Этот рассказ написан для любителей WAM-фетиша, а именно – краски на женском теле.

Ника вышла из душа, не одеваясь. В волосах, свернутых в гульку, она замесила восстанавливающий гель: после лака не помешает. Целый день в этой прическе, которая как броня на голове – тут без профилактики никак. Теперь надо выждать двадцать минут, чтобы смыть, и тогда уже баиньки. Ника знала, что она хоть и на взводе, но на самом деле устала как собака.

А вообще днюха прошла на славу. Такая, какая и должна была быть в восемнадцать лет, да еще и на Ивана Купала, потому что Нику угораздило родиться именно в этот день. Она привычно застыла перед зеркалом, перебирая в памяти все классное, что было сегодня – катание на Колькиной машине без крыши, купание в фонтане, обливание шампусиком (его не столько пили, сколько лили), – потом сфокусировалась на отражении.

Перед ней была голая девушка. Красивая девушка. Сексуальная. Офигительная, чего уж там, понимала Ника и таяла от этого понимания. Давай-ка, – мысленно сказала она этой девушке, – давай-ка подытожим все, что у нас есть, раз уж такой момент.

Начнем с официального. Поступила с высшим баллом на бюджет, хоть все и переживали. Done.

Дальше. У тебя крутые друзья, не пошлые, не подлые, не нудные, с ними весело и вообще вау. У тебя крутые подруги Раечка и Нелли, которые реально про помощь, а не только про сюси-пуси. У тебя, наконец, крутейшие родители, которые сделали тебе все, что сегодня было. Да и, на минуточку, саму тебя тоже сделали.

Вот с чем пока сложность, так это с парнем. Классных – много, того самого – пока не видать. Мама говорит: время придет, не надо спешить. Ну, придет так придет, подождем, значит. Да?

Соответственно, ты пока еще абсолютно невинное создание, потому что делать это с кем попало, просто чтобы делать – фу. Если уж и делать, то только с тем самым. С настоящим Принцем. Или – еще лучше – Королем.

Ох и повезет этому Королю, думала Ника, сканируя свое хозяйство. Ты как Оксана у Гоголя, или как Нарцисс – щас уписяешься от собственной красоты. Просто ты пьяная, понимала Ника. А еще – офигительная. Смотри, какие у тебя сиськи – это же сдохнуть можно. Не большие и не маленькие, в самый раз, и такие милые, без всякого лифчика топорщатся, таранят воздух. Ыы, забодаю!.. А соски? Не прыщики, как у некоторых, и не коровьи ореолы, как тоже у некоторых, – выпуклые, стройные, рельефненькие такие конусы, аж набухли от одних только мыслей. А бедра с талией? 90 на 62, у кого еще такой перепадик? А писька? Бритая, гладкая, аккуратная, не торчит ничего, – так и тянет потрогать. Вот так, вот та-ак... ааа... А ноги? Будто их кто-то тебе специально вытягивал, садист какой-то, хоть и нет же, сами такие выросли. А лицо? Овальненькое, подбородок семечкой, губки лепестком, носик тоже, глаза во какие, даже если смыть всю красоту... Волосы вымазаны гелем, но и они тоже норм, особенно если распустить до пояса: густые, выкрашенные в ярко-апельсиновый – ты такая с четырнадцати, и все не можешь соскочить с этого цвета, потому что он твой, вот прям твой, будто ты с ним и родилась, и по ошибке тебя кто-то перекрасил в пепельный, но ты вовремя все исправила...

Ника прислушалась. Третий час ночи: родители спят, весь дом спит, город спит. Хотя – нет, кто-то не спит: из коридора доносилась... не может быть! Та самая песня. Твоя любимая, которую ты слышала несколько раз и все не можешь опознать. Тара-рира-ра, тра-та-та, ля-ля! Ну что же это...

Было плохо слышно, и Ника открыла входную дверь. Предупреждающе загудел сквозняк; она поежилась (так приятно по голому) и высунула голову в коридор. Тара-рира... откуда-то сверху? Или с улицы? Все равно плохо слышно.

Никого нет, говорила себя Ника, осторожно выходя из квартиры. Все спят и никто не увидит, как ты тут голая разгуливаешь... а ты просто пройдешь два шага, чтобы прислушаться и запомнить наконец эту песню, и напеть ее кому-нибудь, и тогда уже...

