В январе грянули морозы, но зато впервые за много дней показалось скупое январское солнце, и прилетели снегири, яркими пятнами украсившие заиндевевшие деревья. Но длинные зимние каникулы кончились, и школьная жизнь снова закипела. Конечно же, неугомонная Евгеша, Евгения Васильевна Катаева почти сразу предложила написать старшеклассникам сочинение на тему «Как я провел зимние каникулы». Написал его и Вовка Макаров, и именно с его сочинением завуч пришла к директору.

— Дайте угадаю! – сказал директор, увидев в полных руках Евгеши двойной листок. – Опять Макаров, и опять похабень?

— И да, и нет, – покачала головой учительница русского языка и литературы. – Снова Макаров, но никаких половых извращений с женщинами преклонного возраста здесь нет.

— А что есть?

— Есть грусть и романтика. И, разумеется, подростковая любовь. Как же без этого в старших классах.

Директор охотно отложил полугодовой отчет и приготовился слушать.

— Ну, читайте же!

Евгения Васильевна опустила очки со лба на нос и прочитала:

— Как я провел зимние каникулы. Сочинение Владимира Макарова, десятый «Б» класс.

Началось все плохо. Тридцать первого декабря я заболел. Ни насморка, ни кашля, только озноб и высокая температура. Елка горела радужными пятнами сквозь полуприкрытые веки, тут уж не до угощения и хороводов. Но не вызывать же из деревни такой мороз бабушку с дедушкой, и мама нашла выход, а, точнее, сиделку. Мама взяла мою телефонную книжку и принялась обзванивать одноклассниц. Отозвалась только Танька Дудина. Она единственная согласилась коротать со мной бессонные ночи, полные жара и ломоты в костях.

— Вы идите на работу, Любовь Иосифовна! – сказала Танька. – Я побуду с Вовиком.

И положила мне на лоб прохладную руку. Мне сразу стало легче.

Мать ушла, а Таня принялась хозяйствовать. Она поила меня куриным бульоном, чаем с лимоном, закрыла газетой рожок на люстре, чтобы не светил в глаза. И подавала мне детский горшок, потому что встать я не мог.

Спала ли она, не знаю, наверное, сидела в полутьме и читала при настольной лампе. Я первый раз за несколько дней крепко заснул и увидел удивительный сон, будто я бегу по летней улице, а за мной гонится свора бездомных собак. Я едва добежал до угла своего дома, собаки все ближе, я уже ясно видел их оскаленные пасти, и вдруг я взлетел и оказался на крыше!

Я проснулся оттого, что кто-то меня толкал и ворочал с боку на бок. Это была Татьяна!

— Ты лежи, лежи! – сказала Дудина. Я только белье поменяю. Ты ночью сильно вспотел, наверно, в болезни наступил перелом.

Я с трудом разлепил глаза, за окном – ясный день, а я лежу голый на сухой простыни без одеяла.

— Попить дай! – хрипло сказал я. – В глотке пересохло.

Пока Таня бегала на кухню, я попробовал прикрыться краем простыни, но у меня ничего не вышло. Таня принесла мне чашку теплого чая с лимоном, и я понял, что хочу есть. Все равно, что, лишь бы побольше.

— Тань, одеяло где?

— Сохнет на батарее.

— Дай что-нибудь прикрыться, лежу, как Купидон безштанный.

Она подала мне рубашку и ушла на кухню, а я опять заснул, на этот раз до вечера.

Вечером, когда вышла луна и повисла над домом напротив, я, уже укрытый одеялом, сидел в подушках и ел. Винегрет, суп, котлеты с картошкой, все это Татьяна приготовила собственноручно, и это все я съел и попросил добавки. Больные мужики по большей части эгоисты, даже эгоцентристы, я даже не спросил, ела ли она, спала ли.... Не знаю. Знаю точно, что она переоделась в домашнее – в мамины тапочки на босу ногу и халат с павлинами на спине. Перед сном я даже походил немного, дошел до туалета и со звоном помочился в унитаз. Я мочился, а Таня стояла рядом и держала меня за руку, чтобы я не упал от слабости, если закружится голова.

— Не повезло Макарову, – со вздохом сказал директор. – Это ж надо заболеть под Новый Год.

— Но ему повезло, что в его классе есть такая Таня, – с некоторой завистью сказала Евгеша. – Она – как вторая мать! Кстати, Вы ее не помните?

