Беда пришла ночью вместе с растрепанной теткой, которая неистово колотила в дверь и звонила в дверной звонок. «Телеграмма, телеграмма!». – орала она на всю лестницу. – «Отройте, расписаться надо!». Я, как был полуголый, открыл дверь, забрал блокнот и расписался. Она сунула мне сложенную бумажку и исчезла. Снова стало тихо. Я прочитал телеграмму и едва понял короткий текст: «Погиб В. С. Макаров. Похороны в четверг. Нина».

Мама уже не работала на телефонной станции, устроилась сторожем на почту. Она вышла в прихожую, придерживая у шеи ворот ночной рубахи. Я сунул ей депешу и сильно потянул носом, чтобы не зарыдать. В. С. Макаров – это мой дядька по отцу, шикарный, щедрый, роскошный человек, военный штурман и летчик, все еще возивший курсантов-парашютистов из рязанского училища воздушно-десантных войск. Мама тут же стала названивать в Рязань на квартиру Нине по межгороду, дозвонилась и медленно положила трубку на телефонный аппарат. «Это правда, Володька! Беда!», – сказала мама и прижала меня к теплой груди. – «Ты не езди, я поеду одна...».

Я не то чтобы струсил, просто к тому времени гробов и венков насмотрелся достаточно. Прабабушка, Марина, Лариса, бабушка.... Больше как-то не хотелось.

— Тем более, что я не работаю, – сказала мама и стала собираться.

В пять часов она уже захлопнула входную дверь. Я остался один, а подъезд потихоньку просыпался.

Я лежал без сна, а сосед наверху тянул визжащую овчарку на улицу, соседка снизу собиралась в школу мыть полы, соседи сбоку ругались по поводу выпивки. Веселуха, дальше некуда!

В восемь я позвонил новому шефу домой, в двух словах описал ситуацию и он, человек с пониманием, отпустил меня на неделю. В счет грядущего отпуска, разумеется. Я кое-как собрался и поехал на дачу...

Свинство, конечно, но по-другому я тогда не мог. В электричке было пустовато, к Чехову я даже задремал, а после Серпухова встал и вышел в тамбур, чтобы не уехать в Тулу. На своей остановке вышел и углубился в лес, а еще через полчаса уже отпирал сарай.

Мы все еще строили дом, а жили в дощатом сарайчике четыре на три метра. Я распахнул дверь, кинул на кровать рюкзак и прилег на полчаса, а проспал часа четыре. Я еще лежал, одна нога на полу, а у двери топталась соседка. Она, как всегда, когда приходила ко мне, была в желтой футболке и короткой джинсовой юбке с разрезом сзади.

Странная семейка – эти наши соседи. Она, немолодая ядреная бабенка, и сосед-импотент, чернобыльский ликвидатор. Я, как мне кажется, слышал, когда он скрипел зубами, когда я «имел» его жену, точнее, ее обвисшые большие груди с острыми сосками, царапавшими тонкую маечную ткань. А у нее всегда был повод. То нет соли, то нет сахара, то просто скучно. Она, войдя в сарай, задирала майку и тянула груди за соски, а я ее толкал на кровать и задирал юбку на поясницу. Пока мы стонали, сосед мучил радиолу «Ригонда». Он любил свою жену, а я «любил» ее узкое длинное влагалище ни разу не рожавшей женщины.

Так было и на этот раз, только юбки на ней не было, как и соседа за забором с радиолой. Она была только в длинной майке ниже задницы, наподобие платья, и тут же сняла ее, едва переступив порог. «А мой-то в санаторий уехал!», – таинственно прошептала соседка, стягивая с меня джинсы, – «Теперь я могу у тебя заночевать!».

— Вот и хорошо! – сказал я, ощупывая ее сверху донизу.

— Дай... я... сама! – опять прошептала она.

Чего шептать-то? Кругом ни души, простой день же.

Я лежал навзничь, а она, не то Эльвира, не то Эльмира, уже залезла на скрипучую кровать и жадно запихивала в себя мой давно восставший член.

Эльмира быстро кончила. Тут уж не до шепота. Она вопила так, что в близком лесу переставала куковать кукушка. Она кончила и начала прыгать снова. А потом я поделился с нею спермой, и Эльмира ушла. Кажется, она не теряла надежды родить, хотя месячные, похоже, давно кончились...

