Мое тело, покрытое шрамами и татуировками, вырезанными их руками, давно перестало быть моим. Пирсинг на клиторе и сосках, установленный ими, чтобы пометить меня, был как клеймо, напоминающее о моем падении. Каждый взгляд в зеркало — бледное лицо, пустые глаза, спутанные волосы — был как удар, напоминая, что я потеряла себя. Стыд и страх стали моими постоянными спутниками, а их темные, блестящие от пота фигуры, их хриплые смешки, их власть затянули меня в пропасть, из которой я не могла выбраться.

Слухи распространялись, как пожар. В университете однокурсники переглядывались, отводили глаза или смотрели с презрением, как на грязь под ногами. Мои подруги, с которыми я когда-то делилась мечтами, отвернулись. Одна, с которой мы пили кофе и смеялись до слез, написала мне: «Ты опустилась ниже плинтуса». Ее слова были как нож, вонзившийся в сердце, острый и холодный. Я хотела объяснить, рассказать о шантаже, о том, как меня ломали, но слова застревали в горле, а ее ответ был ледяным: «Ты сама выбрала это». Друзья исчезли, их звонки прекратились, чаты опустели. Я стала изгоем, чья жизнь была выставлена на всеобщее обозрение, как товар на витрине. Их видео, где я, сломленная и уязвимая, стонала под их властью, теперь гуляли по интернету, принося им деньги, а мне — стыд, который жег изнутри, как раскаленный металл.

Родители узнали последними. Мама позвонила, ее голос дрожал от боли и гнева. «Как ты могла так нас опозорить?» — кричала она, задыхаясь от слез. Отец был холоден, его слова резали, как лезвие: «Ты больше не наша дочь». Я пыталась оправдаться, но они не слушали, их глаза, полные отвращения, были как приговор.

Я стояла в своей комнате, сжимая телефон, чувствуя, как слезы текут по щекам, оставляя соленые дорожки. Университет прислал письмо об отчислении — за неподобающее поведение. Я не спорила, и больше не боролась. Я собрала сумку, бросив внутрь немного одежды, и ушла, не оглядываясь. Родители стояли в дверях, их лица были каменными, а в их взглядах я видела только стыд и презрение.

На улице было холодно, ветер пробирал до костей, а я брела, не зная, куда идти. Мир, который я знала, рухнул. Мои подруги, мой дом, моя учеба — все исчезло, смыто волной осуждения. Я была шлюхой в глазах всех, кто знал меня. Так оно и было на самом деле, я просто боялась в этом признаться себе.

Видео, которые они публиковали, разошлись, как яд, отравляя мою репутацию. Я видела, как люди шептались за моей спиной, как их взгляды, полные брезгливости, скользили по мне. Я пыталась найти работу, но везде, где я появлялась, меня узнавали. «Это та девка из видео», — шептались за прилавками, в офисах, в кафе. Двери закрывались, а я оставалась на улице, сжимая сумку, чувствуя, как стыд и отчаяние душат меня, как их ремни, которые когда-то стягивали мое горло.

Я ненавидела себя. Каждое утро, глядя в зеркало, я видела не себя, а их создание — бледное лицо, пустые глаза, татуировки, которые по всей моей коже, пирсинг, который они установили, чтобы пометить меня. Мое тело, покрытое шрамами от их плетей, было их холстом, их трофеем. Я пыталась вспомнить, кем я была до них, но та девушка исчезла, растворилась в боли и унижении. Я была шлюхой, и весь мир знал об этом. Мысль о том, что мне некуда идти, что у меня нет дома, нет друзей, нет будущего, была как нож, вонзенный в сердце. Единственное место, где меня ждали, было там, где все началось — у них.

Они согласились забрать меня к себе, в тренажерный зал, где все началось. Каморка в подвале, тесная, стала моим новым домом. Они мне установили там камеру для порнотрансляций, чтобы я окупала свое проживание. Но я уже знала, они на мне заработали не одну сотню тысяч. Мои ролики были очень популярны, потому что ни одна порнозвезда не шла на то, что делали со мной они.

