Комната — моя берлога. Пахнет пылью, старыми книгами и моим потом. Солнце садилось за панельные коробки за окном, окрашивая все в грязно-оранжевый. Я растягивала спину, чувствуя, как каждый позвонок встает на место с тихим щелчком. Босиком на прохладном полу. Хорошо. Щелчок замка. Это она. Как по расписанию. Ее шаги — это не просто шаги. Это заявление. Каблук бьет по паркету, как молоток судьи. Звякают ключи. Сумка, брошенная на дорогую полированную тумбу. Я замираю, как зверь, учуявший другого, более опасного зверя.

Тишина. Она стоит в прихожей и смотрит на себя в зеркало. Потом шаги направляются на кухню. Не ко мне. Пока. Слышно, как льется вода в стакан. Ее горло сухое после дня улыбок и лжи. Она — рекламный агент (пока что её последние деньки).

Я потянулась, чувствуя, как напрягается мышца на бедре, как влагалище, всё ещё слегка влажное после душа, сжимается от движения. Я вспомнила утреннюю мастурбацию. Быстро, под струей воды. Жёсткие подушечки пальцев на клиторе. Тихо. Чтобы она не услышала за стеной. Она появилась в дверном проеме. Стояла и смотрела на меня. Её чёрное платье обтягивало тело, как вторая кожа. Грудь, большая и высокая, дышала под тканью. Лицо бледное, макияж безупречный, а глаза пустые. Дорогие серьги блестели.

— Опять сидишь, — сказал её голос. Сиплый от сигарет и фальшивого радушия, которое она раздавала клиентам.

— Учу, — буркнула я, не отрываясь от книги.

— Учишь. Прекрасно. Будешь знать, как писать о том, какого хуя падает курс. Очень пригодится.

Она вошла в комнату. Духи — дорогие, тяжёлые, удушающие. Она смотрела на мои разбросанные вещи, на простыню на кровати, на меня. Её взгляд был как рентген. Унижающим.

— От тебя потом несёт, — сказала она.

— Это называется жить. А не изображать манекен.

— Манекены хоть деньги приносят. Сними носки. Лежат тут, как тряпки.

Я чувствовала, как сфинктер непроизвольно сжался от её тона. Глупая животная реакция. Я ненавидела её. Ненавидела её за эту двойную жизнь. За то, что дома — строгая и ядовитая сука, а на работе — вся такая из себя успешная и обворожительная мадам. Шлюховатая лисица в дорогом меху.

Она наклонилась, чтобы поднять с пола мою футболку. Из декольте покатилась её грудь. Белая, с проступающими венами. Я представила, как к этой груди прикасаются чужие руки. Руки какого-нибудь клиента или начальника. Как её большой сосок твердеет от страсти. Как она влагалищем своим хватает чужой член для удовольствия.

Меня затрясло от омерзения. И от возбуждения. Чёрт возьми. Это жесть.

— Вытри за собой в душевой, — бросила она, уже выходя. — Лужа на полу. Ты не в хлеву.

Она ушла. Оставила после себя шлейф духов и тихую ненависть. Я осталась сидеть. Моё влагалище пульсировало. Клитор — эта маленькая капризная шишечка — налился кровью. Я снова почувствовала запах своего пота. Настоящий. Честный.

Она там, за стеной, смывает с себя день. Смывает лайки, улыбки, чужие прикосновения. А я тут. Со своей правдой. Со своим одиночеством. Со своим мокрым очком, которое просит хоть какого-нибудь внимания. Хоть чьего-нибудь члена. Только не её. Но вот с мамкой не всё так однозначно. Она не монстр. Не сука законченная. После своих выпадов она могла принести на подносе чай с лимоном, когда я болела, и ставила его молча, щупая мой лоб прохладными пальцами. Или вбухивала кучу денег в моё образование, ни разу не пожалев. Её любовь была странной. Выражалась в строгости, в этом её вульгарном покалывании, в желании сделать меня «сильнее». Видимо, по её мнению, мир — дерьмо, и надо быть готовой дать сдачи. По-своему она меня уважала. За мой стержень, который сама же и выковала.

И мы с ней, чёрт возьми, очень похожи. Только у неё эти гигантские сиски, от которых у мужиков сносит крышу, а у меня — скромные, но свои. И её двуличие… Оно не от злости. Оно от того, что она научилась выживать. Одна. После отца.

А с отцом-то вот какая забавная история вышла. Они оба были из тех, кто любит поиграть на грани. Свингеры, да. Ходили на тусовки, менялись партнёрами. Всё было норм, пока на одной такой вечеринке мама не отлизала очко какому-то типку. Причём сделала это с таким сладострастием, с таким явным наслаждением, что отец, наблюдая это, вдруг осознал всю глубину её… как бы это сказать… её сути. Её способности полностью отключать мозг и уходить в животный трепет. Говорил потом, что в тот момент увидел в ней не жену, а просто самку, и его это вырубило. Не измена, нет. А то, как именно. Он не смог это пережить. Развелись по-тихому. Да, это та ещё история. Моя мамуля. В ней нет этого встроенного предохранителя, который есть у нормальных людей. Границы — это не про неё. Она как ураган из пошлости, тактильности и прямолинейности. Может запросто шлёпнуть меня по заднице, когда проходим мимо, со словами «Крепчает, ягодка». Или пристально посмотреть на моего однокурсника и спросить: «Ну что, студент, членом уже обзавёлся? Или всё пальцами да язычком?»

