Зимний город заснул уже,

В синем сумраке лишь одно

На двенадцатом этаже

Не погасло твое окно.

Вл. Лазарев

Я только собрался пойти в столовку и пожрать, как ко мне сзади подкрался мастер. Обычно он так подкрадывается, когда я «левака» точу, чтобы ущучить, но это я обычно делаю в конце смены, а тут самая середина – обед! «Иди», – говорит. – «В завком. Тебя кличут».

— Пойду, – говорю. – Незачем мне в ухо орать. Не глухой.

Из всей бригады токарей я один одинокий. Вытер я ветошью руки, да так и пошел в спецовке, словно кожаной от грязи и таких же штанах. Только станок обесточил.

От нашего завкома я ничего хорошего не ждал. В очередь на машину стоял, и до сих пор стою, на квартиру подавал, тоже ничего, если бы было лето или осень, послали в подшефный колхоз, а зимой – скорей всего на овощную базу. Точно, на базу, и хорошо, капусткой затарюсь.

С такими мыслями под кепкой я подошел к завкомовской двери и рванул. За столом, покрытым зеленым сукном, сидела наша обычная троица: замдиректора по оргвопросам, председатель завкома и секретарь комитета комсомола – Сашка, как по фамилии, не помню. Он у меня в учениках ходил, пока комитетчиком не сделался.

Сашка из-за стола выскочил, мордочка мышиная, навстречу кинулся и руку тянет. Подбежал близко, а я руку за спину спрятал. Даже кепку снимать не стал.

— Грязная, – говорю. – У рабочего класса руки грязные, а душа – чистая!

Подошел ближе, кепку снял, а председатель в отличие от замдиректора встал. Его-то я хорошо знал, из наших он, из рабочих. На заводе пахал, а сам учился в вечерней школе, потом – в вечернем институте, так что человек надежный, нашенский.

— Можно не вставать, – говорю. – Я ж не женщина!

— Ну, и хорошо, что не женщина, – отвечает. – Садись лучше, демагог! В ногах правды нет.

— А ее нигде нет.

— Ну-ну! – сказал председатель. – Ты смотри!

— А то что? Я – рабочий человек, знаю всю технологическую цепочку...

— А Вы, человек труда, действительно демагог, – сказал замдиректора. – Вас позвали, чтобы приятное сделать, а Вы...

— Это база-то приятное? – спрашиваю.

— Какая база?!

Трое даже переглянулись.

— Какая? – говорю. – Овощная. Вот его пошлите, а мне план надо делать.

— И пойду! – как воробей, подпрыгнул Сашка. – Я никогда не отказывался от общественной нагрузки!

— Тихо вы, оба! – пристукнул широкой ладонью по зеленому сукну замдиректора. Старый и малый, в переносном смысле, конечно. Давай, Степаныч, кончай эту бадягу.

— Ага. Понял! – ответил председатель завкома. – Ну-ка, Сашок, погляди, что там за дверью.

На Сашкиной мордочке отразилось глубочайшее разочарование. Он крупными шагами, опустив плечи и повесив руки, вышел и закрыл дверь. Председатель открыл огромный несгораемый шкаф и вынул оттуда бутылку армянского и три стаканчика. А зам директора открыл синюю папку, вытул оттуда узкую голубоватую бумажку и протянул ее мне.

— Это что? Наряд?

— Какой наряд? – засмеялся замдиректора. – Это ордер на квартиру.

— Поздравляю! – включился председатель завкома. – Не буду турусы на колесах разводить, бери ордер и вселяйся. Неделя за свой счет.

Говорят, в средние века власть имущие активно травили друг друга с помощью ядов. И не только через рот, но и через книги, бумажки разные. Получит какой-нибудь герцог письмо, развернет, и, кранты, читай отходную! Я, наверное, был похож на такого герцога, только недоверчивого. Прочитал, действительно мне. Однокомнатную, по адресу. А председатель тем временем с шелестом свинтил пробку и разлил коньяк по стаканчикам.

Я все еще недоверчиво спрятал ордер в глубины спецовки и встал со своим стаканчиком.

— Спасибо, товарищи, за оказанное доверие, – пробормотал я. – Постараюсь оправдать.

— Себя благодари, товарищ, – сказал председатель завкома. – Ты хорошо работал, план выполнял, вот и получи! Сейчас, значит, иди в гараж, найдешь Николаева, он тебя отвезет квартиру смотреть. Только переоденься, ходишь, как блин масляный.

Замдиректора тоже встал.

Ну, товарищи, за нашу советскую власть! – сказал замдиректора и осушил стаканчик.

В каморке у мастера я сунул ему под нос ордер, потребовал чистый лист бумаги и написал заявление на неделю за свой счет.

— Ты уж потрудись, Михалыч, – сказал я мастеру. – Отнеси заявление начальнику цеха, ну и в отдел кадров. А то меня машина ждет, квартиру смотреть еду.

В раздевалке я торопливо переоделся, сунул в железный шкафчик спецовку и бутсы. Возле гаража меня действительно ждал Николаев, неторопливо прохаживаясь возле директорской «Волги». О, как! Я торопливо сунул Николаеву под нос ордер, он сказал лениво: «Я в курсе», сел и завел машину.

Днем машин мало, и на окраину, где высились громады многоэтажек, мы домчались быстро. Возле одной из них Николаев оствновил машину. «Ты, брат, не тяни с переездом», – как своему сказал Николаев. – «Хоть раскадушку, да поставь. И замок врежь. Ну, пока!».

Он уехал, а я остался один на один с комендантом Сапрыкиным. Наверное, все новоселы похожи друг на друга, и Сапрыкин уже махал мне рукой, пока Николаев разворачивал «Волгу». Он и встретил меня на пороге своей комендантской.

— Вселяться?

— Да.

— Кошку дать?

— Вы мне лучше раскладушку дайте, – осмелел я. – Я сегодня въеду.

— Ордер давай!

Я дал, а комендант все советовал мне взять кошку. И раскладушку дал на время, но с кошкой в нагрузку. Комендант напялил телогрейку, шапку, словно шел убирать снег, он нес под мышкой кошку, а я раскладушку. «Потом отдашь», – сказал Сапрыкин. – «Когда мебелями обзаведешься».

Так мы и вошли в мою квартиру, впереди – кошка, за ней Сапрыкин, за ним я – с раскладушкой. В квартире немного попахивало краской, обойным клеем и побелкой. Я поставил раскладушку посреди комнаты и сел, а Сапрыкин с кошкой исчез. Все, я въехал.

Я сидел на раскладушке, сжимая в потном кулаке заветные ключи от квартиры. Кругом гремели: пилили, стучали, сверлили. Обживались. Я встал и зажег везде свет – голые лампочки ватт по сто. Заметил, что возле батареи, пышущей жаром, стоит бутылка с темной жидкостью и тарелочка с покрытой плесенью хлебом и колбасой. Пошел на кухню, вино вылил в раковину, а закуску спихнул в мусоропровод. И бутылку, и тарелку оставил, ополоснув под струей горячей воды. Руки вымыл там же, вытер носовым платком. Вернулся, сел на раскладушку и начал итожить.

Что у меня было. Раскладушка – Сапрыкина, тарелка и бутылка. Немного. Ну, и я сам. Все. Да, еще сберкнижка на полторы тысячи. Ее я всегда носил при себе. Это была хитрая сберкнижка, с нее можно было снять деньги в любой сберкассе. Я встал, оправил плащ на меху и собрался в сберкассу, пока не закрылась. Да и пожрать что-нибудь не мешало купить.