Они сказали, что я могу здесь жить, но цена была ясна. Их темные фигуры приходили, когда им вздумается, заполняя пространство. Они давали мне еду, одежду, но каждый кусок хлеба, каждая тряпка были как плата за мое тело, за мою покорность.

Я убирала их зал, мыла полы, чистила их тренажеры, чувствуя, как их глаза следят за мной, как их хриплые смешки эхом отдаются от стен. Иногда они приводили друзей, которые платили за меня, и я, стоя на коленях, подчинялась, вытирая их ботинки, принимая их унижения, чувствуя, как стыд растворяется в пустоте. Мое тело, покрытое татуировками и шрамами, было их собственностью, а пирсинг, напоминал о моем месте.

Моя воля исчезла, растворилась в их власти. Я ненавидела себя за то, что подчинялась, за то, что принимала их еду, их крышу над головой, но у меня не было выбора. Мир отвернулся от меня, и я, сломленная, осталась с ними. Каморка, пропитанная их запахом, стала моим миром, а я — их игрушкой, их товаром. Стыд, который когда-то жег меня, угас, оставив лишь пустоту. Я была шлюхой, и весь мир знал об этом, но я принадлежала им — полностью, без остатка, покорная их воле, затянутая в пропасть, где не было ни света, ни надежды. Мне больше некуда было пойти.

Они начали приводить меня на БДСМ-вечеринки — темные, душные сборища, пропитанные запахом пота, алкоголя и дыма. Эти мероприятия проходили в заброшенных складах, подвалах частных клубов или мрачных особняках на окраинах города, где свет тусклых ламп едва пробивался сквозь дым. Меня вели туда на поводке, кожаный ошейник стягивал шею, цепь звенела, когда они тянули за нее, заставляя идти быстрее. Мое тело, покрытое татуировками, блестело под тусклым светом — узоры змеились по бедрам, ягодицам, груди, спине, даже запястьям, где тонкие линии переплетались с багровыми шрамами от веревок. Пирсинг был везде: кольца в сосках, клиторе, губах, бровях, пупке, даже в языке, который они проткнули, чтобы усилить мое унижение. Каждое кольцо, каждый узор был их меткой, их подписью на моем теле.

На вечеринках меня заставляли стоять на коленях в центре комнаты, руки связаны за спиной грубой веревкой, которая впивалась в запястья, оставляя багровые следы. Пол, холодный и липкий, царапал колени, а цепь от ошейника тянули, ограничивая дыхание. Их друзья, незнакомцы в масках, чьи глаза горели хищной уверенностью, подходили один за другим. Я была их игрушкой, доступной любому, кто хотел. Камера, всегда стоящая в углу, фиксировала все — мое дрожащее тело, покрытое шрамами и татуировками, мои пустые глаза, липкую массу пота и унижения. Их руки тянули за пирсинг, вызывая острую боль, которая смешивалась со стыдом, а их хриплые смешки эхом отдавались в голове, как приговор.

Я сбилась со счета, сколько человек было за последний год. Десятки? Сотни? Лица сливались в одно размытое пятно, их руки, их запах, их грубость — все смешалось в бесконечном кошмаре. Мое тело, растянутое веревками, подвешенное к потолочным балкам или прикованное к металлическим рамам, было их холстом. Татуировки покрывали каждый участок кожи: на бедрах — темные узоры, обвивающие ноги, как цепи; на груди — грубые надписи, которые они выбрали, чтобы унизить меня; на спине — сложные рисунки, вырезанные часами под их смешки; на запястьях — тонкие линии, напоминающие о веревках, которые так часто стягивали их. Пирсинг был повсюду: кольца в сосках и клиторе, которые они тянули, чтобы усилить боль; в губах и языке, которые мешали говорить; в бровях и пупке, которые блестели под светом, подчеркивая мою уязвимость. Даже уши были увешаны тяжелыми кольцами, которые оттягивали мочки, добавляя постоянный дискомфорт.