И самое странное — она не делает это со зла. Для неё это норма. Такой у неё язык. Она называет вещи своими именами: влагалище, член, очко, сфинктер. Без стеснения, как будто перечисляет продукты из холодильника. В школе был ад. Одноклассники обсуждали её не просто как красивую женщину. Они делились фантазиями, конкретными, грязными. Я слышала обрывки: «…представляю, как эти сиськи…», «…наверное, отсосёт так, что…». Я краснела, бледнела, хотела провалиться. Она была для них не мамой Лизы, а объектом. И я была тем, кто постоянно рядом с этим объектом.

Сейчас, в универе, немного полегче. Но только немного. Потому что начались эти визиты домой. Я пытаюсь с кем-то сблизиться, привести парня. И это рулетка. Однажды я привела Сашу, с которым мы делали проект. Милый, немного застенчивый парень. Мама открыла дверь в своём бархатном халате, который на самом деле просто красивое название для того, что едва прикрывало её тело. Она окинула его взглядом с ног до головы, томным, продажным взглядом.

— О, Лиза наконец-то привела нам мужчину, — сказала она, и её голос стал низким, сиплым. — Проходи, садись. Не стесняйся. У Лизки диван жёсткий, но, думаю, для некоторых целей он сгодится.

Саша покраснел до корней волос. Я стояла как вкопанная, чувствуя, как жжёт щёки. Весь вечер она подавала чай, наклонялась так, что декольте открывало всё, что можно, и спрашивала его о «мужских» увлечениях, вкладывая в каждый вопрос двойной смысл.

Когда он ушёл, я взорвалась: «Ты совсем охренела? Это мой однокурсник!»

Она посмотрела на меня с искренним удивлением: «А что? Я же ничего такого. Просто пообщались. Парень симпатичный, кстати. Член, я смотрю, у него приличный, штаны хорошо обтягивает».

У меня просто не было слов. Это её реальность. В её голове нет разделения на «можно» и «нельзя». Есть «нравится» и «не нравится». А молодые парни, их смущение, их напряжение — ей это нравится. Это её способ чувствовать себя живой. Желанной. Даже если для этого нужно переступить через меня.И я не знаю когда это началось но есть одна история . Она всегда сидела где-то сзади, в самом тёмном углу черепной коробки, как замызганная кукла. Но иногда она вылезает. Особенно когда мама начинает свою вульгарную клоунаду.

Это было давно очень давно до школы. Отец, тот самый, который не пережил маминого вылизывания, уже свалил. Мы жили в коммуналке. Вонь капусты, вечные сквозняки и крики за стенкой. А ещё — грузчики. Три мужика, здоровенных, пропахших потом, махоркой и чем-то ещё. Они приходили не за долги. Они приходили за ней. Мама тогда была не бледной брюнеткой-агентом, а оголтелой блондинкой с голодными глазами. Она их впускала. Дверь закрывалась, а я — я была юной, меня не сажали под замок. Я могла перемещаться. И я видела.

Однажды я вышла из нашей комнаты в общий коридор. Дверь в мамину комнату была приоткрыта. Щель. Я прилипла глазом к этой щели.

Они были голые. Все. Мужики, красные, мокрые, с жилами на шее. А мама… Она была на коленях. Двое держали её за руки, а третий, самый волосатый, с членом как лом, засунутым ей в рот. Она не давилась. Нет. Она работала горлом, с каким-то жадным, чавкающим звуком. Её глаза были закачены, слюна стекала по подбородку. Потом её перевернули, повалили на табуретку. Она лежала грудью на сиденье, а её задница была в воздухе. Один вошёл в неё сзади. Не во влагалище. В анал. Она закричала. Но не от боли. Это был дикий, хриплый вопль, почти животный. Её сфинктер растягивался, обхватывая его толстый член. Он двигался, грубо, и она двигалась ему навстречу, оттопыривая свой зад ещё сильнее.

Второй встал перед ней. Она, не переставая кричать в такт толчкам, взяла его член в рот снова. Руки у неё были заняты — она ласкала свои груди, мну их, щипая соски. Третий просто стоял рядом, дрочил, глядя на это, и шлёпал её по жопе, по бёдрам, оставляя красные следы. Пахло потом, спермой, дешёвым портвейном и сексом. Грязным, липким, животным сексом. А потом она начала кончать. Её тело затряслось в судорогах, она забилась, застонала, и первый мужик, тот, что сзади, с рыком кончил ей в кишку. Второй — ей в рот. Она глотала, давясь, кашляя, с подтёками белого на щеках. Третий разрядился ей на спину.