Потом я пил чай из термоса со злой птицей и жевал, не чувствуя вкуса, бутерброды с югославской ветчиной из банки и нарезанными тонкими пластинками. Затем пошел на нашу стройку, на наш будущий дом, где пока был бетонный фундамент, брусчатый каркас с крышей из рубероида и яма под подвал. И тут пришла ненасытная Эльмира. Она спустилась в яму, где я вяло ковырял лопатой, и поежилась: «Прохладно!». Поэтому я снимать с нее майку не стал, а лишь закатал по лопатки.

Ну, что сказать? Она орала до хрипоты, упираясь руками в край ямы, а я, держась руками за ее груди, работал что было сил, осеменив старушку, кажется, раза два. Потом я помог ей выбраться из ямы по доскам, а она принесла миску татарских пирожков-эчпочмаков, и я ее еще раз эчпочмакнул. А потом мы их съели, остывшие, но вкусные, с мясом, картошкой и луком, и так прошло три дня, пока не приехала мама и не привезла с собой девушку, юную, красивую и с красными заплаканными глазами. Это была еще одна Марина, на этот раз моя еще одна двоюродная сестра.

Я до нее знавал еще двух Марин, Блинову и Кормухину, а это, выходит, была третья. Эта Марина была поздним ребенком. Она родилась на пятнадцать лет после Ольги, через год после того, как мы с Ольгой отдыхали у моего отца на даче с комарами.

Мама сразу взялась за суп. Она поставила на плитку кастрюльку с водой, нашей, из колодца, и пока вода закипала, высыпала в плошку и промыла рис. Она говорила и одновременно делала, руки так и летали, а Марина сидела рядом и безучастно слушала.

— Хорошо, что ты, Вовка, не поехал на похороны. Хоронить-то было нечего, урна с прахом одна. И венки, венки, венки. Оле никто не звонил. Она бы из своей Африки быстро все равно бы не выбралась. Война там, в Уганде этой. Мы ей с Ниной письмо написали, пока дойдет, все уже будет позади.

Вода закипела, мама ее посолила и положила туда «ножки Буша» и две горсти намокшего риса.

— А Нина слегла после похорон и поминок, – говорила мама, помешивая суп. – Она в госпитале сейчас. Сердце. А Маринку я к нам привезла. Оставить не с кем, да и пусть отвлечется немного. Я привезла одну пластинку феназепама. Дашь ей таблетку на ночь, да и сам прими, если надо.

Она еще что-то говорила, а я смотрел на Марину. На Олю, которая вышла замуж за дипломата, военного атташе, она была решительно не похожа. У Оли было круглое плоское лицо, у Марины – узкое скуластое, Оля была светлая шатенка, Марина – темная. Ольга выше, Марина ниже меня, Ольга полноватая, Марина – худая, даже тощая.

Мама попробовала суп, еще немного посолила и сказала: «Готово!». Потом посмотрела на часы и вскочила с табурета.

— Ой, мне пора! Я и так три дня пропустила!

И, вывалив на мою кровать большой полиэтиленовый пакет, исчезла за дверью.

— Это мои вещи! – вдруг сказала Марина. – Я хочу переодеться!

На ней было светлое платье в мелкий цветочек, вполне подходящее для дачи, но раз хочет, то пусть переодевается. Вдруг это платье связано с какими-то тягостными воспоминаниями?

Я бы, конечно, на ее месте сначала поел супа, а потом переоделся, но кто поймет этих женщин? Я сидел на пороге сарая и слушал сначала шуршание полиэтилена, а потом – шорох одежды и сопение кузины. Я здорово хотел супа и курятины, а потому спросил: «Можно?» - и тут же вошел.

Марина сидела и, глядя в круглое зеркальце, красилась. Уже хорошо, подумал я, все отвлечение. А на себя она надела блузку без рукавов, очень похожую на мужскую майку и шорты в расцветке летнего камуфляжа, и в «боевой раскраске» она стала намного взрослее.

— Вот теперь можно и супчика! – весело сообщила Марина. – Люблю курятинку!

Я вооружился поварешкой и вывалил в ее тарелку разварившееся мясо и немного риса, а себе положил то, что осталось от окорочков, и весь рис. Суп на этом кончился.

Потом я тоже решил переодеться. Запарился в джинсах и в рубахе. Решил тоже нацепить шорты и майку. Я не стал выпроваживать гостью за дверь, снял джинсы, повесил их на крюк, и тут Марина сказала:

— У Вас большой член!

