Мы работаем в хору.

Он орет, и я ору!

Хорошо мне заплатили за работу в ГИМе. То ли Машка посодействовала, то ли денег у них там в ГИМе до хрена. И джинсы я купил себе дорогущие, и такую магнитолу, что вставал ночью, нюхал и гладил свой «Телефункен». Машка спит, а я встаю, как лунатик без Луны и смотрю. Мечта, одним словом! Перстень мне сестра оставила, хотя нам с Машкой он нам был не нужен. Я был, как Калигула, который спал со своей сестрой. Вот и я... Мамашка там со своим хахалем, а я – с Машкой.

А тут и осень подоспела, пошел я в десятый класс. Девки наши повзрослели, округлились, даже те, что были из трех щепок сложены, приятную мягкость приобрели. И одолела меня прихоть собрать всех трепетных красавиц в одном месте и... сравнить. Был бы я помещик-крепостник, загнал бы их в баню и... сравнил, а в городе где? В бассейне?

Этими благими пожеланиями я поделился с Вовкой Макаровым, своим однопарточником. Он парень серьезный, в институт собрался поступать, а потому задумался. «Только в физкультурной раздевалке, больше негде», – сказал Макаров. – «Только надо по одной. Все сразу не дадут, накостыляют скорее». Потом еще подумал и опять сказал:

— Или на хору, на хоре, то есть, ну, ты понял.

Уважаю Вовку Макарова, у него не голова, а Госдума какая-то! В раздевалку девки меня точно не пустят, у них там строго, да и потом воняет, а вот на хор стоит попробовать. Тем более, что там новая учительница Флюра Хузятовна. Симпатичная!

Хор собирался только завтра, и у меня было время, чтобы потренироваться. Машка опять осталась в ночь в своем ГИМе, а за дверью не сношались, а лишь вяло переругивались мать и Семен Альбертович. Я прислушался.

Мать наседала на хахаля, чтобы он еще раз ее трахнул, а он отговаривался тем, что устал на стройке, и больше двух раз подряд сегодня не сможет. Я подсмотрел в щелку. Он сидел на стуле и теребил большой, но вялый член, а мать сидела напротив на кровати врастопырку, яростно терла волосатую прореху и тянула себя за соски. Бедная моя мамочка! Кажется, ты еще не кончила? Так я помогу тебе прооргастировать! И я нацепил перстень Казановы.

Сначала я хотел оживить дядю Сему, та он хотел, чтобы я его называл, чтобы он маманьку дотрахал до логического конца, а потом подумал: «Нет, шалишь, ты уже свое получил, слизнул, так сказать, крем с тортика, дай уж я бисквитиком угощусь! А маманя сдобная была, ух!

Если ее на постельку уложить, то можно представить, что она вся из воздушного белого теста со сливочной прослойкой, две вишенки и посыпка из поджаренного толченого ореха, а уж пропитка так и течет, так и течет! Вот этой самой пропитки я и задумал ей добавить для ясности картины.

Как только я стрелку на перстне в ее сторону развернул, так она ручонки ко мне тянет, тянет, а я тоже к ней ручонки протянул, как когда-то во младенчестве, и к сиськам припал!

Не так уж часто мне получалось пощупать груди – только у Машки, двух бабушек из подвала и все. С Машкиными сиськами что ни делай, как ни тяни вниз, они, как ваньки-встаньки только прыгают и не падают. У старушек наоборот, нет таких сил, чтобы они стояли, как резиновые. Мамочка застряла где-то посередине, и это было здорово! Ее сиськи в целом сохранили Машкину упругость, приобретя старушечью мягкость. В общем, удивительно! И внутри мамашка заняла среднее положение, хоть и бурили ее многочисленные мужики, они все-таки не раздолбали ее окончательно, как проходческий щит горную выработку. Кое-то осталось моему отбойному молотку. Мамкины стоны перешли в крик, а крик – в визг. Затем она отрубилась. Дядя Сема тоже ожил и внес свою посильную лепту...

Когда я вернулся в нашу с Машкой комнату, она сидела в постели и лупала близорукими глазами. «Что ты сделал с мамашкой?», – спросила Машка. – «Она визжала, как свинья на бойне!».

— Это все перстень Казановы, – пояснил я. – Я тут почти не причем. Маш, а почему в десятом классе пения не бывает? Это же, как ни кинь, культура!

