Oksana Litovchenko

МОМЕНТ ЖИВОПИСИ

18+

I.

— А ты меня любишь?

Убегающий фиалковый взгляд Юли был неопределенным, какой — то густой микс разнообразных выражений, здесь было любопытство, настороженность, лукавство и подозрительность. Да, именно подозрительность, она словно хотела меня испытать, но заранее допускала, что я не оправдаю ее надежд.

Я подумал и сказал:

— Конечно.

— А на что ты готов ради меня?

— Жизнь готов отдать, - теперь я уже не задумывался.

— Все так говорят, а потом не могут даже у метро встретить. Или вот еще: не прощают даже легкого флирта.

— Ты считаешь, что любовь это прощение всего, даже измены?

Она как — то странно поежилась и нахохлилась, как воробей на морозе. Она ничего не ответила, увела взгляд куда — то еще дальше, а я пропустил свои руки ей подмышки, крепко прижал ее теплое и такое дорогое мне тело к себе, зарылся носом куда — то ей в волосы и в ухо и с наслаждением дышал ею.

Потом она красила ногти, потом мы смотрели какой — то фильм на ноутбуке, а потом она сказала:

— А ты знаешь, у меня появился шанс поступить в Суриковский институт в этом году.

— Как это? - Насторожился я, - вступительные экзамены ведь прошли.

— А у Альберта Матвеевича в Сурке же есть крутые связи. Обещал меня туда пропихнуть.

Ох уж этот Альберт Матвеевич, уж который раз я слышу о нем. Юля неплохо рисовала, мечтала стать художницей, ходила на какие — то курсы по живописи, а Альберт — Мольберт, то ли заведовал ими, то ли их спонсировал, словом как — то там кураторствовал, считал мою молодую жену очень талантливой и всяко ее поощрял.

Для меня эта была какая — то мутная история Юлиного хобби, с начинающими художниками, мастерскими, натурщицами и натурщицами, вещественным проявлением которой были кисти, краски, готовые рисунки и наброски жены, которые во множестве хранились у нас дома, значительную часть из них она как раз и написала на тех самых кружках.

— А кто он этот Альберт, расскажи подробнее, мне интересно? - Подвинулся я к ней.

— Подробностей я сама не знаю, он мужчина с деньгами и чутьем, продвигает молодые дарования и художникам дает путевку в жизнь. Вот ты слышал о Дмитрии Черникове?

Я скомкал губы и растерянно пожал плечами.

— Вот видишь, а это знаменитый художник, у него сейчас выставка в Париже. А Дарью Владимирскую знаешь?

Я не знал никакую такую Дарью, но, со слов моей любимой, она тоже была крайне известна, она автор мирового шедевра живописи «Грядка мяты» и владеет галерей в Черногории. И всех этих богомазов, конечно же проявил всемогущий Альберт Матвеевич.

— А еще Альберта любят женщины, бывают даже такие, которые платят, чтобы переспать с ним, - зачем — то сказала моя очаровательная супруга с придыханием, почти что шепотом.

Я опустил веки и попробовал представить этого героя - любовника. Выходил какой — то лощеный, субтильный щеголь, почему — то с запущенными как у Пушкина пламенно - рыжими бакенбардами, в белоснежной сорочке и черной бабочке, на фоне сияющего иссиня — черного Мерса.

Я тоже поежился и тихонько засмеялся. Благоверная больно толкнула меня локтем:

— Ты чего?

— Просто.

— Так не честно, сам смеется, а мне не рассказывает.

— Ну, я представил себя колесом Лексуса, - ляпнул я первое, что пришло в голову, - правым.

Ее глаза вспыхнули интересом:

— Расскажи, расскажи, как это?

— Да очень просто. Вот я круглый, обтянутый резиной, сбоку в меня входит ось, ее литая, железная головка сидит глубоко внутри меня, прямо в моем сердце, от чего у меня под языком вечный привкус железа. Я чувствую тяжесть автомобиля, но меня от нее страхует рессора, поэтому я свободен. Когда машина трогается, мне больно от трещин и камешков, которые впиваются в мою мясистую шину, глубоко забиваются в ее волнистый, синхронный узор, но по мере набора скорости, боль проходит, и когда авто летит по трассе на всей скорости, мне легко и радостно - я уже не чувствую дороги.

Юля крепко сжала мою руку, близко заглянула мне в глаза, словно смотрела сквозь меня, даже с каким — то подозрением:

— Удивительно! И как ты можешь это все чувствовать?!