На лестнице под открытой фрамугой стоял мрачный мужик в мятых штанах и свитере и курил. Он кивнул мне, как старому знакомому, и сказал:

— Устал. Вот, вышел покурить. А дел еще! Ты тоже?

— Что?

— Покурить.

— Я в сберкассу, а потом в магазин, а вечером думаю съездить в общежитие забрать свои пожитки. А то ничего нет.

— Здесь нет сберкассы, – сказал мужик, сильно затягиваясь. – Здесь ничего нет. Не построили еще. Надо сесть на автобус, а через три остановки выйти. Там начинается цивилизация. У тебя какая?

— В смысле?

— Квартира какая?

— Однушка.

— А у меня трешка, двое детей и жена беременная. Представляешь?

— Нет, не представляю.

— Ты не женат, что ли?

— Нет.

— А почему?

— Жизнь так сложилась.

— А я думал, что мизогин.

— Кто?

— Женоненавистник, – сказал мужик и покосился на мои не отмытые дочиста кулаки.

— Нет, нормальный.

— Зря. Дети – радость. Ну, я пошел. Дел еще невпроворот.

Он сунул окурок в баночку из-под сайры, а я вспомнил, что с утра ничего не ел, и станок у меня не убран, и вещи, пусть немного, в общежитии. А там ребята с дневной смены пришли, картошечки наварили, селедочки нарезали с репчатым луком да под растительным маслом. О, восторг желудка!

Я спускался по узкой лестнице, а рядом грохотал лифт. Вот деревня, подумал я про себя, привык ноги бить на заводе и в общежитии, вот и иди пешком, чучело! Почему-то, когда себя обзываешь, не обидно, а если кто-то еще, то сразу руки чешутся.

Я твердо решил окунуться в цивилизацию и доехать до магазина. Мелочь у меня была, рубль, еще трешка, ну и медяки с «серебром». Я запланировал купить чая, сыру, колбасы, хлебушка, и нажраться так, чтобы брюхо треснуло. Но автобус уже ушел.

Когда я только подходил в остановке, автобус, ярко освещенный, манящий, уже зашипел дверями и отчалил. Я не побежал, скользко. Утром валил снег, днем было просто пасмурно, а к вечеру выглянуло закатное солнце и, багрово-красное, свалилось за горизонт. Подморозило.

Я уже, было, собрался вернуться в квартиру и на пустой желудок завалиться спать, но меня остановил женский возглас:

— Молодой человек, Вы мне не поможете?

В остановочном павильоне в тени от одинокого фонаря, поставив сумки на скамью, стояла женщина, лица не разглядеть, только фигурку. Полноватая, небольшая, в короткой красной куртке и лыжных штанах. Я подошел ближе, она доверчиво посмотрела и, кажется, улыбнулась. Ничего, курносая, миловидная, в светлой круглой шапочке-беретке.

— Помогу, конечно, но не за так. Я натурой беру.

— Это как же?

— Допустим, у Вас килограмм колбасы и три батона хлеба. Я беру треть. Триста тридцать граммов колбасы и батон. Согласны?

Она задумалась.

— Я заплачу, деньги есть. Продуктов нет, а желудок свое требует.

— А Вы шутник!

— Какие уж тут шутки! С утра ничего не ел. До перерыва завод, цех, потом – местком-завком, потом вселение. Так как?

— Ну, что же сделаешь, грабьте!

Она беспомощно развела руки, а я подхватил тяжеленные сумки: одну из желтого дерматина, другую авоську и поволок. Вечерняя заря погасла окончательно, и на черное зимнее небо высыпали любопытные звезды: а что, дотащит мужик эти сумки до места без остановки или нет? Надо же, дотащил!

Когда мы уже ехали в лифте, я предложил ей иную сделку.

— Давайте, я не буду Вас грабить, а Вы меня просто накормите ужином. Идет?

Она немного подумала, лифт дернулся и встал.

— Признаться, я не люблю вторжений, – сказала женщина. – Но, ладно. Заодно посмотрите, как я устроилась, телевизор посмотрим. У Вас есть телевизор?

— В красном уголке есть.

— Извините, не поняла. Где?

— В красном уголке. В общежитии.

— А! – протянула женщина. – Так Вы сюда прямо...

— Вот-вот, прямо. А Вы?

Она достала из кармана ключ и принялась ковырять им в замке. Копалась долго, у меня аж руки онемели. Наконец открыла.

— Я? Я из коммуналки. У Вас ведь не было отдельной комнаты? У меня была. Потолки высоченные, коридор огромный, в туалет и ванную – очереди. Здесь, наоборот, в туалет никого, прихожая маленькая, а потолки низкие. Заходите!

Она зажгла свет. Ничего особенного, только другого знака. Я тут недавно прочитал в «Комсомолке», что кроме отрицательного электрона есть еще положительный позитрон. Так вот ее однушка была вывернута относительно моей зеркально. То, что у нее спереди, у меня – сзади, но окна смотрели во двор, как у меня. И еще, ее квартира была заставлена мебелью, а у меня – пустая. Я отнес сумки на кухню и только после этого снял тяжелый плащ на овчине и шапку с шарфом, а она уже причесывала соломенные волосы, стриженные под горшок, большим деревянным гребнем. Ее красная куртка, коричневые лыжные штаны и белая беретка висели на гвоздях. Именно на гвоздях, а не на вешалке, к тому же забитых в стену криво-косо. Я повесил тяжелый плащ на свободный гвоздь. Плащ немного повисел и с грохотом упал на пол вместе с гвоздем.

Женщина высунулась на шум из кухни. И я ее, наконец, хорошенько рассмотрел. Белое скуластое лицо, слишком короткий нос, пухлые губы.

— Это мой плащ загремел, – сказал я.

— Он, что, у Вас жестяной?

— Так вешалки не делают, – сказал я. – Нужна доска, крючки и ушки. Я Вам сделаю, только обживусь немного.

Она кивнула, улыбнулась, и от глаз к вискам протянулись морщинки.

— Вам яичницу на сале приготовить или на масле?

— На сале и с колбасой.

— Хорошо. Только Вы мне в чулане гвоздик вбейте. Вот молоток и гвозди. Я там на обоях крестик нарисовала, где вбить.

Она протянула мне новый молоток и коробку с гвоздями. И я пошел в в кладовую, или, как она сказала, в чулан. У нее тоже была большая кладовая, почти в полкомнаты, как и у меня. Я приставил гвоздь к середине крестика и ударил по шляпке молотком. Клянусь, один раз. Но и этого хватило.

Гвоздь не забился, а стена (черт его знает, из чего у нас делают межкомнатные перекрытия) рухнула внутрь себя и повисла на обоях. Женщина почуяла неладное, примчалась из кухни со сковородой в руках и вытянув шею, стала пристально рассматривать разрушения.

— О, черт! –сказала она и поставила сковороду прямо на пол. – Что это такое?

— Это гипсокартон и известь пополам с алебастром.

— Это неважно. Стены-то нет.

— Это тоже неважно, – сказал я. – Важно, кто там живет. И как скоро узнает об этом комендант Сапрыкин.

Обои все-таки не выдержали и остатки стены со грохотом упали на пол. Образовалась дыра, куда, наверное, я бы мог пролезть.

— Ну, дела! – сказала женщина и неожиданно хихикнула. – Действительно, а кто там живет? Посмотрим?

Она сунула голову в дыру, а затем забралась туда целиком.