— Так и рисования нет, – ответила Машка. – В десятом классе много чего нет. Зато секс есть. Примитивный, топорный, пещерный, а есть. Я тебе как-нибудь расскажу.

Машка опять зевнула и накрылась одеялом. Я прислушался. В соседней комнате спали.

Ночью мне опять приснился сеньор Казанова. Он больше не рассказывал мне о свойствах перстня, он сделал мне предложение:

— Вы мне симпатичны, мой юный друг, поэтому я предлагаю Вам и Вашему другу голоса.

— А зачем они нам?

— Вы же собираетесь поступать в хор, не так ли?

— Собираемся. Только мы собрались туда не петь.

— А Флюра Хузятовна Нигматуллина безголосых не берет. Ей подавай певческие голоса.

— Тогда... тогда хочу голос, как... как...

Казанова снисходительно улыбался, ибо выбор был огромный.

А я все мямлил:

— Хочу... хочу...

И вдруг выпалил:

— Хочу голос, как у покойного Паваротти!

— Хороший выбор! – одобрил Казанова. – А для своего друга Макарова? Рекомендую что-нибудь пониже.

Накануне мы с Машкой слушали теноров, начиная от трех великих и кончая нашим – «настоящим блондином», и моя сестра обратила внимание именно на теплоту грудного тембра Энрико Карузо. А для друга мне ничего не жалко.

— Карузо?

— Отлично! – сказал Казанова и выпал из моего сна, а вместо него появилась Флюра.

Флюра Хузятовна была настоящей степнячкой: широкий зад, чтобы удобно сидеть в седле, маленькая грудь, чтобы не тряслась при движении рысью и не мешала стрелять из лука, и гибкая тонкая талия, чтобы на всем скаку срывать алые степные маки весной. Звучный голос ей достался от матери, а от отца она получила кривые ноги, которые тщательно скрывала под длинными юбками.

Хоровые занятия начинались часа в три, а уроки кончались двадцать минут второго дня, и мы успели сбегать домой и пожрать. Макаров все удивлялся своему голосу и покашливал, а я не удивлялся, я напевал «Сердце красавиц склонно к измене...». Хор занимался в актовом зале, мы пришли слишком рано и сели в уголке, чтобы не мешать уборщице. А она словно специально крутилась возле нас со своей шваброй и ворчала про то, что мы только грязь носим. «Сейчас я ее успокою!», – тихо сказал я Макарову и достал из кармана перстень Казановы. Почему я носил его в кармане, а не, скажем, на цепочке? Кажется, перстень не мог потеряться. Я прятал его дома в письменный стол, а он оказался в кармане старой ковбойки, я пошел мыться и положил его под белье на стиральную машину, а он забрался в карман тренировочных брюк, я, наконец, совершенно случайно выбросил его в помойное ведро, вернулся за наш с Машкой письменный стол, а он лежит под лампой в кружке света и обольстительно сверкает! Проклятие или дар?

Перстень стрелкой вперед подействовал на уборщицу почти мгновенно. Она заохала и сорвала с себя синий рабочий халат, оказавшись в старушечьих панталонах до колен и легкомысленного голубого цвета необъятном лифчике. Затем, когда панталоны и бюстгальтер полетели в сторону халата, она приняла все ту же зоологическую позу «раком», упершись руками в свежевымытый пол, повторяя одно и то же: «Ох, давайте! Ох, давайте!».

Он уже текла, как корова перед быком, когда Макаров зашел сзади и безжалостно засадил ей по самые «помидоры», а я подставил член под морщинистый жабий рот, а она всосала его до половины, а потом и целиком. Мы кончили одновременно. Бабка повалилась на пол и все отплевывалась и вытирала мокрой тряпкой волосатую щелину, а мы прятали члены в джинсы и застегивали молнии.

Флюра Хузятовна пришла вовремя, когда уборщица домывала, надев халат на голое пышное тело, а мы переводили дух, забравшись с ногами на стулья. Пение у нас кончилось в восьмом, и я немного походил на ее уроки, и Макаров походил, слух у нас был, а вот голоса у нас были так себе, хотя мы получали у нее одни пятерки.