О, черт! Мои семейники перекосились, и «дубинка» с любопытством «разглядывала» Марину узким глазком. Я затолкал ее обратно и поспешно натянул серые шорты.

— Теперь можно пойти прогуляться в магазин, – сказал я. – За полчаса дойдем, если не спешить.

— Не люблю магазинов, – ответила Марина. – Там душно.

— В этом магазине не бывает душно. Это не Москва!

Дверь я запирать не стал. Соседка Эльвира сидела за сетчатым забором, не однажды мной осемененная, и пялилась на нас, да и брать в сарае, кроме списанного на работе инструмента, было нечего. И мы вышли на воздух, сарай уже набрал жары, а на улице было в самый раз, прохладно, совсем для прогулок. Мы шли, и я показывал Марине местные достопримечательности.

Магазин был на соседних участках, в самом их конце, а в первом доме под красной крышей жил алабай. Он был похож на сенбернара, но глупый и злой, может быть потому, что жил в клетке.

Едва мы поравнялись с клеткой, алабай забрехал и стал «служить», то есть рваться из клетки наружу. Хозяева копались тут же, и не подумали, чтобы его одернуть. Мы уже прошли, а он все брехал. «Очень глупая собака!». – сказала Марина, и я согласился. Очень глупая! Следующей достопримечательностью у нас был дом-витрина, где жила «бригада непьющих армян» – отец-бригадир и двое его сыновей. Вполне приличные люди, но цены у них ого-го! Домик у них получился красивым, но про гидроизоляцию между бетонным фундаментом они позабыли. «Симпатичный домик!», – сказала Марина. – «Я бы в таком пожила».

— У нас была дача, но зимой сгорела, – добавила она. – Какие-то бомжи сожгли! Папа...

Она запнулась и замолчала.

— Вы где работаете? – спросил я, чтобы перебить Маринин поток мыслей.

Она вздохнула.

— Я еще не работаю. Я учусь в «каладже».

— Кал изучаете?

— Почему? – искренне удивилась двоюродная сестра.

— Ассенизаторы, к примеру, изучают кал, как объект работы. Ведь теперь это не вонючие мужики с ведрами, а вполне достойная профессия.

Я тут же рассказал ей анекдот про ассенизаторов из книжки братьев Стругацких:

— Жили-были в одном городишке два ассенизатора — отец и сын. Канализации у них там не было, а просто ямы с этим самым. И они это самое вычерпывали ведром и заливали в свою бочку, причем отец, как более опытный специалист, спускался в яму, а сын сверху подавал ему ведро. И вот однажды сын это ведро не удержал и обрушил обратно на батю. Ну, батя утерся, посмотрел на него снизу вверх и сказал ему с горечью: «Чучело ты, – говорит, – огородное, тундра! Никакого толка в тебе не видно. Так всю жизнь наверху и проторчишь».

Она хорошо смеялась, долго, заливисто, даже покраснела, а носик побелел, и на нем выступили веснушки.

— А вот это дом местного олигарха. Он по субботам там отдыхает, на своей машинище привозит бл... девок, и они поверху бегают...

Я мучительно подбирал слова, чтобы ненароком не обидеть Марину нарочитой грубостью. А дом действительно был странным, внизу кирпичным, потом – бревенчатым, а на самом верху дощатым, узким и окруженным с четырех сторон верандами. По ним, по этим верандам по субботам и бегали хозяин и гости в крайне непотребном виде.

— Они там сношались, что ли? – нахмурив бровки, спросила Марина.

— Д-да, – еле выдавил я. – Именно.

— Так и говорите. Я же не девочка!

— Лучше расскажите о своем «каладже». Про техникум я знаю.

— У нас закрытый «каладж». Все семь дней в неделю мы учимся и живем, не выходя за территорию. Я хотела спрятаться от нашей поганой реальности, только жизнь все время напоминает о себе.

— Это похоже на Институт благородных девиц.

Я решил блеснуть перед девицей и припомнил все, что когда-то читал и слышал.

Мы завернули за угол, свернули в переулок, который резко поднимался вверх, к воротам, где и стоял магазин «На семи ветрах», где работала Наташа, совсем не красавица, в очках и брекетах на зубах, но большим привлекательным бюстом. С этой Наташей у нас случилась одна история.