— Никого. Пусто. Там такая же кладовка, как у меня, а за ней пустая комната. Только одна раскладушка на полу.

— Раскладушка? Ну-ка!

Я пролез вслед за ней. Точно, раскладушка, точь-в-точь, как у меня. И бутылка на полу, и тарелка, как у меня в квартире. Это была моя квартира!

— Знаете, что тут живет? – спросил я.

— Кто?

— Я.

— Ну, дела! – не растерялась женщина. – Соседи, значит.

— Соседи.

— А раз соседи, давайте знакомиться. Оля, Ольга Петровна Романова.

— Михаил Иванович Летов, по прозвищу Топтыгин.

Мы оба почему-то смутились, и Ольга Петровна пригласила есть яичницу. Только тогда я заметил, что мы оба в пыли.

— Мы грязные, как маляры-штукатуры, – сказал я. – Дайте щетку, я Вас почищу.

На ней было темное платье, пыль была только на подоле, но я старательно водил щеткой по полным бедрам, спине и грудям.

— Хватит! – решительно сказала Ольга Петровна, отнимая у меня щетку. – Теперь я. А почему Топтыгин?

— Потому что никто со мной танцевать не хотел, – ответил я, подставляя под щетку то один бок, то другой. – Наступал я девчонкам на ноги, вот почему.

Пока мы чистились, яичница остыла совсем, но Ольга Петровна ее подогрела и честно разделила на две половины. Отхлебнув огненного и черного, как деготь, чая, я спросил:

— А Вы где работаете?

— В библиотеке.

И добавила не без гордости:

— Я – старший библиотекарь!

— А я – токарь шестого разряда, и очень рукастый мужчина.

— Я заметила. Сносите стенку с одного удара.

— Можно взять у Сапрыкина кирпичей и заложить дыру, – сказал я. – Или врезать дверь и запереть на ключ.

— А можно повесить штору, – предложила Ольга Петровна. – И ходить друг к другу в гости.

— Вообще-то я хотел там спать. – сказал я. – Сделать там что-то вроде спальни, чтобы было хотя бы полторы комнаты.

— Это отличная идея – сделать в кладовой спальню, – согласилась библиотекарша. – Это – грандиозная идея! Кроме кровати, там поместится шкафчик для белья, прикроватная тумбочка и настольная лампа. Вы еще хотите чего-нибудь?

— Я бы не отказался от пары бутербродов. Хлеба поменьше, два кружочка колбасы, добавить соленый огурец, разрезанный вдоль, и много-много майонеза.

— Пойду делать! – вздохнула Ольга Петровна. – А сделать спальню – это отличная идея. Завтра займемся. Вы пока телевизор посмотрите.

Она ушла на кухню, а я включил черно-белый «Рекорд». Там шла программа «Время» про жизнь на селе. Я звук включать не стал, потому что и так было ясно, что все отлично. Достаточно было взглянуть на улыбающегося диктора и сияющие физиономии хорошо одетых колхозников.

Ольга Петровна выполнила свое обещание и сделала два бутерброда угрожающих размеров. Она разрезала батон поперек, затем вдоль, насовала туда колбасы, огурцов и обильно смазала все майонезом.

— Что показывают?

— Все тоже. Рабочие работают, колхозники сеют и убирают, армия стоит на страже, а космонавты летают. Все хорошо, даже отлично.

Я взял с тарелки один бутерброд-переросток и вцепился в него зубами. Она решила собезьянничать и тоже вцепилась зубами в бутерброд, но майонез выплеснулся ей на темное платье, на самый бюст.

— Ай! – воскликнула библиотекарша. – Перемазалась я.

— Надо застирать, иначе не отмыть, – сказал я. – Снимайте.

— Да, – протянула Ольга Петровна. – Завтра не в чем на работу идти.

— До утра высохнет! – заверил я. – Снимайте быстрее. Мы растворим жир спиртом. У Вас есть спирт?

— Водка есть. Отвернитесь.

Я, конечно, отвернулся, не школьник же, в самом деле, и уставился в стену, в новые обои в мелкий цветочек, которые библиотекарша не успела истыкать своими гвоздями. Подъезд понемногу затихал, только где-то вдалеке слышались мерные удары молотка.

Я доел свой бутерброд, а Ольга Петровна шуршала одеждой и все не шла, яростно шепча:

— Не пойдет, не застегивается, и в чем я летом буду ходить?!

Наконец, она перестала шуршать, двинула стулом и сказала:

— Можно повернуться.

На ней был маленький пестрый халат без пуговиц, который она придерживала на груди, но оттуда все равно торчали кружева, на груди и снизу, там, где белые ноги.

— Возьмите мой бутерброд, если Вы не брезгливый. Не пропадать же добру.

— Я очень, очень брезгливый, – сказал я. – Но бутерброд доем.

— Тогда все. Выпейте еще чая и идите спать. Вам когда завтра на работу?

— Никогда. У меня отпуск за свой счет.

— А мне к девяти. Если не лягу сейчас, долго не засну, а завтра буду носом клевать. Спокойной ночи!

— А платье?

— Я разберусь. Спокойной ночи! – повторила она с нажимом.

— И Вам того же, – сказал я и поднялся.

В прихожей я поднял с пола тяжеленный брезентовый плащ на меху, собрался надеть, но Ольга Петровна меня остановила:

— В дыру же ближе!

И я пролез в дыру между квартирами.

Спал я беспокойно, все надеясь, что библиотекарша придет ко мне или позовет к себе, но не случилось. Ну и ладно, я не мед, а Ольга Петровна не муха.

Перед рассветом жутко захотелось курить, я давно бросил, но иногда делал пару затяжек после выпивки. Я встал, как был, в трусах и в майке, вышел на лестницу. Никого, пусто, тихо и чисто. Даже лифт не ездит. Вернулся, попил воды из-под крана, потом подошел к окну. На асфальт выпала морозная изморозь и присыпала наши следы. Я посмотрел на часы «Слава». Встали, зараза! Опять забыл завести. А все-таки, сколько у нас времени?

Приемника у меня не было, даже радиоточки не было, только черная розетка на стене, да и радио включалось только в шесть. А все-таки хорошо не спешить на работу! Я широко зевнул и повалился на раскладушку, завернувшись в плащ.

Приснился мне странный сон, будто я лезу на дерево за грушами. Вот они, рядышком, желтые, манящие, только руку протяни. Я сел на толстую ветку, протянул руку, но налетел ветер, и дерево закачалось. Я сорвался, упал и... проснулся! Надо мной стояла Ольга Петровна, старший библиотекарь, которая трясла меня за плечо.

— Слушайте, я сейчас ухожу. Приготовила Вам завтрак. Поешьте, а если решите обставляться, позвоните по этому телефону. Мне его дал Сапрыкин. Ну, все, побежала!

Она исчезла, а я сел на раскладушке. Перед глазами все падали желтые груши. Приснится же такое!

Грохнул лифт, загудел, пошел вниз, я встал и подошел к окну. Лифт снова грохнул внизу, но намного тише, и я увидел Ольгу Петровну в красной куртке, белой шапочке, но не в лыжных штанах, а черных брюках. Она повернулась и помахала. Я ей тоже помахал и пошел завтракать.