Уборщица кинула ей под ноги в красных туфлях мокрую тряпку, Нигматуллина старательно вытерла подошвы о мешковину и прошла к пианино, поманив нас пальцем. Все-таки ходить в длинной тяжелой юбке было неловко, и, полагая, что на хор придут одни девчонки, она расстегнула на кофточке три пуговицы, а на юбке снизу доверху почти все. Кривые ноги – тоже ноги, тем более, что они принадлежали желтокожей узкоглазой женщине, похожей на японку. У японок в старое время была мода перетягивать груди полотном, чтобы они были плоскими, не брить волосы ТАМ и косолапить кривыми ногами. Как она косолапит, мы уже видели, груди ее были обнажены почти до сосков, оставалось дело за малым – проверить волосы на лобке и пощупать калмыцкие губы. Но сначала...

— Вы сюда петь пришли или на меня смотреть? – грубо сказала Флюра Хузятовна.

Вот даже как! Мы вообще-то пришли не петь, а вдуть, но я ответил:

— Петь, конечно!

И она ткнула пальцем в «До» первой октавы.

Говорят, что японские гейши выбривали себе брови и рисовали на лбу другие, чтобы придать лицу удивленное выражение, но выщипанные брови Флеры полезли вверх, когда я спел эту ноту. И Макаров спел. Даже красивее, чем я. Она торопливо стала тыкать пальцами, забираясь все выше и выше. Макаров остановился на «Фа» четвертой, а я перешел на фальцет и спел и «Ля», и «Си», и «До» пятой октавы.

— Мальчики! – сказала Флюра Хузятовна и всхлипнула, доставая платочек из рукава. – Да вам цены нет!

Я пожал плечами и Макаров пожал плечами: мол, что нам делать с этими голосами? А она, посмотрев на часики, продолжала:

— Сейчас девочки придут, мы немного попоем, а потом я с вами позанимаюсь отдельно.

Флюра Хузятовна справилась со слезами, убрала платочек на просушку обратно в рукав, а тут и девочки повалили.

Когда изо дня в день видишь девчонок в школьной форме, поневоле к этому привыкаешь. А тут разновозрастные девочки пришли, одетые по-домашнему, и очень пестро: в каких-то сарафанчиках, слаксах и еще каких-то штанишках в обтяжку. Я-то понял, что хор сегодня мы не окучим, что нужно будет выщелкивать девчонок по одной когда-нибудь потом, а Макаров смотрел на них горящими глазами.

Девочки минут пятнадцать распевались, еще полчаса пели какую- дребедень вроде «Чибиса» и «Ласточки» и, наконец, ушли.

— Я так толком не пообедала, – сказала Флюра Хузятовна. – Сейчас мы пойдем ко мне и, как следует, поедим.

Она встала из-за пианино и застегнулась на все пуговицы. Жаль, конечно, но если есть пуговицы и молнии, то, значит, рано или поздно найдутся руки, которые их расстегнут. И да, еще она надела очень длинный плащ.

На улице было прохладно, уже падали первые желтые и красные листья, а мы с Макаровым – в распахнутых курточках. И учительница стала о нас заботиться.

— Вам теперь надо о себе заботиться! – сказала Нигматуллина. – Носите шарфы, берегите горло, не пейте водки и не курите.

— А Ободзинский? – спросил Макаров. – Он и водку пил, и курил, как паровоз. А как пел!

— И как он кончил? – вопросила Флюра Хузятовна.

— Как?

— Плохо!

— А Харрисон? Курил сигары, – заметил я.

— И что же?

— Рак горла!

Да уж, трудно спорить с учительницей пения. С козырей ходит. Поневоле застегнешься до самого подбородка.

Она жила не на пятом этаже, как я, и не на втором, как Макаров, она жила на самом обыкновенном четвертом этаже в панельной серой пятиэтажке. Вот как туда затащили гигантский концертный рояль «Блютнер», для меня осталось загадкой.

Флюра Хузятовна плащ сняла, а вот пуговицы на кофточке и на юбке почему-то не спешила. Скромничала. У себя дома, и скромничала!

— Сейчас поедим немного, и будем заниматься, – сказала она, уходя на кухню. Конечно, будем, вот только чем?

В скором времени она вынесла поднос с едой, которая поначалу мне, мягко говоря, сомнительной. Мясной бульон, приправленный сырым луком и лапша с мясом да и крупные пельмени подозрений не вызывали. А вот тушёные в воде мелко нарезанные внутренности барана мне есть не захотелось. Лепешки воспринял нормально, а чай с молоком, маслом, солью, мускатным орехом и лавровым листом совсем не зашел. Был похож на суп, а суп мы уже ели.

