У Александры Ильиничны, по-домашнему ее звали Алей, характер был - золото. Красивая, румяная, пышная, но по-своему легкая, слишком многого от жизни она не просила, но и не упускала того, что само шло в руки. Уж со всеми-то, чего, кажется, в жизни и не бывает никогда, у нее были хорошие отношения: и с мужем Евгением Рамильевичем, рановато облысевшим, рыхлым, одутловатым детским хирургом, и с сыном Даней, десятиклассником, и с самыми разнообразными, даже весьма зловредными тетками-сослуживицами, и с любовниками, которые не переводились у нее, сменяясь время от времени и порой набегая один на другого.

Только вот с Ингой, единственной дочерью, отношения были не то чтобы плохими, но все же сложными. Девочка ее пошла в отца, тоже была рыхлая, с пухлым смуглым лицом, чёрными раскосыми татарскими глазами, громоздким квадратным низом и большой, но дряблой, не в мать, грудью. Александру Ильиничну в глубине души оскорбляла никчемная внешность дочери, ее апатичный вид, вялые, бледные, несмотря на природную черноту, волосы. Время от времени она нападала на Ингу, требовала от нее энергичной заботы о внешности, заставляла принаряжаться, благо было во что. Но та только раздражалась и презрительно щурилась. Мать она недолюбливала и тайно досадовала, что не ей, а брату достались от матери синие яркие глаза, точность бровей и носа и крепкая белизна зубов. К тому же кое-какие слухи о пестрых материнских похождениях доползли и до нее - Инга к своим двадцати годам, несмотря на не слишком привлекательную внешность и сложный характер, уже имела опыт с мужчинами и многое понимала. К своему отцу она тоже испытывала иногда злое раздражение, возмущалась беспринципной терпимостью его поведения. Как, зачем мирится он с Алиным телефонным хихиканьем, отлучками, враньем и безразлично-бесстыдным кокетством со всеми особями мужского пола, не исключая участкового полицейского и соседского кота...

Сам возраст матери казался Инге давно уже перешедшим черту, когда возможны флирты, романы и вся эта любовная чепуха. А у Али была тонкая теория брака, по которой выходило, что супружеские измены брак только укрепляют, рождают в супругах чувство вины, нежно цементирующее любую трещину и щербинку в отношениях. Трагедий Аля не терпела, никогда не дружила с женщинами, склонными к любовным страданиям и романтическому пафосу, и практика жизни убеждала ее в правоте. Ее собственное семейное счастье умножалось на внесемейное. Помимо хорошей, ладной семьи имела она свидания на садовых скамейках, беглые перепихоны в подсобке, торопливые поцелуи в прихожей и жгучие праздники двойной измены - собственному своему мужу и подруге, с молодым мужем которой торопливо и ярко совокуплялась в каком-нибудь счастливом случайном месте...

Аля обижалась, чувствуя дочернюю неприязнь. Мечтала, чтобы Инга завела себе постоянного молодого человека и стала бы поженственней. Но умная девочка относилась к матери снисходительно, объясняла своей ближайшей подруге:

— Видишь ли, это пошлые стандарты их молодости. В этом кругу, интеллигентском, диссидентском, потребность в свободе сильнее всего реализовывалась в распутстве. Да, да, - приговаривала некрасивая девочка, они все были в свои незабвенные девяностые либо оппозиционерами, либо блядунами... Либо и то и другое или ещё чего-нибудь похуже... - Инга, явно довольная своим остроумием, при этом слегка закатывала глаза.

В их квартире часто собирались гости, в основном мамины друзья - интеллигенты. Сидели на кухне, пили чай, обсуждали политику, искусство и просто сплетничали.

Евгений Рамильевич большую часть свободного от работы времени проводил в кабинете, откуда раздавался слабый и неритмичный стук клавиатуры старенького "компуктера", как он сам ласково его называл. Несколько раз в день Алин муж выбирался на кухню, с неопределенной улыбкой пил слабый чай, съедал бутерброд с сыром и вареной колбасой, и, с удовольствием послушав разного небезынтересного разговору, удалялся снова в кабинет. Ему нравилось разноголосье теплой кухни, и красивая моложавая жена, и вся атмосфера вечного благодушия, но еще больше ему нравилось закрывать за собой дверь и погружаться в нескончаемые и никому не нужные романы, которые он писал всю жизнь с тяжелым и нездоровым упрямством.