— Ну, это же так просто.

— А вот если, допустим, ты левое колесо, тогда как?

— Да почти все так — же, только ось входит в меня справа, и солнце утром я вижу первым, поскольку хозяин паркует машину левым боком на восток, при таком положении противоположное правое колесо утром долго находится в тени и страшно завидует мне.

Юля вздохнула, надолго задумалась, подперев рукой голову, наконец вскинула глаза и сказала:

— А знаешь, я решила писать его портрет.

— Кого?!

— Альберта Матвеевича, - и, не дожидаясь полного проявления моей реакции, бесстрастной скороговоркой пробубнила:

— Ну, во — первых, должна же я его как — то отблагодарить.

— А во — вторых?

— Он колоритный персонаж, для портрета — самое то. Ну, и пусть убедится, что в институт он пихает не абы — кого, а настоящее дарование в моем лице.

— Вот пусть он тебя сначала пристроит в твой Сурок, а потом ты его и напишешь.

— Нет, я с ним уже условилась. Я не имею права его разочаровывать, - почти грубо отрезала она, и я понял, что портрет — дело решенное.

Жена предложила мне поехать с ней в подмосковное имение этого Мольберта, где должен был состояться ее момент живописи.

II.

Поместье мецената, это, собственно, был здоровенный кусок тщательно вычесанного леса, по периметру окруженный высоченным забором из светлого кирпича цвета какао на молоке. На поляне высился навороченный особняк, крыльцо которого сходило прямо в лес.

Мощеные дорожки, банный комплекс, летняя кухня, барбекю — шмарбекю и множество другой хрени, в которой я мало разбираюсь.

Трава все еще радовала глаз своей сочной, изумрудной зеленью, сквозь кроны берез были продеты радужные, солнечные лучи, косо упирающиеся в поляны. Все, что проходило сквозь эти лучи принимало яркий, белый цвет — трава, лица, пылинки, завитки дыма.

Пели птицы, аппетитно тянуло горьковатым дымком костра.

Альберт оказался низкорослым, кряжистым стариком с окладистой, седой бородой, почему - то в плоской, полосатой, типа тюремной, шапочке на голове.

Его вполне можно было приять за инженера радиоэлектронного завода на пенсии или бухгалтера дачного кооператива. Я даже сначала подумал, что это садовник, но по тому в какой милой улыбке расплылась моя благоверная при виде этого Черномора, понял, что это тот самый Мальберт и есть, он же хозяин всего этого лесного урочища.

Тип был хмурым, малоприветливым, к тому же он имел какую — то странную привычку ходить кругами вокруг, словно оценивал нас со всех сторон, а при знакомстве это крайне неудобно. Ну действительно, не будешь же всякий раз поворачиваться на его голос, который раздавался то справа, то слева, то спереди, то сзади.

Я надеялся, что этот бирюк пригласит нас в дом, напоет крепким кофе, что с дороги было бы очень кстати, расскажет что — нибудь веселое для разрядки, но он по большей части был молчалив, словно сосредоточен на какой - то своей крепкой думке.

Кроме него людей здесь не было, во всяком случае мы их не видели, и Юлия на площадке начала деловито ставить свой мольберт, свет, с ее слов, был вполне подходящий.

Здесь же был накрыт небольшой столик с фруктами и разноцветными бутылками с вином, тесно окруженный четырьмя деревянными шезлонгами, на земле стояла огромная бутыль с водой, которую вставляют в кулер и почему — то короткие и грязные резиновые сапоги. Журчала вода, видимо, где — то поблизости тек ручей, да временами сочно жужжал пропеллером флюгер на коньке домика для гостей.

Было пасмурно и тепло, если не сказать душно, я начал скучать буквально с первых же минут пребывания в этой обители отшельника.

Бородач и Юля тихо переговаривались, он помогал ей с мольбертом давал какие — то наставления, я отодвинул один из шезлонгов, уселся в него, лицом к ним и стал шерстить свой телефон - волынка обещала быть долгой, а делать здесь больше было нечего.

Потом этот старикан предложил немного выпить «перед большим делом», плеснул в бокалы пурпурного вина.

Мы все выпили до дна, включая Юлию, поскольку налито было немного, и наш нелюдимый Хоттабыч наполнил склянки снова:

— А вот что бы делал ты? - Вдруг ни к селу ни к городу спросил меня этот хрыч.

