Лето 1838 года Дашенька провела в загородном имении. Папеньку отослали по служебным делам в Англию, маменька отправилась вместе с ним. В тот год Дашеньке исполнилось семнадцать. Приглядывать за ней и прислуживать приставили сенную девку Марфу. Марфа, уже лет немного за тридцать, была некрасива — лицо конопато, волосы как пакля, нос кривоват, сама очень худа и безгруда. Однако с Дашенькой они очень сошлись и даже сдружились. Несмотря на необразованность Марфы, с ней было интересно. Интересно постигать житейскую мудрость, от которой барышня благородных кровей была очень далека.

Соседи в отсутствие папеньки с маменькой Дашеньку не навещали, стеснялись, видимо. Все свое время Дашенька проводила с Марфой. Они гуляли по лесу, собирали цветочки-ягодки, на речку купаться бегали, а то просили конюха Василия запрячь кобылу в дрожки, да прокатить их по окрестностям.

Но больше всего Дашеньке нравилось париться в бане. По четвергам мужики натопят баню, натаскают воды, Дашенька с Марфой закроют дверь на щеколду, чтоб не помешал никто, разденутся и поливают друг дружку из ковшика. А потом идут в парную, поддадут пару, сядут на верхнюю лавку, обливаясь потом да помахивая вениками над телесами.

Как-то вдруг Марфа возьми, да сгреби в ладонь свой мохнатый треугольник под животом. А потом средний палец запустила в мясистые складки. Пальцем шевелит, в потолок глядит отрешенно, да постанывает, словно от боли.

— Марфа, ты что? — испугалась Дашенька (уж не угорела ли или падучая на нее напала).

— Ой, барышня! — словно опомнившись, поглядела на нее Марфа. — Так мужика хочется, сил нету! А никто на меня, страхолюдину, не смотрит. Был вон Петька-кузнец хромоногий, от него другие девки нос воротили, так он со мною... да помер он в прошлом годе... Порезался, рука у него воспалилась, гангрена пошла.

— Ты, значит, Марфа, была с мужчиной? А как оно, расскажи!

— Ох, да как о том расскажешь! Услада просто! У них, у мужиков-то, така оглобля впереди! Как всунет, так мурашки по коже, сознание уходит, словно в облаках паришь... А вы, барышня, попробуйте сами-то себе сикель потереть — такое блаженство, что ни коврижки, ни пряника никакого не надо

— Да что ты, Марфа, срамно как!

— Подумаешь! В бане нет сраму. А то давайте я вам, барышня.

Не дожидаясь согласия, Марфа опустилась на колени перед Дашенькой, раздвинула ей ноги, пальцами волоски развела, открывая прелести.

— Кобели вон течным сукам лижут, а мы что, хуже что ль?

Припала губами к Дашиным срамным губкам, засосала да лизала так, что Дашенька обо всем на свете позабыла, покуда искорки в глазах не замелькали, а после судороги по всему телу пошли...

Опосля того случая чуть ли не каждый вечер, когда Марфа раздевала Дашеньку ко сну, освободившись от одежды и перед тем, как надеть ночную сорочку, барышня просила:

— Марфа, сделай!

И та делала. Лизала барышне, да сама тем временем свой сикель терла, чтобы обеим в конце сего забиться судорогами.

К концу лета вернулись родители Дашеньки. По случаю их возвращения был устроен бал и угощение a la fourchette. Съехались гости из соседних поместий, среди них молодые люди, которые наперебой приглашали Дашеньку то на вальс, то на мазурку. Больше всех Дашеньке понравился один поручик от кавалерии, вот только имени его она не запомнила. Зато, глядя на его лосины, была она просто заворожена выступающими контурами той части, что Марфа назвала оглоблею.

На другой день оба родителя позвали к себе Дашеньку.

— Мы радость тебе, доченька, хотим сообщить. Скоро мужней женою ты станешь. Иван Матвеич, сосед наш, сватается к тебе.