Она рухнула на пол, вся в сперме, в поте, вся трясущаяся. И она смеялась. Сквозь слёзы, сквозь кашель — она хохотала этим хриплым, сорванным смехом.

И её глаза. Они встретились с моими в щель двери. Она увидела меня. Увидела и… улыбнулась. Широко, безумно. Потом подмигнула.

Я отпрянула, убежала, забилась под свою кровать. Долго лежала там, свернувшись калачиком, и слышала, как они уходят, как хлопает дверь. Потом мама мылась. Плескалась водой в тазу. Напевала. Она подрабатывала своим телом. Да. Но дело не в этом. Дело в том, как она это делала. С какой жадностью. С каким полным, абсолютным саморазрушением. Она не просто отдавала тело. Она его прожирала, с наслаждением, до дна.

Этот её смех. Эта улыбка мне, из-под слоя чужой спермы. Это ярче всего. Это не шрам. Это клеймо. И может её сегодняшняя пошлость, её отсутствие границ — это просто эхо того смеха. Попытка снова испытать тот кайф от падения. И затащить меня с собой.

Да, после того как грузчики и коммуналка остались позади, мамуля резко поумнела. Вернее, её жадность нашла себе более изощрённое применение. Она пошла в риелторы. И на курсы маркетинга. Сочетание убийственное. Она научилась не просто продавать воздух. Она научилась продавать людям грёзы, а потом забирать у них последнее. Я помню, как она отрабатывала свои схемы на кухне, куря «Беломор» и рисуя каракули в блокноте. Говорила вслух, репетировала.

«Бабулька, вы так всю жизнь и просидели в этой однушке с видом на заводскую трубу? А ведь могли бы… да-да, конечно, я понимаю, что это ваше всё… но внучка подрастает! Ей нужна своя комната! А мы как раз знаем прекрасный вариант в новом микрорайоне… Нет, дешевле! Значительно дешевле! Просто хозяин уезжает, срочно…»

А потом она ехала и совала этим бабкам договор, где мелким шрифтом было прописано, что они берут ипотеку под бешеные проценты, а наша контора получает свой процент с продажи их старого жилья и с покупки нового. Она продавала им будущее, которое тут же превращалось в долговую яму. Были и другие схемы. Сдавала одну и ту же квартиру пяти съёмщикам, брала с всех предоплату и исчезала. Подделывала документы на жильё, которое даже не было в её собственности. Однажды она обставила семью беженцев то ли с Югославии то ли с Востока. У них были чемоданы, дети и глаза, полые от горя. Она показала им сырую двухкомнатную в новостройке на отшибе, сказала, что это её собственность и она готова сдать им за полцены, потому что сердце кровью обливается. Они отдали ей все свои сбережения — наличными, в конверте. А через неделю приехали настоящие хозяева с ключами и полицией.

Мама тогда просто поменяла номер телефона. А вечером мыла в ванной этот самый конверт с деньгами — он пах чужим потом и страхом. Она говорила мне: «Лиза, мир делится на тех, кто ест, и тех, кого едят. Мы с тобой не будем голодать».

Она не просто обманывала. Она получала от этого кайф. От своей власти, от своего ума, который был острее, чем у этих «добрых людей». Она смотрела на их доверчивые лица и видела в них лохов. Дойных коров. На эти деньги она купила свою первую приличную машину — не новую, но иномарку. И нашу двушку в центре. Ту самую, где мы жили до недавних событий. Мама говорила, что всё это было ради нас. Чтобы я ни в чём не нуждалась. Но я нуждалась. В нормальной маме. А получила циничную мошенницу в дорогом костюме.

Но стоило только расслабиться и поверить, что она и правду умнее всех. Ха. Глупо.

Это началось с мелочей. Сначала звонки. Незнакомые номера. Мама брала трубку, её лицо становилось каменным, она бросала в трубку «Вы ошиблись» и бросала трубку. Потом эти номера стали звонить мне. Голоса были разные — уставшие, злые, отчаянные. «Передай своей шлюхе-мамаше, что мы её найдём». «Скажи этой суке, что за её почкой уже выстроилась очередь». Потом пришло первое письмо. Не по email. На бумаге. Официальное, с печатями. Иск. Потом ещё одно. И ещё. Они посыпались как из рога изобилия. Мама пыталась шутить: «Видишь, Лиза, какая я популярная». Но смех был плоским, фальшивым, а глаза бегали.

Она перестала спать. Сидела ночами с бутылкой красного, тушила сигарету за сигаретой, смотрела в окно. Её знаменитая уверенность треснула, как фаянсовая кружка. Коллекторы стали дежурить у подъезда. Не бандиты, нет. Они ничего не делали. Они просто стояли и смотрели. На неё. На меня. Их молчание было страшнее любых угроз.

