Солнечный луч, пробившийся сквозь полуприкрытые жалюзи, упал прямо на груду одежды, сваленной на кресло. Анна стояла перед зеркалом во весь рост, одетая лишь в тончайшие шелковистые трусики-бикини и такой же лифчик. Ее взгляд скользил по отражению – стройные ноги, упругая грудь, подтянутый живот. Неплохо, – пронеслось в голове, но тут же было отброшено. Сегодня «неплохо» не годилось. Сегодня требовалось нечто большее. Нечто... рискованное.

Она вздохнула, провела ладонью по бедру, ощущая гладкость кожи после эпиляции. В голове стучала одна мысль: Он должен это увидеть. Только он. Никто больше. Но это «никто больше» висело над ней тяжелым, колючим облаком.

Анна потянулась к креслу. Пальцы скользнули по прохладному атласу черного платья-футляра – слишком официально, слишком... безопасно. Отбросила. Шелковистая голубая блузка с глубоким вырезом и юбка-карандаш – соблазнительно, но слишком много слоев. Времени не будет, – подумала она с нервной дрожью, представляя, как судорожно возится с пуговицами или молнией в темноте, под чужими, возможно, взглядами.

Ее взгляд упал на легкий белый сарафан, висевший на вешалке. Простой, летящий, с тонкими бретельками и едва намеченной талией. Ткань – воздушный хлопок, почти прозрачный на свету. Именно, – мелькнуло. Он был идеален: один плавный жест – и вниз. Быстро, бесшумно. И главное – обратно его можно накинуть за секунду, прикрывшись, если... если что-то пойдет не так.

Но платье – это только половина дела. Анна открыла верхний ящик комода, где хранилось не повседневное, а «особое» белье. Обычно под этот сарафан она надевала бежевое – практичное, незаметное. Сегодня пальцы потянулись к другому комплекту. Белоснежному.

Она достала лифчик. Нежный, кружевной, с тончайшими лямками и – главное – застежкой спереди. Один щелчок – и он откроется. Быстро. Надежно. Анна примерила его перед зеркалом. Белое кружево эффектно контрастировало с загаром ее кожи, чашечки мягко поддерживали, не сдавливая. Он оценит, – подумала она, и по телу пробежали мурашки, не только от предвкушения, но и от осознания собственной дерзости.

Затем она надела трусики – крошечные, из того же белого кружева, едва прикрывающие самое сокровенное. Они казались невесомыми на коже. Практически ничего, – оценила она, поворачиваясь перед зеркалом. Быстро снять – секунда.

Но этого ей показалось мало. В глубине ящика лежали чулки и пояс. Белые, с тонким кружевным кантом по верху. Благо лето, – подумала Анна, ощущая легкую дрожь в пальцах. Она знала, что надеть их – значит добавить себе проблем. Быстро снять чулки и расстегнуть подвязки – не то же самое, что сбросить трусики. Обратно их точно не надеть быстро, – констатировала она про себя. Но мысль о том, как она будет выглядеть в этом белом сарафане, с этим белым бельем и белыми чулками на подвязках... Это был образ не просто сексуальный, это был образ смертельной женственности, на грани дерзкой откровенности. Образ, который она хотела явить только ему, как доказательство... выполнения условия. Проигранного спора. Своего безумия.

Она надела пояс, закрепив его на талии. Резинки чулок холодными кольцами обхватили ее бедра. Каждое движение было осознанным, почти ритуальным. Когда она натянула чулки, кожа заиграла под тонким капроном, ноги визуально стали бесконечными. Сногсшибательно, – подтвердил ее внутренний голос, и в нем смешались гордость и страх.

Наконец, она надела сарафан. Легкая ткань скользнула по телу, укрывая белье. Анна подошла к зеркалу и замерла. Секунда. Другая. Белое на белом. Кружевные лямки лифа, тонкая полоска пояса у талии, верх чулок – все это просвечивало сквозь воздушную ткань сарафана мягкими, размытыми тенями. Не явно, не кричаще, но... ощутимо. На грани. Можно было списать на игру света, на особенности ткани. Но если присмотреться... если действительно присмотреться... Стало ли это заметнее, чем в бежевом? Безусловно. Было ли это сделано нарочно? Пусть он гадает, – подумала Анна с вызовом, который тут же сменился приступом нервозности. Она повернулась, пристально вглядываясь в отражение спины. Там просвечивала лишь тонкая линия застежки лифа между лопатками – невинная деталь. Главная интрига оставалась спереди.