И вот однажды осенью в докторскую кухню ворвался новый персонаж - изысканный восточный юноша по Имени Юзуф, новый одноклассник Дани. Семья его купила освободившуюся в том же подъезде на четвертом этаже квартиру, представлявшую собой ровно половину докторской, - вторая половина была отсечена и выходила на парадную лестницу, в то время как новые жильцы имели свой собственный выход только через черную.

Семья эта сразу и бесповоротно привлекла внимание всех жильцов подъезда. Приехавшие люди были циркачами. Глава семьи, известный иллюзионист, брутальный восточный человек, был лицом номинальным, поскольку, перевезя семью в новую квартиру, съехал к своей сожительнице, девочке из кордебалета. Мама же Юзуфа была ассистенткой своего иллюзорного мужа-иллюзиониста и, когда снимала с себя золотое платье и помаду, с большим запасом обводившую тонкогубый рот, обращалась в нервную блондинку со злыми и несчастными глазами.

Но сын её был великолепен. Тоже циркач, акробат, в свои восемнадцать он набрал уже полный мужской рост, но еще не огрубел костями. Смуглый, но не слишком, темноволосый, кареглазый, он напоминал Але собственного мужа в молодости, только куда красивее и лицом, и статью. И к тому же крепко сдружился с ее сыном Даней. Долгими часами, помимо интеллигентской кухни, они сидели в Даниной комнатушке, читали и разговаривали. Читал Юзуф, говорил Даня.

Даня был просто помешан на политике, религии и истории и нашел в новеньком благодарного слушателя. Он долго, нудно и с энтузиазмом рассказывал старшему товарищу про теории Фурье, Маркса и блаженного Августина, а гость делал вид что слушает, а сам поглощал халявные бутерброды с чаем. Но однажды Юзуф не выдержал его долгих монологов, встал, сделал сальто и сказал непринужденно:

— Я, понимаешь ли, с детства над телом работаю. У меня, например, растяжка плохая была. Я поработал, растянулся на китайский шпагат. Я со своим телом все могу, - он погладил себя по груди. - А с этими твоими теориями - что? В царя стрелять? Революции устраивать? Нет, неинтересно... Меня сейчас в четыре номера зовут... на эквилибр, на вольтижировку и в две группы воздушных гимнастов. Тоже неинтересно. Йогу я смотрел. Нет, не то. Моему телу другого хочется. Китайские дела тоже смотрел. Там что-то есть... - И с неожиданным мгновенным вдохновением: - Мне кажется, если правильно подойти, то можно и летать... Это должно быть так же просто, ну... как с женщиной спать. - И тоскливо добавил: - Знать бы только чем...

У Дани дух захватило. И Фурье, и Блаженный Августин грустно замолчали. Слишком это было неожиданным. К тому же проходное упоминание о женщинах тайно уязвило Данилу, который давно уже тяготился богатой теоретической вооруженностью в этой области при полном отсутствии самого бедного практического опыта. Он вдруг остро ощутил, что и научные его изыскания страдают от нехватки жизненности, каким-то странным образом связанной с женщинами, с простым и сильным обладанием ими...

Однако дружба их на этом месте только укрепилась. Юзуф испытывал необъяснимое уважение к Даниной интеллектуальной мощи как к вещи ценной, но совершенно бесполезной, а Даня, в свою очередь, уважал простоту и непринужденность своего нового товарища.

И старинный дом привык к нему: как-то незаметно образовалось у него свое постоянное место на кухне, на широкой деревянной скамье, под высоким дореволюционным окном. Он любил тихо и скромно сидеть там и слушать занятные речи умных людей, недвижно, словно античная статуя.

— Просто поразительно, - удивлялась Александра Ильинична, чуть шевеля точеными бровями, - гимнаст, акробат, такой подвижный, казалось бы, а когда сидит - точно каменное изваяние!