Библиотекарша – молодец! Она накрыла стол на нейтральной территории между кладовыми, там, где была стена. На кухонном табурете она оставила мне еще одну яичницу, кусок хлеба с маслом, стакан кефира и стакан чая. Я вздохнул и принялся за утреннюю трапезу. Поглощая нехитрые яства, я все думал, а кто этот таинственный незнакомец, который может помочь мне обставляться. Но прежде, чем куда-то звонить, нужно было как-то облагородить проход между квартирами. Молоток у меня был, но больше ничего не было, и я пошел к Сапрыкину. Но сначала я составил список всего необходимого: скарпель, доски, дрель (можно ручную), рубанок, цемент, алебастр, ножовки по дереву и по металлу и еще много всего.

Сапрыкин посмотрел на мой список скептически и сказал:

— У нас тут не магазин. Тебе зачем?

Пришлось врать. Не мог же я сказать, что стену проломил.

— Шкаф сломался.

— У тебя же нет ничего.

— Не у меня, у соседки.

— Как фамилия?

— Не знаю. Звать Ольга Петровна.

— Из какой квартиры?

— Не помню. Говорю же, соседка, за стеной живет.

— Ладно, твое дело. Пошли.

Я врал Сапрыкину по необходимости, он же – по жмотству и по привычке. В подвальном отсеке у него было все и еще сверх того. К своему списку я еще прихватил изрядный кусок ДСП, отвертку и горсть шурупов. Едва доволок до лифта, но был доволен. Поднялся к себе и внес в кладовую, теперь общую, мою и Ольги Петровны.

К вечеру худо-бедно изладил косяки, притолоку и дверь из ДСП, я, все-таки не плотник и не столяр, а токарь шестого разряда. Вышло коряво, но прочно. Осталось только воткнуть содеянное в проем и замазать щели цементно-алебастровым раствором. Перед решительным штурмом я присел у себя на кухне и попил кипятка с хлебом. Хлеб я занял у соседки, но хозяйничать на кухне Ольги Петровны без нее я не хотел принципиально.

Она пришла, когда я размешивал в ведре смесь цемента и алебастра. Ольга Петровна появилась на своей половине кладовой и уставилась на мою самодельную дверь.

— И что это за чудовище?

Я оторвался от увлекательного занятия по размешиванию раствора и в свою очередь уставился на старшую библиотекаршу. Ее розовое с мороза лицо смеялось всеми морщинками сразу.

— Это дверь вместо той стены, которую я уронил.

— Вот те раз! – протянула Ольга Петровна. – А я подумала, что у нас будет общая кладовая. Ну, Вы и мастер!

— Если не нравится, – угрюмо сказал я. – Могу на стройке натырить кирпичей, и совсем заложить.

— Это мы еще обсудим за супом, – сказала Ольга Петровна. – Будет рисовый супчик с курицей. Приглашаю!

А я и не думал отказываться. В темноте моего желудка давно уже играли в прятки кусок хлеба и кипяток.

В общежитии мы варили такой суп очень просто. Варится курица до полуготовности, а потом туда засыпается рис и разные специи. Для скорости Ольга Петровна сделала по-другому. Она сварила рис в маленькой кастрюльке, отжала и положила в большую кастрюлю с бульоном и куриной тушкой, добавив туда лаврового листа и две горошины черного перца. Она готовила, а я сидел на табурете совсем рядом и наблюдал за ее ловкими движениями. Юбку она сняла, чтобы не испачкать, и осталась в рейтузах в обтяжку, прикрыв их спереди клеенчатым фартуком. За ее задом в синих рейтузах я тоже наблюдал. Мой «слесарь-смазчик» снова беспокойно завозился в трусах, но Ольга Петровна позвала меня к столу:

— Вам что положить? Крылышко или ножку?

Я бы съел и того, и другого, но смиренно заметил:

— А, а все равно. Я почти не хочу есть.

Это «почти не хочу» превратилось в удвоенную порцию курицы, а потом еще в две котлеты с картошкой из домовой кухни и клюквенный компот. К концу обеда мы и думать забыли о самодельной двери и о цементном растворе. Я сидел, блаженно привалившись к стене и переваривал съеденное, как удав кролика.

— Вам все-таки надо обставиться, – сказала библиотекарша. – Такое поле для творчества.

— Мне надо все, – задумчиво сказал я. – И ничего одновременно. Никаких денег не хватит. Как же Вы вывернулись при тощей библиотечной зарплате?

— Я просто несколько лет копила и собирала деньги на мебель, и к переезду моя комнатка была заставлена так, что от окна к двери я ходила по кровати и серванту. Я и сейчас всем по уши должна.

— А я – никому! – гордо заявил я. – И мне никто.

— И в результате у Вас из всей мебели – раскладушка Сапрыкина, грязная тарелка и пустая бутылка! – засмеялась Ольга Петровна.

— Одолжите мне часть Вашей мебели? – придумал я. – А я дам Вам полторы тысячи.

— Почему полторы, а не две?

— У меня больше нет, – сознался я. – А я бы взял у Вас диван, журнальный столик и торшер для уюта. Ну, и посуду на кухню.

— За полторы тысячи? – недоверчиво переспросила библиотекарша.

— Ответ утвердительный.

— А зачем Вам кухутварь? – вкрадчиво спросила Ольга Петровна. – Я могу готовить на двоих. И вообще, если убрать из кухни плиту и раковину, то там можно организовать еще одну комнату.

— И вторая ванна не нужна, и унитаз тоже не нужен, – развил я идею библиотекарши, – Зачем нам все в двойном размере? Сломаем перегородку, опыт есть!

— И сколько комнат получается? – наморщила лоб Ольга Петровна. – Я что-то не соображу.

— Так, загибайте пальцы. У Вас, допустим, спальня. Это раз. У меня гостиная. Это два. Бывшая кухня – это три. И вместо ванной с туалетом еще одна – это четыре!

— Так это не квартира получается, а квартирища получается! Четыре комнаты! Вот только...

— Что такое? – насторожился я, зараженный ее фантазией и энтузиазмом.

— Мы знаем друг друга едва ли сутки, а собираемся жить в общей квартире.

— Вы же жили в коммуналке, Ольга Петровна! – укорил я библиотекаршу. – А я жил в общежитии.

— Придется познакомиться поближе.

— Придется.

И мы стали знакомиться. Хорошо, что я приготовил только сухую смесь и не добавил туда воды. Она бы давно схватилась.

Но сначала мы немного покорячились и перенесли ее диван, ее журнальный столик и ее торшер в мою, уж не знаю, комнату или квартиру. Мы сели на наш диван за наш столик и включили наш торшер. И лишь тогда стали знакомиться по-настоящему.

Если кто-то думает, что я сразу схватил Ольгу Петровну за сиськи или полез ей под юбку, то он ошибается. Мы просто сидели на нашем диване и делились воспоминаниями из детства, стараясь понять друг друга.

Ольга Петровна рассказала, как в ее поселке загорелся трансформатор.

— Мать взяла меня на руки и поднесла к окну. Начиналась гроза, и она хотела показать мне молнии. Стало очень темно, и все вокруг засверкало и загремело. Я немного испугалась, но не сильно. И тут сверкнуло и громыхнуло одновременно. Я ясно видела огненный столб, который ударил во что-то на столбе, и это что-то загорелось, взрываясь и выбрасывая искры. Я так испугалась, что заболела.

— А у наших соседей загорелся сарай с коровой. Говорили, что в него тоже попала молния, но не обычная, а шаровая. Сарай развалило совсем, корову убило, и еще она поджарилась, и соседи оделили нас говядиной. Им все равно было не съесть такую гору мяса. Но зато после весенней грозы считалось, что можно бегать босиком. И мы бегали по лужам и пускали бумажные кораблики. И даже пытались купаться, хотя вода в речке была еще ледяная. Девчонки визжали, а парни окунались, молча, хотя сердце и заходилось.