Однажды мы вышли утром. На стене нашего дома, от подвала до самого её балкона, было выведено баллончиком:

ЛАРИСА — ШЛЮХА И ВОРОВКА. ВЕРНИ ДЕНЬГИ.

Буквы были огромные, кривые, ядовито-красные.

Мама остановилась как вкопанная. Я видела, как с её лица спадает вся кровь. Она стала серой, как пепел.

— Сволочи, — прошептала она. Но в её шёпоте не было силы. Был только страх.

На работу она приехала, когда надпись уже сфотографировали и разнесли по всем чатам. В приёмной её встретила секретарша, обычно слащавая, с каменным лицом.

— Лариса Игоревна, вас к директору.

Кабинет начальника был огромным и холодным. Директор, человек, который ещё вчера хлопал её по плечу и называл «наш золотой сотрудник», сидел, откинувшись в кресле. Он не предложил ей сесть.

— Лариса, — начал он, перебирая папку на столе. — Здесь собрались… интересные документы. Жалобы. Иски. Репутационный ущерб нашему агентству уже нанесён. Некоторые клиенты отказываются с нами работать.

— Это клевета, — голос мамы дрогнул. — Недобросовестные конкуренты…

— Конкуренты? Ты назвала их конкурентами? Бабушка, которую выкинули на улицу с её же больничной койки — это конкурент? Семья, что два года в ипотеке платила, а теперь спит на вокзале — это конкуренты? Не смей так говорить. Не смей. Ты не знаешь, через что я прошёл. Наши с тобой коллеги. Я голодал. Но грабить тех, у кого и так пусто... Отнимать последнее. .. это низко. А ты... Лариса. Лара, скольких ты погубила? Ты думала, тебе всё сойдёт с рук? Ты думала, твоя красота тебя спасёт? Она тебя уже не спасёт. Никто не смотрит на твоё лицо, все видят только грязь за твоими манерами. А Дочь? Ты хоть на секунду подумала о Дочери как её там Лиза? Что ты ей оставишь? Чему ты её научила? Как грабить стариков? Как смотреть в глаза тем, кого предала? Когда я тебя устраивал... я не думал, что ты такой человек. Такая мразь. Надо было внимательнее изучать твое прошлое

Она молчала.

— Ты уволена. Мгновенно и без выходного пособия. Охрана проводит тебя до твоего стола, ты заберёшь личные вещи. Ключи от служебной машины, пропуск. Вон.

Она вышла от него сгорбленной. Мимо коллег, которые отводили глаза. Которые ещё вчера смеялись её пошлым шуточкам. Банкротство было последней попыткой выплыть. Но это был не выход. Это было признание полного, тотального поражения. Квартиру в центре, купленную на украденные у стариков деньги, забрали за долги. Машину, на которой она ездила, чувствуя себя королевой, пришлось продать за бесценок, чтобы хоть как-то расплатиться с самыми злыми кредиторами.

Теперь мы снимаем халупу на окраине. От её былой роскоши не осталось ничего. Только пачка сигарет «Беломор», который она теперь курит, и старый халат. И репутация. Навсегда загаженная. Её имя в нашем городе стало синонимом подлости и жадности.

И самое мерзкое? Она до сих пор пытается сохранить лицо. Говорит: «В бизнесе так бывает». Как будто она проиграла на бирже, а не целенаправленно грабила тех, кто слабее. Но теперь-то все всё видят. Видят ту самую шлюху, которую все знали, но на которую закрывали глаза, пока она была успешной. А теперь не закрывают. Теперь плюются при её виде. И я рядом. Дочь той самой Ларисы. Соучастница поневоле. Была середина лета маму уже уволили как несколько месяцев. Воздух в комнате был густой, сладковатый от перезрелых яблок с дерева под окном и моего пота. Я лежала на кровати в телефоне, раскинувшись, слушала, как мухи бьются о стекло.

Дверь распахнулась без стука. Вошла мама. На ней был тот самый застиранный халат, а на лице — вечное выражение брезгливого раздражения.

— Опять лежишь, как мешок с костями? — начала она с порога. — В комнате воняет, как в общаге шахтёров. Пот, сперма и тлен. Господи, посмотри на себя! Трусы на полу, носки вон там, под стулом. Чулки, вообще непонятно, зачем тебе эти рваные колготки, ты что, на панель собралась? И салфетки… везде эти твои липкие салфетки! Убирайся! Проветривай! А то скоро грибы выращивать можно будет.

Я даже не повернулась. Прикрыла глаза, сделала вид, что сплю. Она постояла, поёрзала носом, потом плюхнулась на край моей кровати. Пружины жалобно взвизгнули.

Помолчала. Слышно было, как она тяжело дышит. Сигаретный перегар смешивался с дешёвым одеколоном, которым она пыталась его перебить.

— Чёрт, — выдохнула она вдруг, и весь её напор куда-то испарился. — Опять позвонили. С пятой конторы. «Мы ваше резюме рассмотрим». Рассмотрят, блять. Рассмотрят и в урну выбросят. Все всё знают. Все шепчутся за спиной.