Эти блюда мы ели горячими, и Флюре Хузятовне стало жарко. Она вышла в другую комнату и вернулась в длинной просторной рубахе и шароварах, а на ногах у нее были туфли из красной кожи на высоких каблуках. С гладкой прической и пучком на затылке она ничего делать не стала. В этом костюме прекрасной варварки она села за белый «Блютнер» и стала разминать руки, стало быть, готовилась играть.

— Когда-то этот романс пели Лемешев и Козловский, два лучших тенора советского времени. Называется «Не искушай!». Я вам напою обе партии, а вы слушайте и запоминайте.

Она заиграла и запела хрипловатым голосом: «Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей: разочарованному чужды все обольщенья прежних дней!». Красиво, подумал я, но витиевато!

— Сразу не запомнишь, – заметил я, и Макаров согласно кивнул: не запомнишь.

— Давайте по кусочкам, – предложил я. – Понемногу.

— Я вам лучше ноты дам, – ответила Флюра Хузятовна. – Вы ноты знаете?

— Конечно! – засмеялся Макаров. – Знаем! Знаем, что они есть.

— Тогда я спою вторую партию, второй голос, он сложнее, а Саша – первый. Саша, вставай рядом.

Я встал рядом и надел перстень Казановы. Нигматуллина сначала играла хорошо, связно, потом сбилась и сказала растерянно:

— Да что же это?

Она еще играла правой рукой, а левая опустилась вниз, задрала подол пестрой рубахи, оттянула резинку шаровар и погрузилась в черные, как смоль, блестящие волосы.

— Вам, наверное, жарко? – спросил Макаров, расстегивая пуговки на рубахе Флюры Хузятовны.

— Ой, жарко! – прошептала Флюра, и ее рубаха полетела на пол.

— А голова не кружится? – спросил я.

— Ой, кружится! – ответила Флюра.

— Тогда надо прилечь.

Я подхватил ее за талию и поставил на ноги, а Макаров стянул с Нигматулиной шаровары. Она сделала шаг к дивану, запнулась и упала на диван лицом вниз.

Я поглядел на ее узкие безволосые губы, которые блестели словно полированное черное дерево. Неужели седлом в детстве вытерла, помогая отцу стеречь отары овец? Драть азиаток мне еще не приходилось, и пока Макаров расстегивал неподатливые пуговицы на брюках, я уже вошел в учительницу сзади. Макаров пытался дать ей в рот, но она отказалась:

— Нет, нет, в рот брать не буду, – с придыханием сказала Флюра. – Давно уже не беру.

Макаров растерялся, и я уступил другу ее влагалище.

— Зря Вы это! – убежденно сказал я. – сперма для связок полезна!

— Ну, уж дудки! – ответила Флюра. – Прецедент уже имел место...

Пока мы ее драли по очереди, Нигматуллина рассказала нам историю.

Вероятно, она бы могла стать хорошей наездницей, но Флюра с детства любила петь, и после школы поступила в училище, а затем в Астраханскую государственную консерваторию. Один профессор убедил дочь пастуха, что для ее голоса полезно пить теплую сперму, и она исправно каждый день ходила к нему домой стоять на коленях, сосать профессорский член и глотать детородную жидкость. Только оральный секс дал совсем другой результат. Флюрин голос приобрел ненужную хрипотцу, которую давали узелки на связках. Ее не приняли даже в Московский детский музыкальный театр, и Флюра пошла учить оболтусов пению. Так она оказалась в нашей школе.

— Можно еще яйца сырые пить. – заметил я. – Вроде полезно.

— Пила! – ответила Флюра, закатывая глаза. – Не помогло.

— Это Вы не те яйца пили, – уверенно сказал Макаров, тоже закатывая глаза. – Надо было молодые, свежие. Со старыми и тухлыми только в рок...

— Ребята! – сказала Флюра Хузятовна Нигматуллина, провожая нас домой и прикрывая ладошкой капающую щель. – Приходите завтра. С вами весело!

Ночью мне опять приснился Казанова.

— Надо ей вернуть голос, – сказал я сеньору. – Если надо, заберите у меня, и отдайте певице.

— Ладно! Быть посему!

Через два месяца она уже пела в Большом театре партию Чио-Чио-Сан...