Кто же это Иван Матвеич? Уж не тот ли поручик?

— Кавалерист? — невольно вырвалось у Дашеньки.

— Ну как тебе сказать? — ответил папенька. — Нет, он штатский. Но он сможет полностью обеспечить тебя. А мои дела плохи. Поместье не дает должного дохода, и службу я в скорости должен буду оставить...

Ивану Матвеичу было немного за сорок, однако выглядел он, словно ему далеко за шестьдесят. Согбенный и мешковатый, с одутлыми щеками и тусклым взглядом. Свадьбу сыграли к Покрову, после венчания и праздничного застолья молодожены отправились в опочивальню. Точнее, первой отправилась Дашенька. Марфа, теперь ее закадычная подруга, помогла ей, как всегда, раздеться, подмигнула и пожелала удачи. Явился и сам Иван Матвеич. Дашенька затаила дыхание в предвкушении того, что сейчас она увидит ту самую «оглоблю», однако Иван Матвеич задул все свечи и разделся в полной темноте. Лишь в тусклом свете из зашторенного окна был виден неясный силуэт.

Муж приподнял одеяло, устроился рядом. Дашенька не была возбуждена, совсем не так она представляла себе первое соитие. По рассказам Марфы это должна быть неистовая страсть, потоки ласки, чередование нежности и грубости, податливости и подчинения. Ничего этого не было. Только прикосновение холодных рук, потом грузное тело навалилось на нее, придавило, стало трудно дышать, что-то прикоснулось к ней внизу живота и тут же, пульсируя, теплая жидкость оросила промежность. Не сказав ни слова и даже не поцеловав, Иван Матвеич поднялся, забрал свою одежду и ушел к себе...

— Ну как? — спросила утром Марфа, явившись к Дашеньке на утренний туалет.

— Никак! — ответила Дашенька и расплакалась.

Она приподняла до пупа край ночной сорочки:

— Сделай...

Прошла осень, зима и весна, а Дашенька все оставалась девственницей. Иван Матвеич был занят своими делами. Он навещал Дашеньку в опочивальне примерно раз в десять дней. Его уд был вельми короток и не имел должной упругости. Мало того, холостой выстрел происходил, едва он направлял его в лоно своей нареченной. По-прежнему Дашенька довольствовалась тем, что ее удовлетворяла Марфа, либо она делала это сама, как ее научила служанка и подруга.

Наступил июнь, пора сенокоса. Стояла жара. Дашенька к тому времени полюбила верховые прогулки. Ей нравилось скакать в мужском седле, но не в брюках, а в длинном платье, под которым не было порой даже нижней юбки. Ей было приятно прижиматься к седлу голым телом, тереться об него во время скачки, касаясь сикелем твердой кожи, чувствовать, как из нее сочится влага, струится по крыльям седла, по бедрам, остывает и холодит ее, когда ветер проникает под юбку...

Ранним утром, скача по стерне, она доехала до еще не скошенной части луга, где трава поднялась чуть ли не в человеческий рост. Там работал косец. «Вжик, вжик!» — звенела коса. Мужик косил размашисто и ритмично. Дашенька залюбовалась его работой. Точнее, не работой — самим мужиком. Она остановила коня и смотрела на полуголого человека в одних портах с загорелой мускулистой спиной, крепкими руками, длинными волосами и окладистой бородой. На вид мужчина был даже старше её мужа, но фигура его и энергия, с которой он работал, говорили о богатырской силе и могучем здоровье.

Косец остановился, достал из поясной сумки оселок, принялся точить косу. Конь Дашеньки фыркнул в это время. Видимо, только сейчас косец заметил, что он не один на лугу. Обернувшись, он посмотрел на всадницу, отвесил низкий поклон. Дашенька улыбнулась в ответ.