— Нет. Опишите, вдруг вспомню.

— Таня Дудина – девушка крупная, не по годам развитая. Еще в седьмом классе она выделялась среди прочих девочек широкими бедрами и объемистой грудью. Честно говоря, если бы я была в Наробразе, то разрешила таким девушкам ходить без формы.

— Как, совсем? – всполошился директор. – В комбинации, в купальнике или вовсе без оных?

— Ну, что Вы так уж утрируете! – успокоила директора Евгеша. – При нашем-то климате! В двадцатые годы в СССР было движение «Долой стыд», да только сошло на нет. Я про форму. Давно пора в старших классах разрешить ходить в цивильном не только мальчикам. А то ходит такая мать-героиня, как Танька Дудина в пионерском галстуке, коричневом платье и черном фартуке!

— Так что там дальше? – спросил директор.

Он встал, задернул шторы и, натыкаясь в темноте на углы, дошел до выключателя и зажег настольную лампу, хотя солнце еще не село.

— Лучше делать наоборот, – заметила завуч. – Я сначала зажигаю свет, а уж потом зашториваю окна. Так вот, дальше...

— Среди ночи я проснулся, – прочитала Евгения Васильевна. – Шторы были раскрыты, в окно светила полная луна, Таня стояла у окна и луна пробивала Танину рубашку насквозь.

— Ох, красота! – застонал директор. – Я как-то зашел на урок физкультуры, и, честно говоря, был шокирован увиденным. Девочки, некоторые без лифчиков, бегают, прыгают, и у них все прыгает! Я даже не дошел до кабинета, завернул под лестницу и там спустил, как школяр. Бедные мальчики со спермотоксикозом! Поэтому и обучение раньше было раздельным. Но продолжайте, прошу!

— Итак, шторы были раскрыты, в окно светила полная луна и пробивала Танину рубашку насквозь, – снова прочитала учительница. – Тань, попить принеси! – сказал я.

Дудина метнулась на кухню и вернулась с полной чашкой, в которой отражалась луна. Я попил и спросил: «А что там на луне, собака сидит?». «Какая собака?». «Темные лунные моря образуют рисунок, похожий на сидящую собаку». «Сейчас очки надену, скажу», – серьезно ответила Таня.

Таня носила очки, совершенно дурацкие, в роговой оправе, портившие ее очень красивое задумчивое лицо. Она их нашла и надела.

«Ой, сидит!», – удивленно сказала Дудина. – «А я и не знала!».

«Кто-то видит грустное лицо, кто-то женщину», – сказал я. – «Тебе разве отец не рассказывал?».

«Ему не до луны», – ответила Таня. – «Он пьет! Я иногда думаю, чтобы он замерз или себе башку разбил».

«Ленки Годиной мать вот так замерзла, пьяная, в нескольких метрах от дома».

«Вот почему она такая нервная!», – сказала Дудина.

«Не от этого. Нервная она от онанизма».

«А ты откуда знаешь?»

«Просто знаю. Знал еще в первом классе. После физкультуры мы встречались у Ленки дома, смотрелись, щупались и самоудовлетворялись».

«В первом классе?».

«Да, в первом. Ленка говорила, что начала еще в детском саду».

«И как же вы это делали?».

«Знаешь, Тань, мы взрослые люди. Про детские забавы даже говорить как-то неловко».

«Я ее помню в первом классе. Забавная такая девчушка была, с ямочками на щеках. Так она и сейчас, как это, онанирует?».

«Это, Таня, на всю жизнь».

— Ну, тут Макаров загнул! – засмеялся директор. – Я ведь из деревенских. А там после косьбы-молотьбы так напашешься, уж не до дрочки, только бы довалиться! Хотя по юности тоже баловался, да...

— Так и я из деревни, – сказала Евгеша. – Там дрочка за порок не считается.

— Так что там у нас дальше? Читайте, пожалуйста!

«Тань, а ты хоть раз мастурбировала?», – продолжила читать учительница. – «Хотела тебе соврать, но не буду. Пока ты спал, я кончила два раза». Смотрела на луну и дрочила».

«А еще сможешь?».

«Конечно. Я же не мужчина. Я как-то себе суточный марафон устроила. С перерывом на еду. Потом спала, как убитая, и голова болела».

«Покажи, как ты это делаешь».

«А тебе не вредно?».

«Смотреть? Смотреть невредно, вредно не смотреть».