Тыщщщ!

Ветряное “уууу” смолкло.

Ника медленно обернулась. Хоть уже и знала, что это.

Просто сквозняком захлопнуло дверь.

Просто она попалась в эту ловушку, как маленькая.

Просто она теперь голая в коридоре под запертой дверью.

Ну ничего же страшного, заговаривала Ника мурашки, хлынувшие по телу. Кто мешает позвонить? Мама с папой откроют, никуда не денутся. Не сразу, может быть, но откроют. Блин, сколько они меня голой не видели? – передернуло ее от зябкой оскомины.

Ситуация, конечно, вау: только уснули, усталые после доченькиной днюхи, и вдруг среди ночи звонок. Что? где? почему? А тут доченька за дверью, и не просто, а вон какая...

Пипец. Ника уже горела вся сверху донизу, будто ее не просто увидели, голую, а и вывели на поводке в город. Что делать?

Эврика, вдруг поняла она. Во дворе у нас сохнет белье. Мама утром вынимала стирку – и вряд ли сняла: не до того было. Выскочу по-быстрому и что-нить натяну на себя, там и мое по идее должно быть. А нет – так хоть простыню.

Стремно, конечно, но выхода нет. Крадучись, прислушиваясь на каждом пугливом шагу (что это?.. а, показалось), Ника спустилась с третьего этажа вниз. Долго стояла перед дверью, но все-таки ткнула кнопку домофона (та оглушительно запищала) и высунула голову в ночь.

Было темно. Очень темно. Где-то в этой темноте пряталось белье. Ника тянула шею, как гусыня, будто это помогло бы ей разглядеть. Потом высунулась по плечи. Потом выдвинула ногу...

Похоже, придется выйти и проверить. А если нет? – холодела Ника. Если нет там никакого белья? Как я тогда назад? Да есть оно, не придумывай, говорила она себе – и решительно шагнула в густую прохладу ночи.

Дверь мягко закрылась.

Ничего, все равно звонить, думала Ника, обхватив себя руками. Все равно будить родителей, какая разница, снизу или на этаже. Зато я буду одетая, заранее радовалась она, ступая по колкому асфальту. Зато не будет этого позора, зато...

Веревки были пусты.

Минуту или больше Ника убегала от этого факта. Она пряталась от него, как малявка. Она не хотела, не могла признать очевидную вещь.

Но все-таки пришлось.

Ты голая, проговорила она себе, вмерзая ногами в теплый асфальт. Ты абсолютно голая во дворе и не можешь вернуться так, чтобы тебя никто не увидел. Ты голая и пьяная. И еще ты беспросветная дура, потому что...

Дальше думать было нельзя, и Ника ни о чем не думала, а просто раскачивалась, обхватив себя руками.

Потом прислушалась. Нигде никого не было. Глаза привыкли к темноте и видели все вокруг – сарай, качели, свое голое тело. Было отлично, вот просто превосходно видно, что оно голое, и Ника взвыла, тут же прикрыв рот рукой.

Не издавать звуков, внушала она себе. Сидеть тихо как мышка – и тогда твоя смерть, может быть, отсрочится на... на сколько?

Ника посмотрела наверх. Там были звезды. Много. Яркие, каких никогда не увидишь вечером. Может, эти легенды про цветы папоротника в купальскую ночь, думала Ника, – это просто кто-то видел, как звезды в воде отражаются? Тоже мне, нашла о чем думать...

Тело устало жаться и требовало свободы. Леденея, Ника расправила руки, плечи, выгнулась, сделала пару шагов. Дул легкий ветерок – и телу было в нем хорошо. Телу вообще хорошо голым, вдруг поняла Ника. Душа подыхает от страха – а тело кайфует, только бы не сжимать, не неволить его. На вот, кайфуй, наслаждайся, – подставила она себя ветерку, распахнув руки и ноги. Как же это стремно и приятно – когда прохлада по голым бедрам. Именно голым, чтобы не было там ничего, даже трусов. И соски так вкусно холодятся, будто их трогают невесомыми мятными руками...

Волна физического кайфа захлестнула Нику, шалую от наготы, и ей казалось, что она сейчас взлетит туда, где темно и звезды. Выхода не было – вообще, вот просто никакого, – только теперь осознание этого жуткого факта почему-то пьянило и леденило нервы. Я голая, думала Ника и медленно кружилась на асфальте, – голая, голая, голая-голая-голая-голая-голая...