Она повернула коня и объехала луг, чтобы не топтать траву. Дашенька ехала легкой рысью, а в глазах ее все еще стоял образ мужчины с мускулистой спиной, блестящей от пота. Солнце поднималось все выше, становилось жарко. Дашенька развернулась и проехала шагом по небольшой тропинке, которая вывела ее к реке. Тут она спешилась, ослабила подпругу, закинула повод на спину лошади, придавив его стременами к седлу и, шлепнув по крупу животное, отправила его пастись.

Весь берег порос осокой и камышами, к воде вел лишь узкий проход. На траве у берега лежала коса, поясная сумка и полосатые порты. Снова в глазах возник образ могучей спины, и тут словно дьявол вселился в Дашеньку. Она улеглась на траву, приподняв подол платья чуть выше колен, и прикрыла веки, оставив лишь узкие щелочки. Высоко в небе кружил сокол, выискивая добычу, легкий ветер слегка колыхал осоку, невдалеке лошадь похрумкивала сочной травой.

С берега послышался плеск, видимо, косец выходил из воды. Раздвинулись камыши, из них показался совершенно голый человек. Увидев Дашеньку, он оторопел, загородил срам руками. Дашенька открыла глаза.

— Не бойся, подойди сюда! — велела она.

Мужик сделал два робких шага.

— Убери руки. Открой!

Помедлив, мужик отстранил ладони. Зрелище для Дашеньки оказалось завораживающим. Она практически никогда не видела хозяйство своего мужа, да там, откровенно говоря, и смотреть-то было не на что. Здесь же... Даже в ненапряженном виде чувствовалась мощь и неукротимая звериная сила. Тут ветер приподнял подол платья Дашеньки, обнажив ее черный треугольник под животом. Крестьянин невольно посмотрел на него. От этого зрелища его уд пришел в движение. Сначала напрягся, увеличиваясь в толщину и длину, после чего потянулся кверху. Мужик снова хотел прикрыться от стыда ладонями, но Дашенька строго сказала:

— Не закрывай! — после чего провела средним пальцем по своей обнаженной промежности. — Тебе нравится?

Мужик ничего не мог сказать, только кивнул.

— Ты хочешь?

Он ничего не ответил, однако уд, блестя на солнце пунцовой головкой, подрагивал и все сильнее тянулся вверх, словно говоря: «Да, хочу!»

— Иди сюда! — Дашенька шире развела ноги.

Косец опустился на нее. Возбуждение Дашеньки было уже велико, влага сочилась из нее ручьем. От ее крика конь встрепенулся, поднял голову, навострил уши. Но тут же успокоился, снова принялся щипать траву. Дашенька стонала от блаженства. Горячее дыхание мужика обжигало шею, плечо щекотала борода, но она не замечала этого. «Оглобля» — почему-то промелькнуло в голове. В ней двигалась оглобля. Туда-сюда, туда-сюда. О боже, как это волшебно! Она смотрела на сокола, парящего в небе, и ей казалось, что она парит там вместе с ним. А оглобля все двигалась, чаще, глубже, неутомимо. Его живот прижимался к ее животу, тоже двигался..., но чего-то не хватало, надо еще что-то... Естество само подсказало — она просунула свою руку между их животами, нащупывая сикель. Снова крик. Но уже не от боли, от блаженства, спазмы сдавили гуляющую в ней «оглоблю», Дашенька почувствовала, как, пульсируя, ее наполняет живительная жидкость, готовая словно разорвать ее своим напором.

Мужик поднялся, отводя глаза, будто бы стыдясь содеянного. Дашенька одернула платье и протянула руку, чтобы он помог ей встать. Поднявшись на ноги, она сжала в кулаке мужской инструмент косца.

— Молодец! — словно обращаясь к нему, а не к мужику, сказал она. — Сокол ты мой!

Дашенька подошла к коню, подтянула подпругу. Сунув ногу в стремя, забралась в седло. Не оборачиваясь, поскакала прочь. Мужик все еще стоял голый, теребя бороду, удивленно смотря ей вслед...