Она держала магазин не одна, а вместе с матерью. Надо сказать, что магазин был плохонький, простенький, на плоском бетонном основании, и из стальных труб, вставленных в это основание, как каркас. Поверх – металлическая крыша, а стены из каких-то панелей с отверстиями, через которые были видны продавщица и два прилавка, один со всякими чипсами и газировкой, а другой с сыром и мясом. Товар они брали на складах где-то под Ясногорском, и ездили на стареньком «Каблуке», Москвиче 2715. Однажды Наташа попросила меня помочь ей с грузом. А поскольку в «Каблуке» только два места, ее мать осталась дома санэпидстанцию ждать.

Утром, часов в шесть мы выехали на склады. И всего-то километров сорок-сорок пять, а как только выехали на М-2, сразу приключение. Впереди маячил МАЗ и колесный экскаватор за ним, положивший ковш в кузов. Ну, едет и едет, доплелись бы как-нибудь. Так нет, Наташка догнала, хотела на обгон пойти, а экскаватор возьми и отцепись от буксира. И покатил наш копатель назад, под уклон, прямо на нашего «москвичка». Я кричу ей в ухо: «Сворачивай, сворачивай!». Реакции ноль! То ли испугалась, то ли ступор нашел, только пока я руль не вывернул, Наташка ехала прямиком под шальной экскаватор. Угадили мы в кювет, сидим, ждем, пока кто-нибудь вытащит. И тут до нее дошло. «Да ведь ты нас спас!», – говорит. – «Если бы не твоя реакция, лежали бы мы в гипсе». И полезла целоваться. А груди большие и мягкие, как две подушечки-думки. Так бы на одну лег, а другой прикрылся. Наташка девушкой сообразительной оказалась, под ноги мне сползла, блузку расстегнула, свои подушки поверх бюстгальтера вывалила, а уже молнию на джинсах расстегнул и свое достоинство достал. Так между грудей, белых, пуховых, ей и кончил...

Об этом я Марине рассказывать, конечно, не стал, только поздоровался с Наташей, и все. А она со мной на «ты», улыбается своими брекетами. «Это девушка твоя?», – спрашивает. «Нет, – говорю. – «Сестра». «Похожи». – отвечает.

Набрал я чипсов разных, крекеров разных, и двухлитровую бутыль с газировкой. Наша-то дача внизу, у самого леса, перспективы никакой, а тут солнце садится, все розовое, и повел я Марину обратно верхней дорогой вдоль заброшенного поля, только трава и васильки. Сестра сунула мне в руки пакет, набрала васильков, сплела венок и надела себе на голову. И веночек сделал ее еще краше, стройнее и невиннее. А еще спрашивают, для чего женщины себя украшают?

Пока дошли, солнце уже село, а в нашей яме и вовсе ночь почти, вечер.

— Ну, что, будем укладываться? – сказал я Марине.

— Нет, посидим еще! – попросила она, а сама носом клюет.

Устала девонька, устала. Я матрас раскатал, простыни расстелил, подушку перетряс. «Ложись», – говорю. – «Как тебя мама называет?».

Маринка зевнула, но ответила:

— Когда сердится, Маркой, когда хвалит – Ринкой.

Так без таблеток и заснула. А мне не спалось, хотя одну таблеточку я заглотнул, чипсами заел и газировкой запил. А Маринка так в одежде и в веночке и уснула, лапочка...

Я на лампу газету повесил, чтобы ей в глаза не светило, книгу достал, почитать хотел «Сагу о Форсайтах. Том второй». Дядя Юра говорил, что эта книга от бессонницы помогает. Несколько страниц, и ты спишь! И верно, едва я прочитал, как некто, «приложившись холодным поцелуем к обоим лбам с бесчисленными морщинками, которые, казалось, льнули и липли к его губам, словно томясь желанием быть разглаженными его поцелуем», вышел, «провожаемый ласковыми взглядами», меня потянуло в сон. А, может, транквилизатор сработал...

Но ночью я все-таки проснулся из-за плохо сдерживаемых всхлипываний и рыданий. Я, покачиваясь спросонья, кинулся к Марине. Она плакала в одеяло, но в маленьком сарае все равно было слышно. «Что, что, голубушка?».

— Отец приснился, белый-белый, с закрытыми глазами. Он поднял руку и поманил меня. Слышите, как сердце бьется?