Кружась, она заметила на скамейке банки с краской и кисть: сосед дядя Толик не докрасил сарай. Ника поежилась.

Почему-то всегда, когда она видела что-нибудь лакокрасочное, оживало это странное чувство – будто ее саму вот-вот измажут и выкрасят, хотя никто же не собирался. Может, потому, что она видела в детстве, как мама красила двери голыми руками, голубыми по самые запястья, и на лице у нее были голубые брызги. Ника тогда страшно испугалась, что мама сейчас погладит этими голубыми руками ее, Нику, и спряталась под верстак, но потом не выдержала – вылезла и подглядывала за голубой мамой.

– Хочешь, тебя покрасим? – ткнула мама кистью почти в самую Нику.

– Нееет! – взвизгнула та и удрала в свое укрытие. Но потом снова вылезла и смотрела, вдыхая острый запах акрила. От него еще сильнее чувствовалась беззащитность перед краской, которой кто угодно может мазнуть Нику в любом месте – хоть по одежде, хоть прямо по живой коже...

Тем более, если Ника голая.

Она стояла и снова вдыхала тот самый запах, коловший ноздри. Странная мысль пришла ей в голову; Ника отгоняла ее, как могла, но мысль не отгонялась. Если ты нарисуешь на себе одежду, твердила мысль, и позвонишь в дверь, мама с папой спросонок не заметят, что ты голая. А там быстренько в душик – и вуаля! В дамках.

Не надо, просила себя Ника, медленно подходя к краске. Дядя Толик убьет.

Это был такой смехотворный аргумент, что она не сдержалась – хихикнула. И открыла банку.

Краска была темно-зеленая – сейчас этого не было видно, но Ника помнила со вчера. И она пахла именно так, как должна была, только в десять раз острее. И страшнее.

Ника взяла кисть, макнула ее, вытащила, слушая, как плюхаются обратно тягучие капли. И ощутила под пальцами липкую скользоту.

Все. Поздно.

Миллионы мурашек впились в Никино голое тело. Она задержала дыхание, постепенно выдохнула и поднесла кисть к бедрам. Просто трусики, думала она. Просто нарисую себе труселя. Для начала.

И медленно, медленно, очень медленно приблизила капающую кисть к коже. Одна из капель упала на ступню (аааа!..). Мазнув себя, Ника заскулила от холода, отдернула руку и с ужасом смотрела на широкое пятно на бедре. Потом снова поднесла руку, мазнула еще, еще...

Краска легко растекалась по коже приятной мятной скользотой. Три-четыре мазка – и Ника выкрасила себе весь перед ниже пупка.

Надо ведь и письку тоже, думала она. Это ведь труселя. Раздвинула ноги и сунула кисть туда.

Новая волна мурашек окатила ее. Какое-то время Ника застыла раскорякой, медленно ворочая кистью между ног. Потом очнулась: вдруг кончился воздух. Еще не хватало дрочить этой кистью, ругала она себя, жадно вдыхая ночную прохладу. Еще загонишь в себя эту химию. Вот, глянь, что ты наделала!

Труселя не получились: в краске была вся внутренняя поверхность бедер с обеих сторон. Придется не труселя, а шорты, думала Ника, стараясь провести ровную линию. Не получалось: вначале не хватило краски, а потом, когда Ника снова макнула кисть – по ногам потекли густые капли. Пришлось размазывать ниже, ниже – до самых колен и под ними...

Ника опомнилась, когда полностью выкрасила себе ноги до щиколоток. Я в колготках, думала она. Ну или в леггинсах. В обычных зеленых леггинсах, и кто мне что скажет. Теперь сиськи. Надо аккуратно покрасить сиськи, чтобы все думали, что это топ.

