочку поменьше, а над ней – маленький стебелек с четверть мизинца. Когда же я его потрогал, Оля охнула и сказала: «Ну, хватит на сегодня», и свела ноги. Но, как оказалось в дальнейшем, это было еще не все...

На следующий день к ночи собралась гроза, первая в это жаркое лето. За лесом сверкали молнии, и тяжко рокотал гром, словно громадные жернова перемалывали горы. Я посмотрел на тучу и забрался в палатку. Как-то задремал, как старый солдат под грохот пушек, но сестра меня разбудила.

— Пойдем скорее в сарай, – сказала она. – Я что-то не могу уснуть. Грозы боюсь.

Оля с детства боялась грозы, забиралась под одеяло с головой и там пряталась, пока туча не уходила. Она была вся потная, то ли от страха, то ли от духоты, которая только усилилась. Когда мне нужно уснуть, я прибегал к дрочке, а как это предложить Оле, я не знал. Вдруг обидится? Поэтому я сунул пальцы ей в трусики и нашел тот стебелек, который трогал вчера. Она не отпихнула мою руку и не свела ноги, а только расставила их еще шире. И тогда я сорвал с нее трусы, а лифчика на ней уже не было...

Оказалось, что Оля внутри намного уже и короче, чем Машка. Я легко доставал до дна, а Оля при этом стонала и охала, а затем стала покрикивать: «Да, да, или так, так!». Я старался, как мог, двигался то быстро, то медленно, а когда я насладился и отдышался, сестра сказала: «Это еще не все», и пригнула мою голову к маленькому стебельку. Под непрерывные вспышки молний я пощекотал его языком и втянул в рот...

Утром, когда гроза закончилась, над участками появился самолет. Он кружил и кружил, я проснулся посмотреть. Оля накинула сарафанчик на голое тело и тоже вышла. «Это папка прилетел!», – закричала она и замахала руками. – «Папка, папка!». Биплан Ан-2 покачал крыльями и пролетел совсем низко. От него отделилась темная точка с блестевшей на солнце лентой и упала на край участка. Мы подбежали и нашли по ленте узкий пенал с отвинчивающейся крышкой. Там был скрученный в трубку лист бумаги и еще круглая плоская коробочка. Я раскрыл коробочку, а Оля развернула лист. В коробке была тщательно упакованная в поролон еще одна, а в ней часы «Штурманские». И они ходили!

Оля тем временем прочитала записку от отца, в которой он приветствовал дочь и поздравлял меня с днем рождения. Я тут же надел на руку часы, а Оля вслух прочитала послание дяди Володи, моего тезки, из которого следовало, что ей надо собраться и выехать в Рязань, потому что ей пришло приглашение для участия в конкурсе пианистов. Вечером вы отмечали это приглашение, а потом мы опять сделали все по-настоящему, по-взрослому...

Я не пошел провожать кузину до автобуса. Пошел отец, а я остался с Машей.

— Не расстраивайся, не надо! – сказала Маша. – Одна девушка уехала, а другая-то осталась...

С этими словами она бросилась на кровать, упала на спину и развела толстые ноги.

Осенью, на физкультуре выяснилось, что я был самый загорелый. Это все от жары...