Она, схватив мою руку, приложила ее к острой грудке, и сосок впился в ладонь. Я, конечно, знал средство, чтобы прекратить рыдания, и решил задать глупый, неуместный вопрос.

— Что у вас там за колледж? Что изучали, как жили, что делали в свободное время? У вас было свободное время?

Марина вытерла слезы ладонью, и я подал ей полотенце. Луна светила прямо в окно, и я видел, как вчерашний макияж оставлял на белой материи черные следы. Сестра вздохнула.

— В свободное время?

— Да. После занятий в спальне, или где-то еще.

— Мы расслаблялись.

— Водку пили?

— Не-ет! – протянула кузина. – В спальне мы.... Неловко говорить...

— Да ладно, мы же все-таки родственники.

— Хорошо.

Она вздохнула, собираясь с духом, и выпалила:

— Мы делали друг другу куни! Знаете, что это такое?

— Знаю... – растерянно проворчал я.

Я не предполагал, что юные студентки «каладжа» способны на такое. Думал, что они там в шахматы играли, в домино, на худой конец, в карты, но чтобы лизать и сосать друг друга?

Я тоже собрался с духом и спросил:

— И как часто?

— Да всегда! Как только приходили в спальню, одна из девушек снимала трусики, задирала подол и раздвигала ножки, а мы по очереди ее лизали и сосали. Все девушки – разные на вкус!

— А ты?

— А Вы попробуйте!

От ее рыданий не осталось и следа. Она сидела, обнаженная, серебряная в лунном свете, и ее губки призывно темнели короткой щетиной, которая колола мне язык.

Она пахла чипсами и газировкой. Или это несло со стола? Я неистово лизал ее, пока сам не спустил на пол, как школьник. Потом она прошептала: «Спасибо», и уснула, бесконечно милая, свернувшись калачиком. Я укрыл ее одеялом, доплелся до своей кровати и камнем нырнул в сон...

Утро выдалось безветренным и солнечным, как вчера. Марина стояла возле плитки и что-то жарила. Я, как оказалось, заснул в одежде, а встал голым.

— Я Вас раздела, – сказала Марина. – Вы крепко спали и вспотели.

— Неудивительно, – проворчал я, старательно прикрываясь руками. – Жара!

Она бодро орудовала ножом, отскребая пригоревший хлеб от сковороды, а ее грудки соблазнительно покачивались под тонкой майкой. Я отвернулся к стене и торопливо натянул трусы.

— Вы не стесняйтесь, мы же все-таки родственники!

Надо же, запомнила, плутовка!

После легкого завтрака из двух пригоревших ломтей хлеба я решил сходить в другой, дальний магазин, большой, из силикатного кирпича. При нем было даже что-то вроде кафе с четырьмя столиками, где вечерами «тусовалась» окрестная молодежь. Марина увязалась со мной. Солнце светило ярко, и я ей отдал свои темные очки.

Когда мы проходили мимо соседнего участка, я увидел жадные глаза Эльвиры. Она раздвинула кусты боярышника и быстро задрала и опустила майку, показав на мгновение вислые груди. Это был условный сигнал: «Я сегодня приду!». В ответ я показал ей пустую сумку и на Марину.

Надо было пройти по улице направо, и там подняться вверх к воротам, а потом выйти на простор к полю, которое стало лугом. Подъем был крут, а у ворот лежало бревно. Мы на него присели на минуту, и Марина спросила:

— Кто это отвратительная бабка, которая сиськи показывала?

— Это Эльвира. У нее опять кончилась соль, – усмехнувшись, ответил я.

— А когда у нее сахар кончается, она что показывает?

Я натянул на нос кепку-бейсболку и ничего не ответил про сахар, а лишь сказал:

— Сейчас дойдем до вон того мыска с леском, обогнем его и пойдем вдоль «Природы», затем вдоль «Атоммаша», а в конце его будет магазин, где есть все.

— Вот прямо все? – засмеялась Марина белыми зубами.

— Почти.

Мы вышли к полю-лугу и пошли вдоль него, и показал сестре на маленький зеленый островок.

— Это круглый лес. Там когда-то негры жили.

Она округлила глаза.

— Негры?!

— И вьетнамцы.

— Откуда?

— Не знаю. Ставили палатки и жили. Я как-то сошел с электрички, а впереди негр идет.