Осторожно, будто боялась обжечься, она коснулась кистью соска, потом другого. Ооой! Будто зеленая корова лизнула мятным языком прямо по голым нервам. Но надо докраситься, нельзя же так, – и она медленно красила себя, снова и снова проводя кистью по соскам, которые стали свинцовыми гирьками и требовали уже сильных и грубых касаний. Вот вам, вот! – Ника терзала их отрывистыми мазками, бессознательно сунув другую руку между ног. Ой, мамочки, что ты делаешь, там же покрашено!.. – и выдернула ее обратно. Рука потемнела до запястья. Ой божечки, ой кошмар, ты же все там размазала, – и Ника снова корячила ноги и красила себя в интимном месте, только теперь уже не могла сдержаться и мазала, мазала густыми мазками клитор – вверх-вниз, вверх-вниз и снова вверх... Аааа...

Остановись, шептал кто-то ей, – и Ника остановилась. В двух шагах от пропасти.

Да уж. Идея нарисовать себе одежду, можно сказать, провалилась. Ника перепачкала все, что могла – руки, живот, бока... Теперь уже надо везде красить, холодела она, все тело сверху донизу, все-все-все. Буду в зеленом комбинезоне. Ну что ж, с Богом, – и, шалая от сладкого ужаса, одним судорожным мазком закрасила себе полживота. Потом сразу перешла на руку, обмазывая ее со всех сторон, выкрасила другую, вернулась к животу и бокам...

Готово. Весь перед покрашен. Как быть со спиной?

А вот так, леденела Ника, сложив кисть и обмакивая руки прямо в банку. Ооой, какая густая и холодная, ооой мамочки... – и плюхала этой адской жижей себе на затылок, чувствуя щекотные потоки по спине, и суетливо размазывала их, вытягивая руки, как только могла.

Ветерок холодил покрашенное тело. Я в краске, твердила себе Ника, скользя руками по бокам и бедрам. Я в краске, явкраске, явкраске-явкраске... Я покрашена вся целиком...

Не вся, возразил внутренний голос. А это что? Босые ступни как белели, так и белеют, только капли на них, и все. Щас исправим, решила Ника, присела на скамейку, окунула руки в банку и тщательно вымазала себе ступни, не пропуская ни одного пальчика. Вот теперь другое дело, кивнула она и снова окунула руки в банку... чтобы что?

Ах да. Лицо. И вообще голова.

Не надо, просила себя Ника, хоть ее руки уже тянулись вверх. Не... что ты делаешь! – скулила она и тонула в ледяной скользоте, которую пальцы медленно размазывали по щекам. Просто умыться, как мылом, думала она. Просто умыться вот так, – и вдруг решилась: окунула лицо в гущу, которая была у нее в пригоршне, обожглась ее льдом и принялась лихорадочно размазывать везде, где только ее хватало – по лбу, щекам, вискам, векам, подбородку, шее, ушам...

Дикая эйфория охватила Нику; пронзительный запах краски душил ее, она не могла дышать, и, задыхаясь, окунала руки снова и снова – и мазала себе лицо, шею, ключицы, затылок. В руках было еще много скользоты, и они перебрались на шевелюру, а Ника не могла, вот просто не могла их остановить. Она вымазывала свои драгоценные волосы этим жутким акрилом, вычерпывая из банки остатки, и потом просто взяла ее и опрокинула на себя, дрожа от капель, ползущих по коже.

Краска кончилась. Но рядом была другая банка; с азартом сумасшедшей Ника взялась открывать ее, дергала-дергала, пока не раскупорила-таки, расшматовав пластик по краям; с адским наслаждением окунула руки по самые запястья – и плюхнула этим месивом на всю себя, сразу же растирая его по телу. Потом снова, снова и снова – вторым, третьим, четвертым слоем...

Это было острейшее безумие – скользить в бешеном темпе по своему телу, окутывая его липкими слоями. Волосы, вспомнила Ника – и, не мудрствуя лукаво, приподняла над собой тяжелую банку и плеснула на макушку. Оттуда сползла на лоб и залепила глаза ледяная залипуха, быстро размазанная Никой по всей себе.

– Ааааа! – кричал кто-то в ней, когда она опрокидывала на себя новые и новые залипухи, а в конце плюнула и просто надела банку себе на голову.

Наверно, это и была смерть: она ползла по Нике, окутывая голову коконом космического льда, в котором нельзя было двигаться и дышать, а можно было только дрожать от молний, искрящих в теле...

Я умерла, думала Ника. Все. Меня нет. Я умерла, потому что как дальше?