Вечеринки проходили каждые выходные, иногда чаще. Меня приводили в разные места: заброшенный склад с ржавыми балками, где цепи звенели, когда меня подвешивали; подвал частного клуба, где стены были обиты черной кожей, а воздух был густым от дыма; или старый особняк, где полы скрипели, а зеркала отражали мое измученное тело. Меня связывали по-разному: иногда руки и ноги растягивали к углам металлической рамы, иногда подвешивали за запястья к потолку, так что ноги едва касались пола, а мышцы горели от напряжения. Их друзья, заплатившие за меня, использовали мое тело, как хотели, а камера фиксировала каждый момент — мои стоны, мои слезы, багровые следы от веревок и рук, липкую массу пота, стекающую по коже. Я была их товаром, их игрушкой, и каждый новый ролик, загруженный на порноплощадки, приносил им деньги — около 50, 000–100, 000 тысяч за год, судя по их разговорам в каморке.

Мое тело, покрытое татуировками и пирсингом, было их шедевром, их трофеем. Каждый новый узор, каждое кольцо усиливали мое унижение, напоминая, что я принадлежу им. На одной вечеринке они добавили пирсинг в мои половые губы — три кольца с каждой стороны, которые звенели при движении, вызывая жгучую боль. На другой — сделали татуировку на внутренней стороне бедра, грубую надпись, которая гласила их власть надо мной. Я чувствовала себя пустой, как будто они выжгли из меня все, оставив лишь оболочку. Мое отражение в зеркалах на вечеринках — бледное лицо, искаженное усталостью, глаза, в которых не осталось света, тело, покрытое их метками — было их созданием. Стыд, который когда-то жег меня, стал фоном, постоянным, как дыхание, а их власть — единственным, что держало меня в этом мире.

Я заметила изменения не сразу. Усталость, тошнота, задержка — сначала я списывала это на стресс, на измождение, на жизнь, которую они для меня создали. Но когда живот начал округляться, правда стала неизбежной. Я забеременела. Кто отец, я не знала — их было слишком много, сотни лиц, слившихся в одно размытое пятно за последний год на их вечеринках. Я стояла перед зеркалом в каморке, глядя на свой растущий живот, покрытый татуировками, и чувствовала, как страх и стыд сжимают горло. Мое тело, и без того их собственность, теперь несло новую жизнь, но даже это не изменило их планов. Они увидели в этом новую возможность — новую категорию видео, новый способ заработать.

Они заставляли меня сниматься, даже когда живот стал заметным. Камера в углу каморки, как всегда, фиксировала все. Я стояла на коленях, руки связаны за спиной грубой веревкой, кожаный ошейник стягивал шею, а их темные фигуры окружали меня. Они снимали, как я подчиняюсь. Видео загружались на порноплощадки, и я слышала их разговоры о том, как «беременный контент» привлекает новую аудиторию. Теперь, с моим состоянием, они говорили о еще больших суммах, потому что клиенты платили больше за «экзотику».

По мере того как живот рос, вечеринки становились все более извращенными. Они приводили меня в заброшенные склады, подвалы частных клубов, мрачные особняки, где воздух был густым от дыма и запаха алкоголя. Меня заставляли стоять на коленях, руки и ноги растягивали веревками или приковывали к металлическим рамам, а цепь от ошейника тянули, ограничивая дыхание. Клиенты, которых они приглашали, становились все более жестокими. Их глаза, скрытые масками, горели странным, пугающим интересом, когда они видели мой раздутый живот, покрытый татуировками, и пирсинг, блестящий под тусклым светом. Они платили за меня, и их руки, грубые и безжалостные, сжимали мою кожу, тянули за кольца в сосках и половых губах, вызывая боль, которая отдавалась в костях. Я была их игрушкой, их товаром, и мой живот только усиливал их интерес.

Беременность делала все тяжелее. Живот, раздутый и тяжелый, мешал двигаться, дышать, даже стоять на коленях было мучительно. Мышцы спины ныли, ноги дрожали от напряжения, а пирсинг, особенно в половых губах и клиторе, вызывал постоянную боль, когда клиенты тянули за него.

Вернувшись в каморку тренажерного зала, я сворачивалась на матрасе, пропитанном потом, чувствуя, как холодный пот пробирает до костей. Каморка была моим убежищем и тюрьмой. Они продолжали снимать видео, даже в каморке. Я ненавидела себя за то, что подчинялась, за то, что принимала их еду, их крышу, их власть, но у меня не было выбора.