— Вы купались вместе? И девочки, и мальчики? Нагие?

— Ага. И особо никто друг друга не рассматривал. Дети же...

— Я бы не смогла, – задумчиво сказала Ольга Петровна. – Я всегда была стеснительной. Я попросила маму сшить купальник, как у взрослой женщины, и то мне было как-то неловко на пляже. Взрослые, такие солидные дяди и тети, и вдруг прилюдно раздеваются!

— А мы специально подглядывали за доярками, когда они купаться приезжали после дойки. Никакого душа на ферме не было, это все потом сделали, а они в кузов набьются и купаться. Мы примерно знали, когда дойки кончаются, и уже сидели, ждали. Грузовик останавливался наверху, они выпрыгивали и по крутогорью вниз, с визгом, конечно. И на ходу раздеваются! Зрелище, доложу я Вам, эпическое! Девушки все разные, повыше, пониже, толстые, худые, и волосы у них разные.

— На голове?

— Зачем на голове. На голове у них платки. Там...

— Значит, Вы за ними подсматривали?

— Ага. Да и как не подсматривать, если организм требует? Потом придешь домой, молока с хлебом съешь, и спать на сеновал. А сон нейдет! Перед глазами все девки голые...

Я вдруг понял, что готов обсуждать с Ольгой Петровной самые сокровенные вопросы, а она не только меня не останавливала, но даже благосклонно кивала.

— И как же Вы боролись, так сказать, с бессонницей?

Я искоса посмотрел на библиотекаршу: правда, что ли, и продолжал:

— Ну, как. Трусы снимешь, чтобы не замарать, и вперед, к победам коммунизма.

— Все какие-то недоговоренности! – возмутилась Ольга Петровна. – Журнал «Здоровье» откроешь, пишут без подробностей, по телевизору Белянчикова рассказывает, как для маленьких детей! И Вы тоже, к победам коммунизма!

— Хотите подробностей? – ехидно спросил я. – Будут Вам подробности! Готовы?

Ольга Петровна зачем-то закрыла глаза.

— Готова. Только без мата, пожалуйста.

— Можно и без мата, – согласился. – Русский язык и так богат, Вы это знаете лучше меня. Так я начинаю?

— Да-да, конечно! – ответила библиотекарша, не открывая глаз.

— Я дрочил с пятнадцати лет. Приходил домой после школы и начинал дрочить, представляя голыми одноклассниц и учительниц. Мать – в колхозе, отец – в МТС. Я открывал высокий шкаф с зеркалом внутри, садился так, чтобы хорошо видеть свой член и дрочил до темноты, кончая раз за разом и начиная снова. Что такое дрочка? Это когда пацан берет х,. .. член в руку и начинает кулаком водить вдоль, открывая и закрывая головку, пока не придет, пока не подступит,. .. слово забыл!

— Оргазм, – подсказала заметно порозовевшая Ольга Петровна.

— Вот-вот, он самый! Девчонок нету, так я приноровился на зеркало кончать. Спущу, вроде легче, и сажусь за уроки. А как вспомню, что у учительницы трусы белые, так снова сажусь перед зеркалом. В избе холод собачий, протопить бы, пожрать бы, а я голый! Вот так-то!

— Так Вы и сейчас? – осторожно спросила библиотекарша.

— Иногда, на безрыбье. Я как на флоте отслужил, так там мне всю охоту к дрочке отбили.

— Как это, «старики»?

— Нет. С дедовщиной там строго. Химики отбили. Там чтобы стояка не было, нам врачи какую-то гадость давали. Говорили, от авитоминоза. Утром встаешь, голова легкая, веселая, а член висит, как сырое мясо. В увольнении после танцев снимешь девчонку, тискаешь, а толку никакого! И желания ноль!

— И как же Вы теперь? – еле выдохнула Ольга Петровна, ерзая на диване до пружинного звона.

— Теперь нормально. Я, когда на машиностроительный завод поступил в токаря, так вся дурь химическая и вышла. Снова за девчонками начал бегать, и небезуспешно, доложу я Вам! А теперь Ваша очередь, мадам!

— Какая очередь?

— На исповедь. Как раз за мною будете.

— Даже не знаю, стоит ли, надо ли, – задумчиво сказала Ольга Петровна.

— Надо-надо! – приободрил я библиотекаршу. – Иначе как мы будем жить в одной квартире?

— Ладно. Только Вы не перебивайте.

Она прерывисто вздохнула.

— До восьми лет я жила, как у Христа за пазухой. Городок наш был маленький, районного подчинения, даже, скорее, поселок городского типа. Там было все в единственном числе: один магазин, одна керосинная лавка, почта. Хорошо помню очереди и запах сургуча на почте. Мама работала на почте, а отец машинистом, водил грузовые составы. И школа там была одна, деревянная, двухэтажная. Все мои одногодки уже учились, а меня все не отдавали, думали, чем позже пойду в первый класс, тем умнее буду. Поначалу так оно и было, я во всем обгоняла одноклассниц, и в росте, и в весе, и в учебе. И все бы ничего, если бы во втором классе у меня не начали расти груди. Сначала почти незаметно, только сосочки словно припухли, потом ярко окрасились кружки, а затем это все стало болеть, как флюс. Отец сначала радовался: «Растет дочка!», а мама забеспокоилась: «Не рано ли? Я в ее годы совсем плоская ходила!». И стала таскать меня по врачам. Отвезла в райцентр, затем в область, там положили на обследование, терзали меня анализами недели две, пока один врач не сказал маме: «Отстаньте от ребенка. Просто раннее развитие. Ничего опасного». Но опасное было. Я стала обращать внимание на мальчиков. Хотя я и знала, что у них там почти ничего нет, мне представлялось, что у них там, как у моего отца. Он как-то приехал чуть раньше, чем планировал, и мылся на кухне. Я пришла из школы, открыла дверь на кухню, а он, голый, моет член под умывальником, чистюля, причем делает такое движения, о которых Вы рассказывали. Я стояла у двери, смотрела, а он работал рукой все быстрее, пока не задышал тяжело с улыбкой наслаждения на лице, а из члена не вырвалась тонкая белесая струйка, а потом еще и еще. Я попятилась, прикрыла дверь и стала покашливать и крякать, как утка. Отец высунулся, уже одетый, обрадовался: «Оленька пришла, а я приехал!». С этого дня я стала всех мальчиков представлять с такими же членами, как у моего отца, а это, поверьте, немалый размер. Я теперь знала, что там может, что там должна быть толстая белая палка с красным наконечником, и это знание тяготило меня. Я, в тайне от самой себя, хотела обладать такой же палкой и получать такое же наслаждение, как отец. Но у меня не было ничего такого даже близко, только «пельмешек», поросший редкой жесткой шерстью.

Если бы я дружила с девчонками, то они, наверное, меня бы научили. Но я считала их малолетками, а себя взрослой, и мучилась в гордом одиночестве. И я тогда сделала робкий шаг навстречу мужчинам.

Был у нас один уже не мальчик, паренек, Петька Гришин. Его нимало не заботило, какую оценку ему поставят учителя, а потому просиживал по два года в каждом классе. Однажды он не пришел в школу совсем, и я нашла его на пустыре за домом. Он сидел на корточках возле перевернутого велосипеда с моторчиком и пристально смотрел на него. Гипнотизировал, наверное.

— Привет, Петяха! – сказала я. – Чо в школе не был?

— Вишь, Олька, не работает. Привет!