— В смысле? - Растерялся я и чуть не поперхнулся виноградиной.

— А в смысле, приехал мой компаньон Василий домой, он коллекционер, да вот Юля его знает, и видит через стекло в двери, как два вора прут через фойе картину «Под звездами» Шагала, а она у Василича любимая. Твои действия, окажись ты на его месте? - Вперил в меня свой водянистый взгляд Альберт Матвеевич.

— Ну — у, . . - нерешительно протянул я, совершенно не зная, что сказать. В тот момент я думал совсем о другом, в частности, о том, что связи моей жены с этим меценатом, оказывается, носят более глубокий характер, нежели я предполагал, раз у них есть общие знакомые, а собеседник меж тем продолжал:

— Э, нет, ты погоди, у тебя есть три варианта ответа: ты бы кинутся отбивать свое полотно у грабителей, позвонил в полицию или дал бы им спокойно уйти - они тоже люди и им тоже насладиться живописью надобно.

— Наверное позвонил бы в полицию, - задумался я. - Нет, все таки я бы ее отбил, чего бы мне это не стоило. - Браво завершил я, больше из хвастовства, нежели из чувства отваги.

Глаза Мольберта сверкнули каким - то безумным светом, он ощерился, показав гнилые, нижние зубы.

«И вот с этого замшелого консьержа Юля собирается писать картину, - мелькнуло у меня в голове. - Боже мой, миллионер, а зубы как у старой клячи».

— А у воров при себе ножи и биты, тогда как? - Еще шире осклабился наш «консьерж».

— А у меня автомат Калашникова с двумя рожками, - с вызовом ответил я, чтобы покончить с этим идиотским допросом. Это была явная нескромность, почти хамство.

Жена попробовала перевести разговор на какую — то стороннюю тему, но мой визави кипятился, ему явно не нравилось мое поведение.

И тут откуда то из леса прибежали два черных ротвейлера, они стали радостно виться вокруг хозяина, пружиня на задних лапах и норовя лизнуть его в косматые брови.

Было видно, что общение с собаками старикосу явно по душе, он подобрел и кажется забыл о тех самых условных грабителях и бесценном полотне Шагала «Под звездами».

III.

А дальше было вот что: Альберт развалился в шезлонге напротив мольберта, Юлия писала, то и дело кидая взгляд на своего натурщика. Малевала она как — то напористо, почти зло. Я оставался на своем месте, как бы сбоку от них, лицом к ним, с права и слева от меня сидели черные собаки, тоже внимательно наблюдая за увлекательным процессом создания шедевра.

О чем я думал? Да все о том же. Думал, что меценат по такому случаю мог одеться приличнее, гадал будет ли он угощать нас обедом и не понимал, хочу ли я этого или нам лучше бы отсюда побыстрее смыться. Отношения у нас с этим фруктом как — то сразу не сложились, он не нравился мне, а я ему, кажется, еще пуще.

Иногда откуда — то сверху из воронки бело — синих облаков сваливался ветер, овевал меня желанной прохладой, гнул и раздувал траву, шел по кругу и заворачивал уголок белой скатерки на столике. Тогда начинал качаться и стучать какой — то таинственный медальон на одной из винных бутылок, и флюгер жужжал с каким — то особым остервенением.

Кажется, я еще пару раз самовольно выпил вина, не дожидаясь собутыльников, и мало — по малу тот лес перестал мне казаться неприветливым и чужим.

Время от времени Альберт вставал, подходил к холсту и оценивал работу: давал указания, ширял пальцем в полотно и что - то говорил Юле в ушко, стоя позади нее.

В общем — то их общение было взаимоприятным, глазища моей жены сияли каким — то странным восторгом, она все время с готовностью кивала и внимательно вслушивалась в советы мастера, выставляя ухо, торчащее из волны волос, а ему, похоже, нравился набросок. Этот леший в дурацкой шапке явно одаривал девушку комплиментами.

О чем конкретно они болтают мне было слышно плохо, так - отдельные фразы или обрывки фраз, но общее настроение у этой сцены было позитивное.

И вот я вижу, как он кладет ей лапу на плечо, потом приобнимает за талию, словно бы дружески слегка прижимает к себе, она снова смеется и награждает его нежным взглядом.

Потом он просовывает руку ей под платье и задирает его край, оголяя крутое, стройное бедро балерины уже до неприличных пределов.