Она закурила прямо в комнате. Я приоткрыла глаза. Она сидела, сгорбившись, и смотрела на дымящуюся сигарету.

— Думала, хоть на трассу встать, — сказала она глухо. — Всегда вариант. Но нет, уже не тот статус. Хотя, чёрт, твои одногруппники, эти пубертатные щенки, так и раздевают глазами. Думают, я не вижу. Вижу. Но это уже не то. Не та цена.

Она резко повернулась ко мне. Глаза у неё были пустые, уставшие.

— Ладно, хрен с ним. У тебя какие планы на август, доча? Сидеть будешь в этой вонючей норе и мастурбировать, пока плесень не прорастёт? Или может, куда выберешься? Может, к отцу своему смотаешься? Ко мне он претензии имеет, а тебя, может, приютит.

Она сказала это без злобы. С какой-то плоской, безразличной констатацией. Как о погоде. И в этом был весь её нынешний ужас. Не в криках, а в этой тихой, вязкой безнадёге.

— Может подработаю мам пока точно не знаю, а ты хочешь уже меня одну оставить или с отцом? что не мешалась ?

Потом я молча поднялась с кровати. Подошла к ней. Обняла её сзади, прижалась лицом к её спине, к застиранному хлопку халата. Он пах табаком, её старыми духами и чем-то кислым — страхом, потом неудач. Она вздрогнула, замерла. Её спина была напряжена, как тетива. Потом я почувствовала, как это напряжение медленно уходит, сменяется тяжёлой, безвольной расслабленностью. Она откинула голову назад, на моё плечо. Её волосы пахли не дорогим шампунем, а обычным хозяйственным мылом.

— Ну вот, — её голос прозвучал хрипло и тихо прямо у моего уха. — Обнимаешь свою старую, протухшую мамашу? Надышаться не можешь?

Она подняла руку, её пальцы с облупившимся лаком вцепились в моё предплечье. Не чтобы оттолкнуть. Чтобы прижать крепче. Её прикосновение было грубоватым, собственническим.

— Грудь-то у тебя выросла ничего, — пробормотала она, и её пальцы провели по моей руке, как будто оценивая ткань. — Чувствую, упругая. Мужикам уже понравиться должна. Только ты не дури, как я. С мозгом делай это, а не с влагалищем.

Она повернулась ко мне внутри моих объятий. Её лицо было близко. Крупные поры на носу, морщинки у глаз, с которых давно слезла тушь. Она уставилась на меня своим острым, всё ещё цепким взглядом.

— Как я тебя оставлю одну такую? — она фыркнула, и её дыхание пахло табаком. — Дуру необстрелянную. С такими сиськами и с такой жопой тебя сразу в одно место сомнут, даже клитор свой найти не успеешь. Нет, уж, доча. Не сейчас.

Она потрепала меня по заду, уже не с брезгливостью, а с какой-то усталой фамильярностью.

— Подработать? Это ты здраво придумала. Только смотри, чтобы не на спине. Хотя… — она окинула меня насмешливым взглядом. — С твоими-то данными грех такой капитал проёбывать. Но нет. Только головой. Поняла? Или я тебе там кое-что сама оторву, чем ты думать собралась.

Вахта начало

Было мерзкое дождливое утро. Серая муть за окном, капли стучали по подоконнику. Я продиралась сквозь эту хмарь, промокшая до нитки, с головой, густой от дешёвого вина и чужих рук. Вписка. Какой-то задрот из политеха, тощий, в очках. У него была забавная родинка на ягодице, и он кончил тихо, по-мышиному, закусив губу. Мы спали в обнимку на матрасе, пахшем пылью и семечками. Его худой пенис мягко упирался мне в спину.

Дверь сорвалась с петлей. Не открылась — именно сорвалась. И в проеме, в свете тусклого коридорного света, стояла она. Моя мамаша. В старом растянутом свитере, с мокрыми волосами. Но не с яростью. В ее глазах горела дикая, лихорадочная радость.

— Ах ты шалава! — выдохнула она не с упреком, а с почти восторгом. — Голая с каким-то голодранцем! Я смотрю, не перевелись ещё у тебя амбиции!

Парень зашевелился, попытался натянуть на себя одеяло, лицо перекошено ужасом. Мама махнула рукой, будто отмахиваясь от мухи.

— Да расслабься, пацан, не съем. Видела я члены и покрупнее.

Она уставилась на меня, ее глаза бегали по моему лицу, по голым плечам.

— Вставай, одевайся. Кончай свой утренний променад. — Она села на край стула, не отводя от меня взгляд. — Мне предложение поступило. Вахта. На севере. Бухгалтерией заниматься, бумажки считать. Деньги… — она свистнула, — очень даже не детские.

Она помолчала, давая мне протрезветь от этого известия.

— Один хуй тут делать нечего. Квартиру эту мы скоро сдадим. Так что собирай свои шмотки. Поедешь со мной. Посмотришь на мир. Настоящий, а не на эти задротские вписки.