— Вы испугались?

— А как же! Он был такой слон!

— А потом?

— Потом «слон» вынул «хобот» и принялся...

— Что же?

— Ссать, вот что!

Я решил немного поменять тему и спросил:

— А почему мы после этой ночи все еще на «Вы»?

— А что было ночью?

— Куни.

— Правда? Я думала, это – во сне...

Мы замолчали, обогнули лесистый мысок и пошли вдоль «Природы».

— Это несправедливо! – вдруг с жаром сказала Марина.

— Что это?

— Вы... ты сделал мне куни, а я ничего!

— Например?

— Я могу сделать Вам,. .. тебе минет.

Вот тебе и раз, подумал я, девушка-то в курсе.

Я оглянулся. Вдалеке маячила какая-то тетка с бидоном.

— Потом. А ты это уже делала?

— Не-а. А тебе это нравится?

— Мне многое нравится, – уклончиво ответил я.

— А Оля рассказывала, что нравится! – упорствовала Марина.

— Оля?

— Оля. Она мне все рассказала! Ты думаешь, что я – глупенькая девочка? А я давно уже не целка! Вот!

— И кто же этот счастливец? Какой-то парнишка?

— Вот еще! Это Оля!

— Оля?

— Да, Оля! – сказала Марина с вызовом. – Она перед отъездом меня проткнула! Вот!

— Чем же?

— Пальцем! Вот!

— И зачем же?

— Она сказала: «Так не доставайся ты никому!», и проткнула.

— Так что теперь я – женщина! – добавила она гордо и притопнула сандалией по дороге.

— Не топай! Пыль!

У магазина дородная тетка отпирала дверь. В кафе, в тени сидела очень молодая парочка и страстно целовалась.

— И что они едят? – спросила Марина.

— Наркоту, наверное.

— Я про торговок. Они всегда такие толстые!

Я усмехнулся. Приметливая!

В магазине было очень прохладно. Гудели два напольных кондиционера, а под потолком гигантский вентилятор гонял волны холодного воздуха.

— Холодно здесь, – пожала худыми плечами Марина. – Я пойду на солнышке постоять.

Продавщица выкладывала на прилавок консервы, масло, колбасу, сыр, хлеб, я все это запихивал в бездонную сумку. Продавщица сверкнула на меня глазами:

— Она Вам кто?

— Сестра. Двоюродная. Приехала погостить.

— Я думала – дочь. Вы так похожи.

В сумку из дерматина все не влезло, и я переложил часть купленного в полиэтиленовый пакет, расплатился и вышел в духоту.

Марина в кафе сидела у девицы на коленях, они целовались, а белобрысый парень ржал, как конь.

— Марин, пошли!

Марина оторвалась от девицы, встала и, когда подошла, сплюнула в пыль.

— Я ей французский поцелуй показала.

— С языком?

— Ага. А у нее зубы гнилые! Гадость!

— На сумку, француженка!

Я протянул ей полиэтиленовый пакет. Не все же тащить одному.

По дороге Марина вспомнила про круглый лес.

— А там сейчас негры есть?

— Вряд ли. Я как-то в Яковлево ходил мимо, там уже никого не было.

— Жаль. Я бы на «хобот» поглядела.

— На экзотику потянуло?

— Ага! Да ладно тебе, уж и пошутить нельзя!

Марина раскраснелась. То ли от тяжелой сумки, то ли от жаркого июльского солнца, то ли от французского поцелуя с языком. Поднялся ветер и погнал вдоль дороги пыль...

У ворот на наши участки мы снова присели на бревно, до блеска отполированное задами. Возле него лежал использованный презерватив. Марина проследила мой взгляд и коротко сказала:

— У меня есть.

Мы встали, подхватили сумки и вошли вниз по дороге. Когда мы проходили мимо соседского участка, ликвидатор копался в огороде, а Эльвира ходила рядом вообще без майки, потрясая тяжелыми отвислыми грудями.

Обедать мы решили в прохладе, в яме под «крышей дома моего». Я протянул от сарая удлинитель, и мы включили плитку. Пока варился супчик из пакета, Марина снова заговорила о минете.

— Ты вот скажи, зачем тебе это надо?

— Интересно, какая сперма на вкус!

— Есть хочешь? Сейчас супчик поспеет.

— Шутить изволите? Я серьезно!

— Тогда вечером.

— Обещаешь?