Надо сказать, что этот Петька говорил матом так же свободно, как поют птицы. Я не хочу мыть рот с мылом, просто передам его речь своими словами.

— Да ну их, училок этих! Замучили они меня. Решил взять отгул от школы. И велик починить. Не заводится.

Слова, которые я сказала Петьке тогда, наверное, стоили мне нескольких седых волос:

— Слышь, Петяха, а у тебя стоит?

Вопрос, конечно, риторический, у него уже росли усы и баекенбарды, но я тогда этого тоже не знала. А он ответил очень просто:

— Стоит, а как же! Показать?

Я, видимо, была красной до корней волос от смущения, но нашла в себе силы кивнуть. Он взял меня за руку и повел в кусты смородины. Там он расстелил газету, снял кеды, встал на газету и стянул тренировочные брюки вместе с трусами.

Да, его член был никак не меньше, чем у отца.

— Может, отсосешь? – ухмыльнулся Петька. – Или хочешь, чтоб я тебе целку сломал?

Я отрицательно помотала головой.

— А чего пришла?

— Посмотреть. Как ты это...

Я показала рукой, зачем я пришла.

— Как я дрочу, что ли?

— Да.

— А хочешь сама мне подрочить?

Уж не знаю, какого цвета я была тогда, но сделала еще один шажок.

— Хочу.

— А чтоб я тебе? Не боись, целку не порву. Я умею. Снимай трусы.

Я была, как сомнамбула, сняла трусы, сложила и убрала в карман.

— Садись.

Он сел на газету, я – рядом, слева от Петьки. Он взял тюбик с тавотом и выдавил немного на пальцы.

— Ноги шире, еще шире!

Он взял меня за руку, положил на вздыбленный обнаженный член, а свои черные от тавота пальцы положил на мою щелку.

Наверное, мы кончили одновременно. Петька опрокинулся на спину, а его член долго извергал семенную жидкость. Я тряслась рядом, размазывая тавот по лобку. Помню, как Петька сказал, отдышавшись:

— Ты трусы не надевай, испачкаешь.

И ушел чинить свой велосипед. А я с трусами в кармане поплелась домой. В эту ночь ко мне впервые пришли менструации.

Потом мы пошли на ее половину, сели на кухне и стали пить чай, а Ольга Петровна все радовалась:

— Надо же, я нашла силы и все рассказала!

Как маленькая девочка, право слово, рассказавшая мамочке, что варенье съела она, а не кошка.

А потом мы легли спать, я – на диване, а библиотекарша – на кровати. И спокойно проспали до утра. Она на своей половине, я – на своей.

Утром Оля ушла на работу в библиотеку, а я занес раскладушку Сапрыкину и поехал в общежитие за вещами. Да, мне надоело безденежье, и я снял со сберкнижки все деньги. На стольник накупил всего и с двумя сумками явился в общежитие. Кое-кто из мужиков был на смене, но как раз двое сидели в комнате. С ними я и выпил за новоселье и новоселов. Потом пришли парни из дневной смены, и мы еще выпили. Где-то в десять вечера меня загрузили в такси и отправили домой. О своих вещах в чемодане под койкой я благополучно забыл.

Ольга меня давно ждала, кусая губы, чтобы не заплакать от неизвестности. Я вошел твердым шагом, держась очень прямо, словно проглотил аршин, но по дороге аршин сломался, и я рухнул на пол, не дойдя ни до дивана, ни до раскладушки, тем более, что ее там не было. На улице по дороге из такси я мысленно собрался, а вот в нашей квартире растаял, как Снегурочка весной. Последнее, что я увидел перед небытием, была растрепанная Ольга Петровна, которая меня волоком куда-то тащила...

Первый раз я проснулся среди ночи. Я лежал голый на диване, прикрытый только простыней. Хотелось сразу все, но больше всего отлить. Рядом сидела на стуле библиотекарша и дремала. Только я завозился, пытаясь встать, как она проснулась, пригладила пятерней волосы.

— Я не буду Вас укорять. Я – никто! – горестно сказала Ольга Петровна. – Но Вы могли бы хотя бы позвонить?

— Я не привык, – пробормотал я, кривясь. – Мне надо...

— Не вставайте. Вот ведро.

Мочиться в жестяное ведро ночью бесшумно – та еще проблема, звону, как от старого трамвая на повороте. Я отзвонился и попытался сострить:

— Вы просили, чтобы я позвонил. Вот, звоню... Попить бы...

Пока она ходила к себе на кухню, я повалился обратно и уснул, теперь уже до утра. А когда проснулся окончательно, Оли уже не было, а был одинокий табурет со стаканом воды и парой таблеток аспирина. И еще была записка: «Позвоните. Оля». И тишина...

И когда эти женщины все успевают? Свои трусы и майку я обнаружил сохнущими на батарее, костюм – на вешалке в шкафу, а на плите – сковороду с яичницей, обильно посыпанной черным перцем и стакан кефира без сахара.

Часов в двенадцать я позвонил Оле в библиотеку. Она сразу сняла трубку и вместо «здрассте!» сказала только одно:

— Не пейте так больше!

И повесила трубку. Голова уже болела меньше, и я пошарил в костюме насчет наличности. После вчерашнего кутежа осталось тысяча двести. Хорошо погуляли!

Низкое зимнее солнце било прямо в окно, я подошел и рывком отворил его. В комнату хлынул морозный воздух, и я окончательно пришел в себя. В следующий раз – одну рюмку, не больше! Идите все в баню со своим уважением...

Я все-таки решил заняться делом, пошел и очень скептически оглядел межквартирную дверь собственной конструкции. Да ну, нафиг! Разобрал, что пролезло, выкинул в мусоропровод, а издырявленный лист ДСП оставил, потом скарпелью и молотком зачистил края проема. Вот и все!

Затем как-то осознанно пошел на Олину половину и осмотрелся при дневном свете. Я бы и не подумал вешать на стену коврик с оленями или украшать кровать кружевными подзорами. Женская рука чувствовалась во всем, хотя в том, что щели в окне были заклеены узкими полосками бумаги. Для тепла и уюта. И постель у нее была какая-то мягкая, ароматная, а на подушке я нашел Олин волос.

Время шло к вечеру. Зимой дни короткие, и солнце, стыдливо покраснев за плохую работу, склонилось к закату. Я посмотрел на Олины стенные часы, ого, пятый час, и поспешил ее встречать на остановку.

По дороге попался мрачный Сапрыкин.

— Ну, что, поправил?

— Поправил.

— Молодец. Инструмент занеси.

— Обязательно! Вечером?

— Завтра.

И пошел своей дорогой. А я своей, к остановке автобуса.

Хорошо, что у нас конечная. Если ехать куда, то народу в разы меньше. Я уселся на лавке под крышей и в щель принялся наблюдать за дорогой. Пришло три автобуса, стемнело, а Оли все не было.

Я уже начал беспокоиться, но на четвертом она приехала, опять обремененная сумками: желтой из дерматина и авоськой. Из авоськи торчала бутылка, и мне опять стало немного не по себе.

— Как Вы долго! - сказал я. – Давайте сумки.

— А я решила немного Вас помучить, – ехидно сказала Оля, задрав голову в белой вязаной шапочке. – В отместку. Вы вчера были, как свинья.

— Все, больше ни капли, – пообещал я, принимая сумки. – Только на праздник, да и то одну рюмочку.

— Ладно-ладно, обещалкин. Посмотрим.

Мы снова шли рядом, и я опять тащил сумки.