«Ты уже шутишь, значит, на поправку пошел».

Она вздохнула: «Ладно, покажу».

«Только рубашку сними».

Таня опять вздохнула, только громче и глубже, словно на что-то решаясь, и стянула рубашку через голову.

— Какие у нас дети замечательные! – просветлев лицом, сказал директор. – Ради друга, одноклассника комсомолка готова на все. Вот она, смена нам растет! Вы бы так могли, Евгения Васильевна? В пору Вашей комсомольской юности?

— Я и сейчас могу, – спокойно сказала Евгеша. – Вы читайте, а я...

Она встала, протянула директору двойной листок с сочинением Макарова и вкусно, с хрустом потянулась, подняв вверх полные руки. Тяжелое шерстяное платье, словно само, соскочило с покатых плеч учительницы и с легким шорохом упало на пол, стоило Евгеше расстегнуть у ворота две крупных пуговицы.

— Холодно! – смущенно сказала завуч. – На мне сто одежек!

— И все без застежек, – сказал директор.

Плотная и очень красивая рубашка уютно утроилась на полу рядом в платьем, затем туда же отправились синие рейтузы, и учительница осталась в длинных черных панталонах почти до колен и совсем некрасивом большом бюстгальтере без всяких кружев. И чулки с круглыми резинками. Интересно, есть у нее еще трусы, подумал директор, или нет.

Трусы были. Но когда она их сняла, директор с удовольствием отметил, что по сравнению с осенью, Евгеша провела над собой некоторую работу. Густая поросль на лобке была безжалостно сбрита и теперь не скрывала толстых губ и массивного клитора. Жаль, конечно, подумал директор, должна быть в женщине какая-то загадка.

— Наверное, трудно брить самое себя? – задумчиво спросил директор, пристально разглядывая матово блестевший клитор.

— А я н не брила, – призналась Евгеша. – Меня соседка брила, а я ее, а потом.... Вы читайте, читайте!

— Ах, да, отвлекся! Вы где остановились?

— Я остановилась на том, как Таня сняла рубашку.

Учительница снова уселась на стул, и ее клитор уткнулся в сидение, а под груди, чтобы они не висели, она подложила белые руки.

— Я сидел на кровати, – прочитал директор. – Укрытый одеялом, как Чапаев буркой, и смотрел, как Таня дрочится.

Я бы написал, что она дрочит, но дрочить в общеупотребительном смысле ей было нечего. Ведь у девчонок членов не бывает, я видел как-то у одной старухи клитор размером с мизинец, но это все не то. Таня просто терла щель ребром ладони и при этом так жалобно стонала, словно эта процедура доставляла ей боль, а не удовольствие. Если бы мне дрочка доставляла не острое удовольствие, а боль, я бы не дрочил так много и часто.

— Евгения Васильевна, – сказал директор, кладя листок на стол. – Вы читайте, а я выровняю наши имиджи. А то как-то неловко, Вы голая, а я....Читайте, читайте!

Не очень-то удобно было раздеваться, сидя за столом, но иначе директор не мог, потому что нем были старые дырявые кальсоны еще его деда. А Евгеша читала:

— Таня, наконец, перестала стонать и шумно выдохнула: «Да... я кончила!».

Она собрала слизь на ладонь и показала ее мне. Я ее особо не разглядывал, потому что дрочил, как бешеный, невзирая на звон в ушах и полуобморочное состояние. И кончил, и спустил, забрызгав и Таню, и пол, и свою постель. А луна смотрела на нас и улыбалась.

А утром, когда я выздоровел совсем, мы сделали это по-настоящему. И делали это до конца каникул. И вот еще, Танин отец зашился и бросил пить.

— Я сейчас кончу! – простонал директор. – У парня определенно литературный талант!

Евгеша выронила листок и с придыханием сказала:

— Я посоветовала Макарову поступать в литературный!

Она уже положила ладонь на область клитора и ласково его похлопывала...

Когда директор и завуч вышли на улицу, луна стояла высоко и светила зло и ярко. Деревья стояли все в инее, и педагогам показалось, что они попали в сказку. Некоторым диссонансом к романтическому настроению были две собаки, которые грелись по-своему и стояли в замке.

— Бедные! – вдохнула морозный воздух Евгеша. – Им же холодно!

— А нам тепло! – сказал директор. – Пойдемте ко мне, выпьем водки или коньяку, в шахматы поиграем!