Я села на краешек матраса, не обращая внимания на парня, который съёжился под одеялом, пытаясь стать невидимкой

— И что ты предлагаешь ? — Спросила Я

— Что предлагаю? — мама усмехнулась, и в уголках её губ играли жёсткие морщинки. — Не в хостесы, увы, нет. Хотя, с твоими данными... — она оценивающе скользнула взглядом по моей фигуре, — могли бы и там пробить. Но нет. Уборщицей. Моей помощницей. Будешь мыть сортиры после таких вот ушлёпков, — она кивнула в сторону моего парня, — полы драить. А я буду считать чужие деньги. Вместе. Потом тебя подтяну. Если, конечно, захочешь.

— Мам, ты в своём уме? — я почувствовала, как по спине бегут мурашки. — Мыть туалеты? В каком-то общежитии? Это твой гениальный план по нашему спасению? ты уверена ?

— Уверена? — она фыркнула, и её глаза сверкнули тем самым старым, опасным азартом. — Дочка, меня уже наизнанку вывернули, имя по заборам размалевали. Какая разница, уверена я или нет? Вариантов у нас нет. Это шанс. Один из тех, что выпадает раз в жизни.

— Шанс? — мои нервы сдали, и голос сорвался на крик. — Это не шанс! Это очередная твоя авантюра! В которую ты втянешь и меня!

— Или мы вдвоём рванём и выживем, или будем тут гнить в этой двушке, пока мои враги не придут за нашими почками! — её голос стал резким, как лезвие. — Ты хоть это понимаешь? Или думаешь, твой вот этот... — она с презрением ткнула пальцем в сторону дивана, — накормит и защитит тебя?

Она наклонилась ко мне, и от неё пахло дождём, дешёвыми сигаретами и отчаянием.

— Кто тебе эту хуйню посоветовал ?

— Кто посоветовал? Старая знакомая. По прошлой жизни. Та, что на «трассе» когда-то работала. Говорит, людей не хватает. Работа грязная, да. Но платят... платят так, что можно будет забыть про всё это.

— Мама, я не хочу забывать всё! Я не хочу мыть чьи-то сортиры! Я не хочу быть твоей «помощницей» в этом ужасе! звучит как авантюра из которой можно и не вылезти

— Звучит как авантюра? — её губы искривила горькая, знакомая до боли усмешка. — Так и есть. Сплошная авантюра. Вся моя жизнь — одна сплошная рискованная ставка. Но тебе-то что терять, красавица? Твои юные годы? Я не заставляю тебя ехать со мной навеки. Всего на месяц. Всего один месяц грязи и унижений. Не понравится — вернёшься к своей серой жизни. Один хуй — тебе ещё учиться и учиться.

— Я никуда с тобой не поеду.

— Нет, — её голос внезапно стал тихим и ледяным.

— Ты поедешь. Потому что я твоя мать. И я не позволю тебе повторить мои ошибки, оставшись ни с чем. Лучше уж мы будем грязными, но богатыми, вместе.

Я посмотрела на неё. На её мокрые волосы, прилипшие ко лбу, на горящие азартом и страхом глаза. На её руки с облупившимся лаком, понятное дело она бы насильно бы меня не потащила но я всю жизнь прожила с ней.

— Ладно, — выдохнула я. Звук был хриплый, будто не мой. — Поедем.

Слова повисли в воздухе, смешавшись с запахом похмелья и старых страхов. Парень под одеялом зашевелился, окончательно смущённый нашим семейным театром. Мама не засмеялась. Не бросила едкую шутку. Она просто посмотрела на меня. И в её взгляде, сквозь привычную насмешку, мелькнуло что-то другое. Что-то похожее на благодарность.

— Ну вот и славно, — хрипло сказала она и резко встала, снова надевая маску цинизма. — Тогда кончай валяться с этим ботаником. Через неделю уезжаем. Будешь свои трусы стирать, а не по чужим углам разбрасывать.

Она вышла из комнаты, громко хлопнув дверью. Я осталась сидеть на краю матраса, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Это было похоже на падение в пропасть. Но падать вместе с ней было меньше страшно, чем остаться одной и ждать, когда она разобьётся там, одна, в северной глуши. Я любила её. Да, она была ужасным человеком. Вороватой, пошлой, циничной стервой. Но она была моей стервой. И я не могла отпустить её одну в это безумие. И спустя пару недель мы уже тащили наши чемоданы по перрону, пахнущему дизелем и сыростью. Поезд стоял, огромный, ржавый, и казалось, он впитал в себя всю тоску этих северных маршрутов.

Деньги обещали действительно сказочные. Цифры в договоре кружили голову. Но друзья, те, что остались в тёплом мире коктейлей и вписок, звонили, умоляли одуматься.

— Лиза, это лажа стопроцентная! Вахты — это развод для лохов! Ты там замёрзнешь, тебя обманут, и ты вернёшься с пустыми карманами!