Так оно и было. Неподвижность его была свободной и полной.

Однажды утром, уходя в школу, Даня сказал матери:

— Юзуф заболел. Он сейчас один, мать на гастролях. Может, зайдешь к нему попозже, проведать? Сейчас-то он еще спит, конечно...

Аля кивнула. У нее был свободный день. Расписание было удобное, она сама его себе составляла, три дня было свободных. Отправив Даню, приняла горячую ванну, намазала распаренное лицо густым, лимонного запаха кремом, прибрала слегка на кухне, позвонила двум-трем подругам и заварила свежий чай. Сделала два толстых бутерброда с колбасой, поставила на поднос чашку со сладким чаем и тарелку с бутербродами и, накинув поверх старого шелкового халата вытертую лисью шубу, прямо в шлепанцах на босу ногу вышла на черную лестницу, чтобы отнести незамысловатую еду заболевшему соседу. Морщась от помоечных запахов запущенной лестницы бывшего приличного дома, поднялась по сбитым ступеням от своего некогда почтенного бельэтажа на последний, четвертый этаж и, не звоня, толкнула дверь. Как она и предполагала, дверь была не заперта.

— Юзик! - окликнула она с порога, разглядывая квартиру и прикидывая, каким это образом переставили стены.

Кухня была маленькой, при перепланировке ванная отошла к соседям и ее пришлось выгородить в торце кухни, догадалась Аля. Она приоткрыла дверь в комнату при кухне, где, по ее представлению, должен был обитать Юзуф. Так оно и было. На узкой кушетке, немного запрокинув голову на плоской подушке, спал юный циркач.

Александра Ильинична с подносом, в шубе, сползающей с одного плеча, подошла к нему и увидела, что он не спит. Глаза его были полуоткрыты, лицо влажно блестело.

Она поставила поднос на край письменного стола и, положив руку ему на лоб, склонилась над ним:

— У-у, температурища... Да ты совсем больной, Юзя!

Он лежал под тонкой простыней, укрытый до шеи, и был похож на фараонову мумию всем очерком тела, и особенно это сходство укреплялось ступнями, носки которых не были расслабленно вытянуты вперед, что обычно для лежащего человека, а твердо подняты вверх.

— Юзя, Юзя, - позвала его Аля. Замедленным и ненамеренным движением она сдвинула вниз простыню, открыв мускулистую грудную клетку и узкий живот, всю середину которого, закрывая и пупок, занимал смуглый детородный член, к которому она протянула безотчетную руку, и он двинулся к ней во встречном движении.

— Возьми! - сказал он хрипло и требовательно.

Бедная Аля почувствовала, как всю сердцевину ее тела, от желудка донизу, свело такой острой судорогой, что, не помня себя, сбросила шубу, шлепанцы, еще что-то лишнее и через мгновение взвилась, запрокинув в небо руки и широко расставив мощные бедра, в таком остром наслаждении, которого она, неутомимая охотница за этой подвижной дичью, во всю жизнь не изведала. В комнате что-то захлюпало, зачавкало, заскрипело и застонало.

Она уже не помнила, как попала к себе в квартиру, как с трясущимися ногами готовила обед. Запомнились только слова сына:

— Все-таки наш Юзя во всем оригинал. Говорит, я, когда болею, не ем, не пью, лежу три дня, не зажигая света, а на четвертый встаю здоровый. Ты слышала такое?

Аля пожала плечами. Все эти часы, прошедшие с тех пор, как она спустилась со злосчастного четвертого этажа, она испытывала такой пожар, такую нарастающую жажду, как будто каждая клетка ее тела прожаривалась раскаленным ветром и только единственной влагой могла утолиться.

Домочадцы разбрелись по комнатам, одна Аля сидела на кухне, едва не теряя сознание от нетерпения, ждала, когда все улягутся. Но дом был поздний: стучал на компуктере Евгений Рамильевич, Инга пыталась дозвониться подруге и нервничала, читал в своем кабинет-чулане Даня. Устав от нетерпения, Александра Ильинична оделась и вошла к мужу:

— Женя, я совсем забыла к Наталье сегодня зайти. Она меня ждет давно.