— Вам Сапрыкин ничего не говорил?

— Говорил. Чтобы я инструмент отдал.

— А еще?

— Больше ничего.

— Тут библиотеку открывают на следующей неделе. Всего-то в двух кварталах. Я уже уволилась. А еще магазин самообслуживания. И мебельный, и школу осенью. И «Ремонт бытовой техники».

Она шла рядом, посверкивая глазами, и вдруг остановилась.

— Ой, мы подъезд прошли!

Пришлось вернуться.

— Надо над подъездом плакат повесить с лампочками: «Наш подъезд». – сказал я. – Тогда не пройдем.

— Наш подъезд – седьмой, а всего подъездов девять, – сказала Оля. – Нужно просто запомнить.

— Теперь запомню. Клянусь!

— Что-то сумки сегодня легкие, – заметил я, когда мы вошли в подъезд. – Словно там воздух.

— Я кое-что прикупила Вам, и себе, – призналась Оля. – Взяла из Ваших денег. Ничего?

— Нормально. У нас же общая квартира. Значит, и деньги общие.

Лифт вздрогнул и остановился. Приехали, двенадцатый этаж.

Все-таки семейная жизнь, похоже, скучная штука: работа, дом, обеды ужины, изредка праздники. Мы сидели у Оли на кухне, ели картофельный супчик из картошки и консервной банки «Завтрак туриста» и играли в переглядки. А потом помыли посуду и пошли на мой диван, на наш диван, разговаривать. А там стояла желтая сумка из дерматина.

— Я тут прикупила нам на будний день, – сказала Оля, расстегивая молнию на сумке. – Вам белье, у Вас же совсем нет белья в запас. Ну и себе кое-что.

Она выложила из сумки на диван самое простое белье, мне: черные трусы из сатина, белую майку, пару носков, а себе что-то завернутое в плотную желтоватую бумагу. Я тут же это схватил и развернул. Оля отступила на шаг и закрыла красное лицо руками. Стесняется!

Ничего особенного, чтобы краснеть, – очень простые дамские трусы и лифчик. А еще пакет с изящно раскоряченной девушкой на «обложке».

— А это еще что? – грозно спросил я, потрясая шуршащим целлофановым пакетом.

Оля раздвинула пальцы и посмотрела на меня в щель одним глазом.

— Это колготы из ГДР, – пролепетала она. – Не удержалась.

— Дорого?

— Пятнадцать.

«Эффект велюра», – прочитал я на пакете и «приговорил» библиотекаршу к немедленной примерке. И себя тоже. Вдруг размерчик не тот!

Конечно, Оля попросила меня отвернуться, и я охотно это сделал. Не расстегивать же мотню у нее перед носом.

Я всегда считал, что на женщинах слишком много надето. Они слишком долго раздевались, когда я приходил в гости, и так же долго одевались утром. Я любил на это смотреть и иногда валил такую полуодетой обратно на кровать, и мы начинали все снова. Оля же оделась быстрее меня, и, пока натягивал обновы и запихивал член, она уже сказала:

— Можно повернуться!

На ней уже был новый лифчик, а через колготки телесного цвета просвечивали простецкие трусы.

— Эффект велюра? – спросил я, глядя на ее трусы.

— Да. Можете потрогать.

Она сделала шаг навстречу, выставила ногу, и я немедленно обхватил гладкое бедро обеими руками. Оля вырвалась.

— Я сказала потрогать, а не лапать.

Она села в один угол дивана, я в другой, и мы снова стали разговаривать.

— Расскажите, как Вы оказались в библиотеке?

— Жизнь заставила. – сказала Ольга Петровна. – Я ведь не сразу стала библиотекаршей. Я ведь – учительница!

Сказала и гордо выпятила груди, «закованные» в бюстгальтер из плотной белой ткани.

— После школы я поехала поступать в институт, и поступила в педвуз. У нас ведь как: то физики, то лирики, а то учителя в фаворе. Тогда послевоенный беби-бум схлынул (слово-то какое, подумал я, беби-бум), и спрос на учителей упал, а потому в вуз брали всех подряд, лишь бы сдали. Поступила и я. Жила у родственницы, а посему, что такое общежитие, не знала. Пять лет проскочили, как один день, пестрый, но ничего особенного вспомнить не могу. Закончила вуз со средним баллом четыре и восемь, и по распределению пришла в школу учить малышню как минимум на три года., боже, они так шумели! Сорок пять человек, и они топали и орали все! Я каждый раз уходила домой с головной болью, в сумочке лежал «Пиркофен», а тут еще выплыла старая школьная фобия.

Завуч у нас была дошлая, всюду совалась, и с ее подачи был организован «антиникотиновый патруль». Она – в голове, я, как молодой педагог, – в хвосте. Каждую перемену мы ходили по туалетам и гоняли курильщиков. И тут меня опять переклинило. Я снова увидела дрочащего мальчика. Он курил и дрочил в писсуар, и никак не мог остановиться, потому что у него наступил оргазм. А завуч только сказала: «Не кури здесь!», и парень бросил окурок в писсуар. И тут же кончил.

О, черт! Я вернулась в класс к своим бесноватым малышам, и теперь я отнеслась к их шалостям снисходительно. Потому что в глазах стоял дрочащий мальчик и его сперма. И моя фантазия снова заработала, я опять, словно рентгеном, «просвечивать» их брючки и представлять, что у них гигантские члены. В туалеты я больше заходить не могла, даже в женские. Я пошла к директору и написала заявление «по собственному».

— Ну, хорошо, милочка, – сказал директор, вздев на лоб очки. – отпущу я Вас, и куда Вы пойдете?

— Куда угодно! Я эти детские... крики слышать больше не могу. Пойду хоть в магазин, хоть в библиотеку...

— Вот и хорошо, идите в библиотеку! – обрадовался директор. – Я Вас сам отведу. Наша библиотекарша уходит на пенсию.

Мне повезло. Старая библиотекарша передала мне каталог, формуляры и «чайник электрический двести двадцать вольт». Класс у меня забрали, профсоюз пожурил, и все, формально я осталась в школе, фактически – нет. Мне стало легче, но только немного, ведь членоносцы оставались за дверью. Я выходила в туалет, и они на меня смотрели, словно раздевая и готовясь забрызгать меня спермой. Я едва отработала оставшееся время и ушла в районную библиотеку. Вот там – рай! Исключительно женский коллектив, а если мужчины и заходили, так это ж не дети с членами, как у жеребцов. И я потихоньку успокоилась... Подождите, пойду халатик накину, холодно у Вас.

— У нас, у нас в гостиной, – поправил я библиотекаршу. – Идите, конечно.

— А Ваш халат – в сумке на дне, – сказала Ольга Петровна и ушла на свою половину.

Признаться, я проводил ее зад в «велюре» внимательным взглядом и только потом полез в сумку. Там действительно лежал халат, белый, махровый, и я с удовольствием его надел. Надо тоже заклеить окна, что ли? Или не надо...

Конечно, библиотекарша была странной. Она боялась вымышленных членов, которых на самом деле не было. Но тоже боялся, когда только пришел в токарный цех. Я боялся резать заготовку резцом при автоматической поперечной подаче. Тоже, как она сказала, фобия. Потом приловчился как-то.

Она пришла, в узком коротком халате, и сразу потащила меня на свою половину. Оля сделала страшные глаза и сказала: «Пошли кино смотреть!».

— В кинотеатр?

— В телевизор. Ну, по телевизору показывают! Пошли, а то одной не интересно.

— А что за кино?