Роды прошли в больнице, куда они отвезли меня, когда пришло время. Я не знала, кто отец ребенка, и они не дали мне его увидеть — его забрали сразу, и я осталась одна, с пустотой в груди и болью в теле. Вернувшись в каморку тренажерного зала, я чувствовала себя еще более сломленной. Мое тело, и без того измученное, теперь несло следы беременности: живот, растянутый и обвисший, покрытый новыми шрамами от их рук и татуировками, которые они добавили даже во время беременности. Пирсинг в половых губах и клиторе, усиленный новыми кольцами, звенел, вызывая постоянный дискомфорт. Я была их товаром, их игрушкой, но теперь, после родов, они смотрели на меня с холодной расчетливостью, как на вещь, которая износилась.

Однажды вечером они вошли в каморку, их темные фигуры заполнили тесное пространство. Один из них, с хриплым смешком, бросил мне фотографию. Я взяла ее дрожащими руками и замерла. На снимке была я — восемнадцатилетняя, с ясным, веселым взглядом, нежной, почти прозрачной кожей, без единого шрама или татуировки. Мое тело было стройным, аккуратным, влагалище — нетронутое, девственное, без пирсинга и растяжений. Я улыбалась на той фотографии, мои глаза искрились надеждой, а волосы, мягкие и блестящие, падали на плечи. Это была я, которой больше не существовало. Они рассмеялись, и другой бросил мне вторую фотографию — недавнюю, сделанную на одной из их БДСМ-вечеринок.

Я посмотрела на нее, и сердце сжалось. На снимке была женщина, которой всего 25, но она выглядела гораздо старше. Мое тело, покрытое татуировками — грубые надписи на груди, узоры на бедрах, спине, запястьях, даже на шее — было изношенным, потертым. Кожа, когда-то нежная, теперь была грубой, в шрамах от веревок, плетей и их рук, с багровыми и белесыми следами, которые покрывали каждый участок. Влагалище, растянутое и широкое от сотен клиентов, выглядело изможденным, с пирсингом в половых губах — шесть колец, по три с каждой стороны — которые они добавили для их удовольствия. Анал не сжимался, став еще одним свидетельством моего падения. Мое лицо, бледное и изможденное, с пустыми глазами, в которых не осталось света, было обрамлено тусклыми, спутанными волосами. Пирсинг в бровях, языке, губах и ушах оттягивал кожу, подчеркивая мою уязвимость. Контраст между этими фотографиями был как пропасть — между той, кем я была, и той, кем они меня сделали.

Они стояли надо мной, ухмыляясь, и один из них сказал: «Посмотри на себя, шалава. Была красоткой, а теперь — юзанная тряпка». Их слова резали, но я не могла ответить, правда его слов и стыд душили, как их ошейник. Я сжала фотографии, чувствуя, как слезы текут по щекам, но они лишь рассмеялись громче. Они видели во мне не человека, а вещь, которую использовали до предела. Мое тело, покрытое их метками, было их шедевром, но теперь, когда я «износилась», их интерес угасал.

Через несколько дней они вошли в каморку, их лица были холодными, без обычных насмешек.

— Ты больше не нужна», — сказал один из них, бросая мне рваную сумку. —Собирай свои тряпки и вали.

Я стояла, ошеломленная, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Мое тело, все еще слабое после родов, дрожало, а живот, обвисший и покрытый татуировками, казался чужим. Я пыталась спросить, почему, но пирсинг в языке мешал, и слова вышли невнятными. Они рассмеялись, и другой добавил:

— Ты юзанная шалава, никому не нужна. Мы нашли посвежее. — Их слова были как последний удар, который разбил то, что осталось от меня.

Я собрала свои вещи — несколько рваных футболок, пару грязных джинсов, все, что у меня было. Каморка, пропитанная запахом пота и ржавчины, была моим единственным домом, и теперь даже ее у меня отняли. Я стояла на пороге тренажерного зала, сжимая сумку, чувствуя, как холодный ветер кусает кожу. Мир за дверью был пустым — ни дома, ни семьи, ни друзей. Я не знала, куда идти, но знала, что назад пути нет.