Она глубоко вдохнула, пытаясь унять дрожь в коленях. Ладони были влажными. В зеркале смотрела на нее не просто девушка в красивом летнем наряде. Смотрела женщина, сознательно одевшая двусмысленность, балансирующая на лезвии между интимным подарком и потенциальным публичным позором. Весь ее образ кричал о сексуальной готовности, но был упакован в обертку невинного белого платья. И только она знала, как легко эта обертка снимается, и какой огонь скрывается под ней. И знала, где и почему ей придется его раскрыть сегодня вечером. Мысль об этом месте – полупубличном, таящем угрозу быть увиденным – заставила ее сердце бешено застучать. Страх сдавил горло, но где-то глубоко внутри, под слоем паники, теплилось и другое чувство – запретное, возбуждающее волнение.

Она поймала свой взгляд в зеркале – темный, полный смеси страха и решимости. Готова, – прошептала она беззвучно, поправляя прядь волос. Осталось только дождаться темноты. И его звонка.

Вечерний воздух в парке был теплым и густым, пахнущим скошенной травой, нагретой за день землей и едва уловимыми ночными цветами. Фонари, только что зажженные, отбрасывали островки желтого света на асфальтовые дорожки, но между ними уже сгущались бархатные синие тени. Анна шла рядом с ним, ее белый сарафан казался призрачным пятном в сгущающихся сумерках. Каждый шаг отдавался глухим стуком в висках.

— Ты выглядишь... ослепительно, – его голос, низкий и теплый, разлился по ее коже, как мед. Он взял ее руку, его пальцы сплелись с ее дрожащими. «Этот белый... на тебе он как лунный свет». Комплимент заставил ее сердце екнуто – от удовольствия и от укола тревоги. Он видит. Видит игру белья сквозь ткань? Видит мой страх?

— Спасибо, – прошептала она, сжимая его руку в ответ, ища опоры. Они миновали оживленную аллею, где еще бродили парочки и бегали дети под присмотром усталых родителей. С каждым шагом вглубь парка людей становилось меньше. Шум города приглушился, сменившись шелестом листвы над головой, стрекотом цикад и далеким воем сирены. Анна чувствовала, как напряжение внутри нее нарастает, сжимая горло тисками. Его пальцы терли ее ладонь, успокаивающе, обманчиво.

— Здесь тихо, – заметил он, сворачивая на узкую, почти заросшую тропинку, ведущую к старому дубу-великану. Фонарей здесь не было вовсе. Только бледный серп луны и россыпи звезд пробивались сквозь кроны. Воздух стал прохладнее, влажнее. Где-то в кустах шуршал ночной зверек.

— Достаточно уединенно? – спросил он, останавливаясь на маленькой поляне у подножия дуба. Его глаза в полумраке казались темными бездонными озерами, в которых тонул ее взгляд.

Анна кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Горло пересохло. Она отпустила его руку, обняла себя, будто замерзла, хотя тело пылало изнутри. Его взгляд скользнул по ее фигуре, задержавшись на едва различимых в сумраке очертаниях кружевных бретелек лифа, на легком намеке пояса чулок у бедра. Он видел. Он точно видел. И знал, зачем они здесь.

— Ну... – он сделал шаг назад, оперся спиной о могучий ствол дуба, скрестил руки на груди. Ждал. Молчание повисло между ними, густое, звенящее, наполненное трепетом цикад и громким стуком ее сердца. Сейчас. Сделай это быстро.