— Куда так поздно, Алечка? Может, проводить тебя? - неуверенно запротивился муж. Но выходить на улицу ему не хотелось, и он неохотно отпустил ее: - Неугомонная ты, Алька...

Наталья Петровна, давно одряхлевшая нянька самой Ляли и ее детей, жила неподалеку, в тесной хрущевке, и Ляля часто ее навещала. Но не так часто все-таки, как сообщала об этом домашним. Преданная своей бывшей воспитаннице всей страстью прирожденной прислуги, Наталья была верным прикрытием Алиных похождений.

Юзуф лежал все в той же позе, так же, как и утром, укрытый простыней. Глаза его были все так же полуоткрыты. И в остальном было все то же, что и утром. Он не произнес ни слова, даже не двинулся с места, только однажды протянул к ней руки и коснулся темных сосков ее крупной груди, щедро нависавшей над узкой талией. Аля кусала губы, тихо хрипела и обильно заливала живот юноши своими соками. А юноша был неутомим, хотя и почти не двигался, давая маме лучшего друга скакать на себе, словно дикая амазонка.

— Сошла с ума, совсем сошла с ума старая шалава! - всю ночь твердила себе Ляля, ворочаясь рядом с мужем, то сбрасывая с себя одеяло, то натягивая его до шеи и вытягиваясь и стараясь почему-то держать носки ног вверх, как это делал Юзуф.

В шестом часу утра, когда домашние еще спали, она опять поднялась по вонючей лестнице, и опять было все то же: те же тихие стоны сквозь стиснутые зубы, жар, влага, снова жар и снова влага...

Через три дня Юзуф действительно выздоровел. Жизнь наладилась каким-то вполне безумным образом: рано утром, в самый сонный час, она выскальзывала из постели и поднималась к нему. И в позднее вечернее время, когда расходились гости и дом затихал, она это делала. И если что-нибудь мешало ей выскочить в этот час, она всю ночь не спала, все ожидая утреннего свидания. Он был бессловесен и безотказен, и Але казалось, что никаких слов и не нужно: таким исчерпывающим и обжигающим было их общение.

Посвящавшая всегда в свои романы двух-трех близких подруг и находя в том большую прелесть, на этот раз Аля никому и словом не обмолвилась. Было страшно.

Она ходила на работу, говорила что-то привычное о Флобере и Мопассане, покупала продукты в любимом небольшом магазинчике, варила еду, улыбалась гостям и все ждала минуты, когда можно будет выскользнуть на черную лестницу, заклиная медлительную тьму: "Последний раз! Последний раз!"

И она снова шла, глотая слюну, временами останавливаясь, чтобы успокоить дыхание, и думала, что вот настигло ее наказание за всю легкость ее беззаботных любовей, за высокомерную снисходительность к любовному страданию, именно к этой его разновидности, к женской и жадной неутолимости чувств...

Дверь, как всегда, была не заперта, и грохотала музыка. Сильная, грубая и примитивная музыка этого поколения. Раньше Аля никогда не слышала этой музыки у него. Она насторожилась, - но все, кроме музыки, было как обычно: темная кухня, звук капающей воды и стройная полоска света из комнатушки. Аля отворила дверь и увидела нечто, не сразу понятое... Во всяком случае, она еще успела сделать несколько шагов, прежде чем сработали все положенные нервные импульсы, добежали от глаза к мозгу, к сердцу, ударили жгучей болью по сокровенному низу... Прямо перед ней медленно-тягучими движениями поднималась и опускалась потная спина ее дочери Инги, и влажные волосы жалким хвостом слегка бились по сальным веснушчатым лопаткам. Между ее массивных ягодиц то появлялся, то исчезал такой манящий, темный,  блестящий от влаги член ее и только ее, как она считала, любовника. Слышались тихие всхлипывания тоненького голоска Инги. Лица Юзуфа Аля не видела, как и он не мог видеть вошедшую, но она прекрасно знала, какое там, на плоской подушке, непроницаемое, смуглое и прекрасное лицо...

Аля попятилась к двери и вышла из комнаты, из квартиры...