Юля кидает на меня беглый, настороженный взгляд и снова ласково смотрит на него.

Я как — то физически ощутил, что они перешли барьер, за которым теперь все можно и дернулся, чтобы прекратить этот вертеп, но тут ротвейлер, сидящий слева от меня, как лев на парапете, предостерегающе зарычал.

Это был тот самый момент, когда я понял, что все мосты уже сожжены, и даже если между ними дальше ничего не будет, я уже никогда не смогу простить Юлии ни ее податливости, ни этого голого бедра, ни ее взгляда. Причем я даже не знал, какой из взглядов ранил меня больше — беглый на меня или томный — на него.

Собственно тут надо было что — то сделать или набить похабную рожу этому Альберту, или растоптать мольберт, или просто подняться и уйти, в другой раз я бы непременно сделал что — нибудь в этом роде, но проклятое вино самортизировало мой порыв, к тому же близкое присутствие злых псов остужало мой порыв, и я сидел, глубоко вплавившись в свою раскладную сидушку, самооправдываясь тем, что ничего поделать не могу. Рыпнись я, эти милые кобельки с железными челюстями вырвали бы мне глотку вместе с позвоночником, поэтому я сидел и с каким — то злым азартом наблюдал за происходящим.

А этот бородатый наглец лапал жену все бесстыднее: шептал ей в ухо, просовывал лапу в трусы, теперь меня подмывало желание кого — то позвать на помощь или суровым окриком спугнуть их, но я почему — то не делал этого. Не из страха, нет.

Тут уже была страшная обида и опаска, что голос сорвется. А еще. .. зависть. Да, да, проклятая липкая, унижающая меня зависть к этому похабному мерзавцу, к его умению и мощи, к его замесу, который явно был круче моего.

Он властно повернул ее на себя, и они сосались ненасытно и страстно. Потом он как — то очень ловко раздел девушку, выщелкнул из одежд, как спелый орешек из рубашки, разделся сам, сразу догола, остался на траве лишь в носках и той самой шапке, и его крупный, полувставший член косо торчал вниз.

Белье и одежды они побросали прямо наземь, что для нее, признанной аккуратистки, обычно было делом немыслимым.

И только тут я заметил, что на втором плане, за мольбертом на траве расстелена широкая, бежевая накидка.

Теперь я видел то, что обычно не показывают посторонним глазам — его отвисший живот, дряблую жопу, сильные, волосатые руки и седые муди на груди и в паху.

Придерживая одной рукой грудь девы, он целовал ее, то есть доставал своим противным скользким языком как рептилия жемчужинку ее сосок и аппетитно облизывал или подразнивал его, от чего дрожь гуляла по ее телу, другой же рукой он лапал и наминал ее тугую, голую попу.

Она была на голову выше своего любовника, она окончательно распустила волос, блаженно опустила веки и приоткрыла рот, словно прислушивалась сама к себе, накрыв своей рукой его каменное плечо, как эполетом, и словно твердые ягодки барбариса поблескивали ее красные ноготки.

В руках этого чудища болотного была полновесная, голая, девушка плодородная, как виноградная долина и доступная, как покоренная варварами земля. Настоящая, полнокровная самка, красивая, как сирень после теплого дождя.

Гладкая мелованная кожа, космические фиалковые глаза, плавные линии бедер, внизу в лодыжках сходящиеся чуть ли ни воедино, чуть тронутые лаком ноготки на пальчиках ног и легкий, игривый пушок на лобке.

Теперь дед вертел ее, как в каком — то диковинном танце, а я сидел, как завороженный, как проклятый, как окаменелый, не в силах пошевелиться.

Мира для меня больше не было, в фокусе были лишь эти кривляющиеся двое, бесстыже, по животному наслаждающиеся друг другом.

Его кривой, слюнявый член тыкался головкой то ей в лобок, то в верхнее устье губ и уже полностью был готов к вводу. Да, он встал и налился камнем!

Это был толстый, кривой корень, ядреный у основания и круто загибающийся кверху своей четвертой частью, увенчанной тяжелой, словно литой головкой, раздвоенной глубокой насечкой с отверстием посередине.

По тому, какой раздутой и гладкой была эта головка, готовая лопнуть, было понятно, что дед возбужден до предела.

Изящно, чуть ли не исполнив книксен, она опустилась на колени, поймала рукой его хер и...

Полная история на Бусти

https://boosty.to/oxisslaif