Я брела по холодным улицам, сжимая рваную сумку с жалкими пожитками. Холодный ветер кусал кожу, покрытую шрамами и татуировками. Страх сковывал сердце — мне некуда было идти, ни дома, ни семьи, ни друзей. В отчаянии я вернулась к тренажерному залу, где меня выбросили.

— Пожалуйста, не кидайте меня.

Они смотрели с презрением, их хриплые смешки резали, но один, с тенью жалости, сказал:

— Ладно, не на улицу же тебя.

Они решили отдать меня сутенеру, своему знакомому, и повели в его логово.

Комната сутенера была задымленной, пропитанной запахом сигарет и дешевого алкоголя. Стены, покрытые облупившейся краской, и тусклый свет лампы создавали ощущение грязи, въевшейся в воздух. Он сидел за столом, заваленным бутылками и бумагами, его глаза, холодные и цепкие, скользнули по мне, как по подержанному товару. Я стояла голая, опустив голову, ожидая его оценки.

— Что за хлам мне привели? — сказал он, скривив губы, оглядывая меня с ног до головы.

— Она еще может работать, — ответил один из них, ухмыляясь. — Просто не первой свежести. И она очень послушная. Ну ка сядь и лижи нашему другу ботинки.

Сутенер подошел ближе, его дыхание пахло перегаром. Я упала на колени и стала тщательно вылизывать его туфли. Он какое-то время стоял, потом схватил меня за волосы, заставив поднять лицо, и осмотрел, как скотину на рынке.

— Кожа вся в шрамах, татуировки, как на зэчке, — пробормотал он, дав пощечину и нагнув вниз, чтобы я снова лизала его обувь. — Даже отсюда вижу раздолбанное очко.

— Бери задешево, — сказал другой, пожав плечами. — Для низов сойдет.

Он хмыкнул, отошел к столу и бросил им пачку мятых купюр — не больше пары сотен.

— Ладно, беру, — сказал он, глядя на меня с брезгливостью. — Но только для самого дна.

Я почувствовала, как унижение сжигает изнутри, но не могла ничего сказать и была благодарна даже за это.

Меня отвели в самый паршивый район города, где улицы воняли мочой и гнилью, а тротуары были усеяны окурками и битым стеклом. Под тусклыми фонарями стояли женщины с уставшими глазами, в рваной одежде, с потрепанными телами — самые дешевые шлюхи. Теперь я была одной из них. Меня поставили на углу, где холодный ветер пробирал сквозь тонкую куртку, а пирсинг звенел, напоминая о моем месте. Клиенты, грязные и грубые, платили гроши — десять, пятнадцать евро — чтобы использовать меня в переулке, прижимая к холодной, липкой стене. Мое тело, покрытое шрамами и татуировками, принимало их, пока я смотрела в пустоту, чувствуя, как последние капли достоинства растворяются.

Жизнь на улице была беспощадной. Днем я пряталась в тени, стараясь не привлекать внимания, но иногда меня узнавали. Их шепот — «Это та, из видео» — резал, как нож. Ночи были хуже: клиенты, пьяные или обдолбанные. Они были непредсказуемые, иногда жестоко избивали, отбирали заработанное и потом меня уже били помощники сутенера. Я была шлюхой среди шлюх, на самом дне, где каждый день был борьбой за выживание.

Однажды ночью машина замедлила ход, и я услышала знакомый смех. Это был парень из университета, с которым я когда-то сидела за одной партой. Его глаза расширились, когда он узнал меня.

— Смотрите, кто тут! — крикнул он, доставая телефон. — Наша порнозвезда на панели!

Его друзья в машине захохотали, их голоса были как пощечины.

— Сфоткай ее, — сказал один из них. — Пусть все знают, куда она скатилась!

Я стояла, застыв, пока свет фонаря высвечивал мои татуировки, пирсинг, слегка обвисший живот, мое лицо, лишенное света. Камера щелкнула, и я почувствовала, как щеки горят от стыда, но ноги не двигались. Потом они остановились, решили меня снять, но не для секса. Они отвезли меня за угол, и заставили открыть рот, каждый из них стал ссать мне туда, а глотала и давилась, они кинули мне немного денег и уехали, говоря, что теперь у них отличная история про отличницу и куда она скатилась.