— Иди лучше к нам, в модельное, — уговаривала подруга Катя, у которой был свой маленькое, но модное агенство. — Будешь сниматься работу тебе найду, на худой конец. Чем уборщицей на какой-то базе быть!

Конечно. Вот улучшенный фрагмент с акцентом на контрасте между осторожностью дочери и отчаянной авантюрой матери.

Я их понимала. Их скепсис был железобетонным и абсолютно логичным. Поэтому в конторе, уставленной бутафорскими растениями и пропахшей дешёвым кофе и сладкой ложью, я твёрдо обвела даты в договоре. **Только август. Один месяц.** Посмотреть. Не больше.

Мама, стоя рядом с залом для клиентов, фыркнула — короткий, презрительный звук.

— Ты всегда вся такая осторожная. Боишься испачкаться даже тогда, когда тонем.

И своим корявым, рваным почерком, который всегда напоминал следы какой-то птицы на снегу, она вписала в свою графу: «4 месяца или 120 смен». А напротив, в графе «Оклад», стояла сумма, от которой у меня свело желудок. 920 тысяч рублей.

Она смотрела на эту цифру не как на приговор. В её глазах плясали отблески чужих мониторов, превращая эту сумму в сияющий, единственный спасательный круг. Шанс вылезти из ямы, которую она сама же и вырыла за все эти годы. Но эти деньги... что они могли изменить? Они не вернут доверия в глаза обманутых стариков. Не отмоют кислотой оскорбительные надписи с нашей двери, которые мы закрашивали уже три раза. Они не остановят тех, кто преследовал её даже после того, как суд поставил жирную точку. «Банкротство» — звучало для них как приглашение. «Всё равно ведь стерва, значит, что-то да припрятала». А вдруг это подстава? Вдруг за всем этим стоит не «старая знакомая», а один из тех, кого она когда-то кинула? Кто ждал годами, чтобы нанести удар именно сейчас, когда мы оголены и отчаянны до последней черты. Мы приедем на этот проклятый север, а там... там не общежитие. Там её старые «кредиторы». Или менты. Или те, кто хуже и ментов, и коллекторов вместе взятых. Я понимала, что, возможно, это бред. Паранойя загнанного в угол зверьков. Но с ней — моей матерью-аферисткой — всегда надо было держать в уме самое дикое, самое ужасное «вдруг». Её жизнь была сплошной игрой в рулетку, и теперь она втягивала в неё меня, даже не особо спросив. Мне же предлагали куда более скромные, но всё равно немыслимые для девчонки студентки 175 тысяч за тот самый месяц грязи и унижений. Деньги, которых хватило бы, чтобы просто перестать бояться ответа на телефонный звонок.

Я пыталась говорить с ней о варианте Кати. О работе в модельном бизнесе. Хоть что-то, связанное с моей внешностью, а не с швабрами.

Мама наотрез отказалась, её лицо исказилось гримасой брезгливости.

— Что? Торговать своим телом по-новому? Только через объектив? Нет, дочка. Я свою жопу на общем сортире отмою, но чтобы ты выставляла свою киску на обозрение каким-то пидорасам с фотоаппаратами? — Она резко затянулась. — Я там, — она ткнула пальцем в сторону, — за месяц заработаю больше, чем эти твои «модели» за год. И сделаю это не раздвигая ноги, а разгибая спину.

И вот я села. Поезд тронулся, увозя нас от прошлого в абсолютную неизвестность. Мама смотрела в окно на уезжающий город, и в её глазах горел не страх, а жадный, голодный огонь. Огонь того, кому терять уже нечего. Недавно ещё был красивый южный город, пьянящий запах акаций и тёплый ветер с моря. А теперь меня окружал кромешный мрак севера. Не темнота — именно мрак, густой, сырой, давящий. Серое небо сливалось с серой землёй в одну унылую массу. Лица вокруг — грубые, обветренные, с потухшими глазами. Они смотрели на нас, двух южных чувих, с немым укором. Я уже пожалела, что поехала. Надо было яростнее убеждать мать, рвать на себе волосы, может, даже встать на колени. Предложить всё то же модельное агентство. Но я знала её. Её репутация была для неё всем. Вернуться к тому, с чего начинала? Снова стать той, кого все называют шлюхой ? Нет. Она скорее сдохла бы здесь, в этой промёрзшей глуши, чем снова позволила бы себя унизить но знала бы она куда мы попадём глядишь решила бы иначе.Температура для севера в августе была, в общем-то, обычной — не летняя, но и не зимняя стужа. Днём, если выглядывало бледное северное солнце, могло быть даже комфортно, градусов десять-двенадцать. Но вечера и ночи были холодными, промозглыми, с пронизывающим ветром.

Нас погрузили в раздолбанный уазик «буханку». Внутри пахло бензином, махоркой и мокрым валенком. Было дико холодно, металлический кузов продувало насквозь. Мы ехали часами, болтаясь на ухабах, вжавшись в холодные сиденья. За окном мелькали бесконечные ёлки, как могильные памятники. Изредка — покосившиеся избушки с тусклым светом в окошках.