— Да...

Пока мы ели суп, Марина пристально смотрела на мои шорты, и от ее взгляда они вздулись спереди.

— Ты хоть покажи! – сказала она между ложками. – Я ночью не разглядела.

Ну, что с ней сделаешь? Показал...

— Ох, ты! – сказала сестра, поглаживая пальчиком головку все настойчивее.

— Если хочешь узнать вкус, – едва сдерживаясь, ответил я. – Подставь ложку, потому что,. .. Ух!

Мой член выдал очередь, и я ухал, как филин на болоте, пока он не перестал стрелять. Марина пробовала ложку и сплюнула:

— Тошнотинка! Я лучше супчика!

Она достала платочек и тщательно вытерла уставший орган...

— А еще?

— Вечером.

Пусть ждет!

После обеда я немного покопал, а Марина постояла рядом, а потом спросила:

— У тебя бритва есть?

— А тебе зачем?

— Подмышки брить. Заросла!

Она подняла руки, показывая подмышки, и я снова увидел ее грудки в вырезах майки.

А к вечеру пришла бесстыдная Эльвира. Не в майке, не в юбке, а в распахнутом халате на голое тело. А с ней приперся ликвидатор и сделал мне предложение, и тоже бесстыдное.

— У меня с Эльвирой «вира» не получается, только «майна». Если ты мне покажешь свою девку, я тебе денег дам!

— Сколько?

— Да хоть сто тысяч!

Я тут же позвал Маринку.

— Этот дядька хочет, чтобы ты походила голая. У него на жену не стоит. И денег дает.

— Ну, я не знаю... – задумалась Марина, чертя на земле сандалией полукруг. – А денег сколько?

— Сто тысяч! – оживился ликвидатор. – Половину сейчас, половину завтра.

— Тогда завтра и разденусь! – отрезала Марина.

— Так у меня столько сегодня нет! – взмолился сосед.

— Займите, – равнодушно сказала сестра и ушла в сарай.

Соседи ушли, а я тоже ушел в сарай.

— Наверное, нужно было согласиться, – задумчиво сказала Марина. – За «каладж» заплатила бы. А что он конкретно хотел?

— Как я понял, он хотел поиметь жену вприглядку, то есть, смотреть на тебя, а иметь жену. Этакая смесь свинга с вуайеризмом.

— Надо было согласиться, – снова вздохнула Марина. – Жалко его. Перед врачом же я раздевалась...

К ночи сосед все-таки притащил всю сумму, и мы устроили небольшую оргию. Два голых мужика и две голых бабы: одна – старая, а другая совсем юная. Маринка все-таки на него подействовала положительно. Она так вертела задком, так раздвигала свою «устрицу», что у ликвидатора не только встал, он его, восставшего из радиоактивного пепла, успел сунуть и тут же кончить. Потом начал еще раз, и опять кончил. Эльвира была счастлива, и они, наконец, убрались с нашего участка. Я остался с Мариной один на один.

Мне казалось, что не только член надулся, как кабачок, и покрылся венами, словно, культурист, но и я сам, с ног до головы. Я показал член Марине, а она, молча, достала из сумки презерватив...

Утром она показала мне письмо. Без автора, без адреса. «Это тебе Оля написала перед отъездом», – сказала Марина, отдавая мне письмо в голубом конверте.

— А что... там?

— Не знаю.

Она надела сарафан и взяла косметичку. Я дрожащими руками, ожидая какой-то неприятности, разорвал конверт, выдернул маленькую сложенную вдвое бумажку и прочитал:

— Володя! Марина – твоя дочь. Ольга Макарова, твоя двоюродная сестра. Я ее родила, а мои родители усыновили (зачеркнуто) удочерили. Все еще любящая тебя кузина Оля.

Наверное, я долго не приходил в себя. Потому что, когда очнулся, надо мной сидела не только Марина, моя дочь, но и сосед-ликвидатор, и трясла сиськами Эльвира. Марина лила мне на лицо воду из сложенных лодочкой ладошек, а Эльвира совала под нос ватку с нашатырным спиртом.

Весь день я приходил в себя, отпивался куриным бульоном и крепким чаем, а к вечеру приехала моя мать. И первое, что она сказала, было:

— Я звонила в Рязань, Нина еще в больнице на обследовании, наверно, будут клапан ставить. Пусть Марина поживет у нас еще?