Облепленная с ног до головы густейшим, чавкающим, хлюпающим, липнущим слоем акрила, она стояла в своем родном дворе и смотрела на звезды. Смотреть получалось так себе – сверху торчал козырек ресниц, склеенных в сплошной ком. И вся Ника была сплошной ком, липкий, зеленый и возбужденный до истерики.

Она уже пробовала ласкать себя, но не могла: из нее рвались утробные стоны, да и хлюпанье руки казалось таким оглушительным, что хотелось сразу схорониться в уголке. Так она и торчала под звездным небом, разгоряченная, напуганная, придавленная впечатлениями, почти что сошедшая с ума...

...пока не произошло то, что казалось самым страшным.

Нику заметили.

И даже с ней заговорили.

– И зачем ты это сделала? – спросил кто-то из темноты.

Секунду или две Ника тонула в бездне.

– Эээ... что? – спросила она чужим голосом.

– Вот это. Обмазалась, облилась краской?

– Это, эээ... ну, ритуал такой, – хрипела Ника, удивляясь, что может говорить. – А вы кто? И где?

– Я тут, – перед ней из ниоткуда возник мужик. Или скорее парень: молодой, без бороды, только одет странно. – А что за ритуал?

“И ты все это время наблюдал за мной?” – думала Ника, растекаясь зябким студнем. Но все-таки ответила:

– Купальский. Сегодня Ивана Купала, вы в курсе? Есть такой ритуал: покраситься зеленым в купальскую ночь, потому что... ну, зеленый – цвет жизни.

– Так. И что?

– Что “что”? Если ты еще и родился на Ивана Купала... а это, к вашему сведению, как раз про меня, – то ты делаешься купальской королевой. И тогда король может выбрать тебя. Такая вот легенда.

– Интересно, – кивнул парень. – Никогда не слышал. Раз такое дело – давай тогда к нему.

– К кому “к нему”?

– Как к кому? Ты же только что сама сказала: к королю. Ты такая смешная, зеленая... не знаю, ему видней.

Ника хотела задать сто вопросов, насмешливых и не, – но ее собеседник вдруг взлетел. Вот так взял и взмыл в воздух, ничем не заморачиваясь.

– Так что? – спросил он с высоты второго этажа. – Или... ты, что, смертная?

Ника беззвучно кивнула.

– Ну елки-палки. На, держи, – летун вынул из странной лиственной сумки светящуюся гроздь и кинул Нике (та еле поймала). – Последняя осталась.

Что это, – раскрыла Ника рот и смотрела, смотрела на то, что держала в руках: на гирлянду звезд, растущих на веточке.

Это... это же...

И почувствовала, что теряет вес.

– Давай побыстрее, что ли, – ворчал парень. – Ночь не вечная, а нам еще долететь.

И взмыл к звездам.

Ника зажмурилась и рванула за ним, крепко держа веточку. Двор ухнул вниз и утонул в темноте.

Летели они недолго – за город и чуть-чуть дальше. Ника будто плыла в густом мятном сиропе, выхолодившем каждую клетку ее измученного тела. Откуда-то выплыла полная луна и осветила неровный овал озера.

– Сюда, – крикнул голос из темноты. – Снижаемся!

Ника мягко опустилась на береговую траву. Вокруг была целая толпа народа, только не обычного, а – Ника не верила своим глазам, – рогатого, хвостатого, мохноногого, крылатого – какого угодно.

– Ууу, – гудели они Нике. – Ты кто?

– Мы к королю, – объяснял знакомый голос. – Он еще не дрыхнет?.. Вот, ваше величество, извольте видеть: смертная. Выкрасилась вся в зеленый и говорит, что есть такая легенда...

– Помню, помню.

Ника не дышала: из толпы к ней выходило высокое, выше любого человека, козлоногое существо в мантии из листьев. На голове у него сверкала корона из таких же, как у Ники, веточек со звездами.

– Помню тот уговор. Ну, здравствуй, смертная. Как тебя зовут?

– Ннн... Ника, – выдавила из себя Ника. И на всякий случай добавила: – ваше величество.

– Что ж, Ника, – король подошел к ней, – ты соответствуешь всем условиям. Родилась в главную ночь – вижу, вижу, – и покрыла себя краской жизни. Уговор этот древний, не помню, чтобы о нем вспоминали за последнюю тысячу лет, но никто его не отменял. К тому же ты девственна, а это вдвойне ценно. Не вижу никаких причин тебе отказать.