— Болгарское. «На каждом километре». Не смотрели?

— Не смотрел. Некогда смотреть. Работал.

Мы уселись на кровать, больше некуда, потому что диван теперь стоял на моей половине, и стали смотреть кино. В общем, показали страдания трудового народа. Белые вели красных топить в реке. А мальчики хотели этому помешать. Один продавал газеты, а другой нашел своего отца. Что было дальше, я так и не узнал, потому что пришел Сапрыкин. Он вошел тихо, и не один.

Мы бы ему и так открыли. Комендант, все-таки. Он покашлял в кулак, и мы стремительно обернулись. «Не хотел колотить в дверь», – сказал Сапрыкин. – «Открыл своим запасным».

— И что же Вы хотите? – спросила Ольга Петровна, оправляя халатик.

— Квартирантку вот привел, – стеснительно сказал Сапрыкин. – Дворника. Дворничиху.

— А мы тут причем? – спросил я.

— Так ей положена служебная квартира. Пока оформят, а двор убирать надо сегодня. Сейчас.

— А почему у себя не поселите? – вопросила библиотекарша.

— Невозможно. Жена, – коротко ответил Сапрыкин.

— А что взамен?

Я и не думал, что старшие библиотекари бывают такими практичными.

— Взамен? Взамен я закрою глаза на самодеятельную перепланировку. Стенку-то кто сломал? То-то!

Мы переглянулись и согласно кивнули.

— Катюша, зайди! – крикнул Сапрыкин и пояснил:

— Это родственница моя из деревни.

— Пусть живет, – сказал я. – Под нее мы еще пару стен сломаем. Межкомнатных.

— Закрою, – охотно согласился Сапрыкин. – И инструмент заберу, чтобы вам ноги не бить. Кать, ну ты где?

Вошла румяная рослая девушка с хитроватым взглядом, одетая совсем по-деревенски: в клетчатой шали, в плисовой куртке, темной юбке и светлых растоптанных валенках.

— Ну, ты тут вселяйся, – хмыкнул комендант. – А я пошел.

Их вещей у нее были большой узел из мешковины и деревянный чемодан. Она потопталась немного, оставляя на паркете влажные следы. Сапрыкин ушел и запер дверь своим ключом, а Катерина спросила:

— Вещи-то куда?

— Чемодан под стол, узел в угол, а сама в ванную. Я тебя вымою.

Вот такое кино!

Оля увела Катю в ванную, а я выключил телевизор, где белые топили в реке болгарских коммунистов. Я полежал немного на застеленной кровати, потом встал и пошел смотреть другой телевизор. В кухне.

У нас была такая планировка, что в кухню смотрело окно из ванной. Наверное, для того, если лампочка в ванной перегорит, домыться в не полной темноте. Я тихо поставил табурет поближе и уткнулся в стекло, за которым Оля раздевала Катю. Плисовую куртку и шаль они сняли в прихожей, а все остальное – в ванной комнате, пока наливалась вода. Синюю шерстяную кофту сняла Оля, Катя – юбку. Оля – с Кати длинную рубаху, Катя расстегнула лифчик, а Оля стянула с нее трусы, затем подумала немного и разделась сама: халатик, бюстгальтер и трусики. Затем Оля взяла розовую губку и принялась ее намыливать, а Катя залезла в ванну. Мой «зенкер» пытался выбраться из трусов самостоятельно, и я дал ему свободу. И как не дать, если перед глазами мелькали белые тела, колышущиеся груди и волосатые лобки? Потом окно запотело изнутри, я тихонько сполз с кухонного табурета и отправился в Олину спальню.

Если подумать, то две женщины лучше, чем одна, тем более такие сисястые и волосатые. На вид Катя была моложе Оли лет на двадцать, и груди ее не так обвисли, а живот, хотя и был в наличии, еще не так выпирал. Да и волосы были кудрявей и гуще. Больше я ничего разглядеть не мог, мог только додумать, и я стал их ждать.

Они пришли и принесли с собой запах хвойного мыла и какой-то шампуни. Катя – длинной давешней рубахе, а Оля – в том же коротком халатике. Катя все еше вытирала волосы полотенцем, и ее полные груди мотались под рубахой.

— Катюша, милая! – сказала Оля. – Пойди на кухню и просуши волосы над газом. Справишься?

— Конечно, Ольга Петровна! – басовито ответила Катя и отправилась на кухню.

Я вскочил.

— Я ей помогу! А то еще загорится.

— Погодите-ка! – сказала Оля. – Надо кое-что обсудить.

— Может, хватит выкать? В одной квартире живем.

— Хорошо, – как-то легко согласилась Оля. – На «ты», так на «ты». Где мы ее положим? У тебя или у меня?

— На диване мы ее положим.

— А ты?

— А я – у тебя. Кровать широкая.

— Я думала по-другому.

— А вдруг она беспокойно спит? Скрипит зубами или храпит, как конь Буденного? А тебе завтра на работу.

— Я же уволилась. Буду ждать, когда здешнюю библиотеку откроют.

— Если долго, потеряешь стаж.

— А плевать! Если долго, устроюсь у Сапрыкина уборщицей.

В конце концов мы уложили Катюху на диване в гостиной, а сами легли валетиком на Олиной кровати. Я обещал не храпеть, да и как тут уснешь, когда совсем рядом под стеганым одеялом притаилась Олина ножка, пахнущая мылом и шампунем? Я откинул угол одеяла и пальцем пощекотал Олину пятку.

— Все-таки мужчины – дураки! – прошептала библиотекарша. – Все каких-то особых сигналов ждут.

И я скинул ватное одеяло на пол...

Перед тем, как улечься, Оля переоделась в вызывающе короткую широкую рубашку до бедер, почти майку, и широкие свободные трусы-панталоны. Она, конечно, все это надевала за дверцей шкафа, и я увидел ее ночное белье, когда снимал его с постанывающей библиотекарши. «Хочу, хочу!», – шептала она. – «Только медленно!»

Я сделал это медленно. Сначала на полголовки, потом глубже, затем вошел на полную глубину.

— Замри! – сказала Оля.

Она ухватила себя за соски и принялась их тянуть и щипать.

— Теперь долби меня, милый! Долби из всех сил!

Первый раз я вошел в Олю, когда она лежала на спине, второй – когда она встала рядом с кроватью, опираясь руками на край, третий раз я оказался у нее внутри, когда она села на меня сверху. Были ли у нее мужчины до меня? Не знаю. Да это было не главное...

Утром завтраком меня кормила не Оля, а Катя. Она нажарила картошки с деревенским салом и сделала чай с шиповником. Мы пили чай и смотрели друг на друга испытующе.

— Я не могу вам платить за квартиру деньгами, – вдруг сказала Катя, ставя чашку на блюдце. – Но могу прибирать, варить, стирать. Сапрыкин обежал два участка, вот тогда.

Катя сегодня была не юбке и кофте, а темном платье в мелкий цветочек из старушечьего ситчика.

— Или как? – она испытующе посмотрела на меня.

— Или как.

Она, молча, встала и стянула платье через голову, растрепав светлые волосы.

Конечно, она была моложе, чем библиотекарша. И груди крепче, и соски тверже, и складок на талии всего одна. Но мне казалось, что я имею свою дочь, и я торопливо кончил, выйдя из нее и излив семя на пол. Я не хотел, чтобы Катя от меня понесла. Другое дело Оля. Та была мне ровесница, чуть старше, или чуть моложе, особого значения не имело. Мы просто жили в общей квартире...