Стыд был моим постоянным спутником. Я ненавидела себя — за то, что стала такой, за то, что позволила им сломать меня, за то, что стояла здесь, среди самых дешевых шлюх, продавая свое тело за гроши.

Сутенер, чьи глаза были холодными, как асфальт, однажды посмотрел на меня с брезгливостью. Я стояла под тусклым фонарем в паршивом районе, дрожа от холода, когда он подошел, его дыхание пахло перегаром. Он сказал, что я приношу мало, и потащил меня в машину. Мы ехали вглубь района, где улицы воняли гнилью, а фонари едва горели. Он остановился у заброшенного склада, где ждали они — банда, человек десять, черные фигуры в тени, их глаза блестели злобой. Сутенер толкнул меня к ним, назвав цену, но они лишь ухмыльнулись, согласившись забрать меня, не скрывая, что платят за мусор. Страх сжал сердце, но я была слишком сломлена, чтобы говорить.

Склад был холодным, с ржавыми балками и бетонным полом, усыпанным мусором, пропитанным сыростью и плесенью. Они бросили меня на грязный матрас, воняющий мочой и гнилью, в углу, где свет от треснувшей лампы мигал, отбрасывая тени. Мое тело, уже измученное, стало их игрушкой. Они привязали меня к металлической раме, растянув руки и ноги так, что суставы трещали, а кожа горела под грубыми веревками. Боль была постоянной, но они добавляли новые мучения, которых я еще не знала.

Каждый день они приходили, их лица были масками злобы и удовольствия. Они били меня кулаками, ремнем, цепями, оставляя багровые синяки на бедрах, спине, груди. Один из них, с шрамом через щеку, принес зажигалку и поднес ее к моему бедру. Пламя лизнуло кожу, и я закричала, чувствуя, как она пузырится, оставляя черный ожог. Запах горелой плоти смешался с сыростью, и их хриплый смех заглушал мои стоны. Другой затянулся сигаретой и прижал тлеющий бычок к моему животу. Боль была ослепляющей, я дергалась в путах, но они держали меня, наслаждаясь моими криками. Они тушили бычки на моей груди, бедрах, внутренней стороне рук, оставляя метки, которые сочились сукровицей.

К третьему дню они начали прижигать кожу раскаленным металлом. Они нагревали ржавый прут в ведре с углями, пока он не светился красным, и прикладывали к моей спине, ягодицам, ребрам. Боль была такой, что я теряла сознание, но они лили на меня ледяную воду, чтобы привести в чувство, и продолжали.

Кто-то шутки грубо протолкнул мне кулак в перчатке, и она с глухим чавканьем вошла мне в анал. Все оценили и каждый решил попробовать. Боль была уже терпимой, но анус потом пылал от таких жестких проникновений.

Каждую ночь они снимали все на телефон — мое тело, покрытое ожогами и синяками, мои пустые глаза, полные слез. Они загружали видео в сеть, их смех раздавался, когда они обсуждали просмотры. К концу недели я едва дышала, мышцы были сведены судорогами, кости болели, а кожа превратилась в месиво из ожогов и грязи. Они кормили меня объедками, пропитанными их слюной, и я ела, потому что голод был сильнее боли.

На седьмой день они вошли, их лица были холодными. Один, с золотой цепью, сплюнул на пол и сказал, что платить сутенеру они не будут. Я лежала на матрасе, пропитанном мочой и грязью, веревки впивались в запястья, тело было покрыто ожогами, синяками. Они окружили меня, их тени падали на мое лицо, и я поняла, что это конец. Они все решили, и их глаза, горящие насмешкой и злобой, были как приговор.