Анна закрыла глаза на мгновение, набрала воздуха полную грудь. Пахло мхом, землей и его дорогим одеколоном. Потом ее руки нашли тонкие бретельки сарафана. Одно плавное движение – она сбросила их с плеч. Легкая ткань, послушная и скользкая, легко соскользнула вниз, обнажая ноги, чулки, пояс, кружевной лифчик и крошечные трусики. Она наступила на подол и стянула сарафан совсем, оставив его белой лужицей на темной траве. Вечерний воздух обнял ее обнаженные плечи, живот, бедра – прохладный, неожиданный поцелуй ночи. Она стояла перед ним в белоснежном белье, как обещанная жертва, дрожащая и невероятно прекрасная в лунном свете. Кружево лифа прикрывало грудь, но подчеркивало ее форму, трусики казались лишь намеком на стыдливость, а чулки на подвязках делали ноги бесконечно длинными, соблазнительными.

Он не шевелился, не сводил с нее глаз. Его взгляд был физическим прикосновением, скользящим по каждому сантиметру открытой кожи, по каждой кружевной детали. Анна видела, как сжались его челюсти, как напряглось тело под одеждой. Это молчаливое созерцание было почти невыносимым – унизительным и возбуждающим одновременно.

— Дальше, – его голос был хриплым, почти не его. Приказ. Напоминание о проигрыше.

Ее пальцы, холодные и неуклюжие, нашли застежку лифа спереди. Щелк. Негромкий звук громом отозвался в тишине. Кружевные чашечки расступились. Она стянула лифчик, и грудь, упругая, с темными сосками, напрягшимися от страха и прохлады, предстала перед его взором. Она бросила лиф на сарафан, не глядя. Потом руки потянулись к резинкам чулок у бедер. Расстегнуть подвязки... пальцы дрожали, цеплялись за тонкие крючки. Одна... вторая... на левой ноге. Потом на правой. Каждое расстегивание казалось вечностью под его тяжелым взглядом. Она сбросила пояс, и он лег поверх белья на траве. Потом, наклонившись, она стянула чулки, чуть не споткнувшись. Капрон свисал с ее пальцев, как призрачная кожа. И наконец... последний барьер. Крошечные кружевные трусики. Она зацепила их большими пальцами за резинку по бокам и стянула вниз одним быстрым, стыдливым движением. Бросила на кучу одежды.

Теперь она стояла перед ним совершенно обнаженная. Луна лизала ее кожу, обрисовывая изгибы плеч, выпуклость груди, впадину талии, округлость бедер, длину ног. Каждая тень казалась поцелуем, каждое дуновение ветерка – лаской. Она чувствовала его взгляд, горячий и властный, на каждой клеточке своего тела. Стыд жгло щеки, но под ним, глубже, пульсировало что-то иное – дикое, освобождающее, властное. Она была уязвима, открыта, выставлена напоказ в этом укромном, но все же публичном уголке мира. И эта уязвимость, этот риск, смешанный с его восхищением, который она читала в его глазах, опьянял сильнее вина.

Он оттолкнулся от дерева. Один шаг. Два. Подошел вплотную. Он был полностью одет – темные джинсы, рубашка с расстегнутым воротом, куртка нараспашку. Контраст между его одетой фигурой и ее полной наготой был оглушительным, подчеркивая ее беззащитность и его власть в этот момент. Его пальцы, теплые и твердые, коснулись ее щеки, скользнули по линии челюсти к подбородку. Он приподнял ее лицо, заставив встретиться с его взглядом. В его глазах горел не просто голод. Горело обладание. Триумф.

— Анна... – прошептал он, и ее имя на его губах звучало как заклинание. Его голова склонилась. Губы нашли ее губы – влажные, требовательные, безжалостные в своей уверенности. Это был не нежный поцелуй. Это было завоевание. Клеймо. Его руки обхватили ее голую спину, прижимая к себе так плотно, что сквозь ткань рубашки она чувствовала каждый мускул его груди, каждое биение его сердца. Его язык вторгся в ее рот, властный и сладкий. Она ответила, забыв о страхе, о стыде, о прохладе ночи на коже. В ней бушевал только огонь – огонь его поцелуя, огонь его рук на ее нагой спине, огонь осознания своей власти через эту отданную уязвимость.

Она обвила его шею руками, впиваясь в поцелуй, в его силу, в его одежду, которая теперь была единственной преградой между ними. Ее тело прижималось к нему, ища тепла, подтверждения. Мысли путались, осталась только одна, кристально ясная и ликующая, пронзившая весь страх и стыд, как луч света:

Теперь он точно будет моим.