– В чем отказать? – пролепетала Ника.

– В твоей просьбе. Я выбираю тебя, Ника... а вы читайте древние книги! – шикнул король на козлоногое общество, которое расшумелось у него за спиной. – Внимательно читайте, а не как всегда! Готова?

Он стоял прямо перед ней, огромный, мохнатый снизу до пояса, а выше мускулистый, с человечьим лицом, милым и жутким одновременно, с тонкими рогами-веточками в волосах, обрамленных звездной короной.

“К чему готова?” – хотела было спросить бедная Ника, но почувствовала, что ни язык, ни тело не подчиняются ей. Ноги ее снова оторвались от земли и развелись в стороны, подставив королю тайный уголок. Ника не могла шевельнуться, будто ее держала дюжина невидимых рук, и только с ужасом смотрела, как у короля между ног стал расти светящийся стебель, по форме точно напоминающий тот самый орган, только очень длинный, – и делался все длинней и длинней, приближаясь к Никиной промежности.

– Тара-рира-ра...

Зазвучала тихая песня. Та самая – Ника не могла не узнать ее, хоть теперь она казалась совсем другой – околдовывающей, лишающей воли. Нет, не надо, не надо, беззвучно умоляла Ника; но стебель неумолимо тянулся к ней – все ближе, ближе...

Она зажмурилась.

...и взорвалась от мятного сияния, вошедшего между ног. Открыла глаза – и смотрела, как врастает в нее стебель, наполняя тело сладчайшим соком, который сразу подступил к горлу, отобрал дыхание и растворил в себе Нику, нанизанную на пульсирующий член короля. Она висела в воздухе и барахталась в своем застывшем блаженстве на глазах у всей козлоногой братии, пока стебель врастал в нее все глубже, чтобы пустить побеги в самое сердце. И потом, оглушенная, вымытая внутри мятным соком, погружалась в озеро, на самое дно, и сотни рук скользили по ее телу, смывая краску, а Нике казалось, что ее едят, как мороженное, и это было таким таким темным и глубоким наслаждением, что она почти не боялась этой бездны, в котором растворялась уже без остатка...

За окном светало.

Как? Где? – ощупывала себя Ника. Я что, в кровати? У себя? Голая, но не в краске? Когда я уснула?

Родители еще спали. Ника поползла к зеркалу, морщась от боли в паху. Неужели месячные? вроде бы еще не время. Ее мутило – пришлось держаться за стены.

Да уж, хорош шампусик: и сны после него во какие, и голова как телевизор...

Из зеркала на Нику смотрела голая девушка. Никакой краски, конечно же, нигде не было. Ну ты даешь – всерьез такое думать, стыдила себя Ника. Не проснулась еще... стоп.

А это что?

Она включила яркий свет и придвинулась вплотную к зеркалу. В уголках глаз были зеленые сгустки. Косметика? Но ты вроде не красилась зеленым...

Упс.

В уголках ноздрей темнели зеленые полоски. Ника тронула поднесла руку к лицу, чтобы стереть их...

Рука остро пахла акрилом.

– Представляешь, Никусь, – говорила мама за завтраком, – дядя Толик, сосед наш, говорит: кто-то опрокинул, говорит, ночью все банки с краской, еще и танцевал в луже босиком. Опять обкуренные чудят...

Ника кивала и старательно улыбалась. Потом два часа кисла в ванне, чтобы смыть запах, и побежала в аптеку за тестом.

За один день, конечно, ничего не покажет, но...

Но он показал.

Господи, просни меня обратно из этого сна, умоляла Ника. Ну что же я, ну как же теперь это...

А ночью, разметавшись в кровати, снова видела своего короля.

– Ты такая сладкая в своей сердцевинке, Ника, – говорил он ей, покачивая рогами. – Моим побегам хорошо в твоем лоне. Не тоскуй, я буду приходить к тебе. А наш наследник, бьюсь об заклад, будет величайшим из королей тайного мира. Не тоскуй без меня, Ника, ведь ты теперь одна из нас.

– У меня вырастут копыта? – спрашивала Ника. – Или рыбий хвост?

– Нет, просто теперь ты никогда не умрешь. Мой побег дал тебе силу, которая всегда будет в тебе. Ты теперь бессмертна, Ника, и я буду приходить к тебе...