Они начали с того, что пинали меня, их тяжелые ботинки врезались в ребра, живот, голову. Каждый удар отдавался в костях, я задыхалась, но они не останавливались. Один, с татуировкой на шее, схватил меня за волосы и накинул на шею грубую веревку, затянув ее так, что я едва могла дышать. Он держал ее, натягивая, пока второй трахал меня большой битой, его движения были грубыми, разрывающими, каждый толчок сжимал горло сильнее, и воздух покидал легкие. Мое тело, растянутое и измученное, дрожало, а зрение мутнело от удушья. Другой, с шрамом через щеку, стоял надо мной, его ухмылка была последним, что я видела четко. Он кончил на мое лицо, теплая, липкая масса стекала по щекам, заливая глаза, смешиваясь с потом и грязью. Остальные присоединились, их руки сжимали мое тело, раздирая ожоги, оставляя новые синяки. Они использовали меня одновременно, их толчки были как удары, ломающие то, что осталось от меня.

Я лежала, не в силах пошевелиться, чувствуя, как мое тело превращается в ничто. Их голоса, полные оскорблений, были последним, что я слышала:

— Грязная шлюха, сдохни уже!

— Ты хуже мусора!

Их смех, хриплый и злобный, эхом отдавался в голове. Я смотрела в потолок, где ржавые балки терялись в темноте. Мое сердце билось слабо, но в нем была только пустота. Мысли путались, но одна была ясной: лучше бы я никогда не подчинялась, не принимала их власть, не позволяла им сломать меня. Я вспомнила себя в 18 — нежную, с ясным взглядом, с телом, не тронутым их руками. Теперь я была ничем — раздавленной, с изломанным телом и пустыми глазами. Стыд, страх, боль слились в одно, и я поняла, что моя жизнь кончается здесь, на грязном матрасе, под их насмешливыми взглядами.

Веревка на шее затягивалась сильнее, каждый их толчок лишал меня воздуха. Они продолжали, их руки сжимали мое тело, пока я не перестала чувствовать. Один из них, с золотой цепью, плюнул на меня, и его слюна смешалась с липкой массой на моем лице. Они пинали меня, их ботинки врезались в ребра, пока дыхание не стало прерывистым, а мир не начал растворяться. Их голоса, оскорбления, смех становились тише, как будто я падала в бездонную яму. Последнее, что я ощутила, — удушье от веревки, липкая масса на лице и их хриплый смех, заглушающий биение моего сердца. Тьма затянула меня, и я провалилась в пустоту, где не было ни боли, ни стыда, ни надежды — только ничто.

Отчаяние было самым тяжелым. Оно было как черная бездна, затягивающая меня глубже, чем тьма, в которую я проваливалась. Я понимала, что это конец, что их руки, их веревка, их злоба заберут мою жизнь. Но больше всего я отчаивалась от того, что не было пути назад, не было шанса исправить ошибки. Я могла бы сказать «нет» в тот первый раз, могла бы бежать. Но я выбрала их, выбрала подчинение, и теперь лежала здесь, на грязном матрасе, под их насмешливыми взглядами, задыхаясь, с липкой массой на лице, чувствуя, как жизнь уходит.

Мои мысли метались, но все возвращались к одному. Я вспоминала моменты, когда еще была собой — прогулки с друзьями, смех, теплый ветер, касавшийся лица. Я вспоминала, как мечтала о семье, о ребенке, которого у меня отняли, даже не дав увидеть. Отчаяние было в том, что я потеряла не только тело, но и душу, что я позволила им украсть все, что делало меня человеком. Я ненавидела себя за каждый раз, когда соглашалась, за каждый раз, когда опускалась на колени, за каждый раз, когда думала, что это единственный способ выжить. Теперь я понимала, что выживание было хуже смерти.

В последние мгновения, когда веревка сжимала горло, а их смех заглушал биение моего сердца, я чувствовала, как гнев, боль и отчаяние сливаются в одно. Я хотела кричать, но не могла — воздух закончился, а тело отказывалось слушаться. Их голоса, полные оскорблений, были последним, что я слышала: «Глубже толкай ей в жопу!». Их ухмылки, их тени, их злоба были последним, что я видела. Но внутри меня была только буря — сожаление, что я не боролась, досада, что подчинилась, гнев, что позволила им уничтожить меня, боль от потерянной жизни и отчаяние, что нет пути назад. Я проваливалась во тьму, и последняя мысль была о той девушке, которой я была, — я предала ее, и теперь она оболочка осталась на грязном матрасе, в пропасти, где не было света. И он тоже пропал.