Я думала, что мы едем просто далеко. Но нет. Мы ехали в никуда. В какую-то абсолютную глушь, отрезанную от мира. Водила, угрюмый мужик с лицом, как из потёртой кожи, бурчал что-то про «секретный объект», про то, чтобы «не отсвечивать» и «язык за зубами держать». Мама сидела напротив, сжавшись в комок. Но не от страха. Её глаза лихорадочно блестели в полумраке салона. Она смотрела в эту промозглую тьму за окном как на свой новый рубеж. Как на место, где она снова всё отыграет. Где её прошлое не будет иметь значения. Только деньги. Только эта спасительная, ледяная пустота.

А я смотрела и понимала — назад дороги нет. Только вперёд. В этот холодный, секретный ад. Но всё оказалось ещё хуже, чем мы могли ожидать. Намного хуже.

Сначала у нас забрали телефоны. Мужик в камуфляже с бесстрастным лицом просто прошёлся с железным ящиком, и всё. Типа, «на хранение». Тут и так интернет не ловил, но телефон был хоть каким-то якорем, кусочком прошлой жизни. Фотографии, музыка, чаты. Всё. Теперь мы были отрезаны.

Но это оказалось мелочью. Хуже было то, куда нас привели. Барак. Длинное, низкое здание из потемневших от сырости брёвен. Внутри — спёртый воздух, пахнущий дезсредством, потом и чем-то кислым, как старая картошка. И глаза. Десятки мужских глаз, которые уставились на нас с того момента, как мы переступили порог. Они не просто смотрели. Они пожирали нас взглядами. Голодными, животными, не скрывающими ничего. Большинство из этих мужиков не видели женщин два, а то и три месяца. Мы были для них не людьми, а ходячим мясом. Плотью. Я чувствовала их взгляды на своей коже, как прикосновения шершавых языков. Видела, как шевелятся под спецодеждой, представляя, наверное, свои члены, входящие в нас.

Из плюсов — было тепло. Даже жарко. Раскалённые печи-буржуйки гудели в углах, от них шёл тяжёлый, обволакивающий жар. Но этот плюс мгновенно превращался в минус. От тепла исходил ещё более густой, концентрированный запах мужских тел — нестиранной одежды, пота, членов.

Нас повели по коридору. Наши чемоданы казались тут диковинкой, как будто мы приехали с другой планеты.

— Женская комнаты пока заняты, — буркнул наш провожатый, не глядя на нас. — Заселим через неделю. Пока побудете здесь.

Он распахнул дверь в общее помещение. Это был длинный барак с двухъярусными нарами, застеленными серым казённым бельём. И снова — десятки глаз. Тишина, в которой слышно было только потрескивание дров в печке и тяжёлое дыхание.

Мама выпрямила спину. Её лицо стало каменным, безразличным. Она бросила свой чемодан на первую же свободную койку.

— Раздевайся, дочка, — сказала она громко, нарочито буднично, чтобы слышали все. — Простынки, я смотрю, более-менее чистые. Главное — тепло. Остальное — ерунда.

Неделя выдалась мрачной. Работа — тяжёлая, грязная, унизительная. Особенно для меня. Тыкали шваброй в залитые мазутом углы, скребли застывшую грязь в сортирах, от которых воняло аммиаком и чем-то ещё более едким. Переодеваться и мыться было отдельным адом.

Душ — пару кабинок на весь мужской барак потому что до женской было тащиться вечером через всю промёрзшую территорию. Неудобно — не то слово. с тонкой, рваной занавеской, не скрывающей силуэтов. Вода то ледяная, то обжигающе горячая. Но самым страшным были взгляды. Очередь мужиков, которые «случайно» проходили мимо, задерживались, пытались заглянуть. Их тяжёлое, возбуждённое дыхание было слышно даже сквозь шум воды.

Именно там, в этой вонючей, запотевшей кабинке, мы с мамой стали ближе. По-новому интимно. Не было выбора. Мылись быстро, наспех, стоя вместе под одной струёй, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться и спрятаться.

— Повернись, — командовала мама, и её голос, обычно такой резкий, здесь, под шум воды, звучал устало и даже как-то мягко.

Она наливала на мою спину едкое казённое мыло и начинала тереть меня жёсткой мочалкой, сдирая с кожи грязь и усталость. Движения были резкие, хозяйственные, без намёка на нежность.

— Вся в поту и в этой дряни, — ворчала она, проводя мочалкой между моих лопаток, по пояснице. — Расслабься, не ёжись. У тебя там не из золота, всё уже видели.

Потом она заставляла меня наклониться.

— И свои ягодицы мой тщательнее, — говорила она, и мочалка с мылом скользили по моей щели, задевая клитор, и поднимались выше, к анальному отверстию. — Сфинктер тоже надо мыть, доча. Здесь грязь везде забивается. Не хочу потом тебя от инфекций лечить.

Она говорила это без стеснения, как о чём-то обыденном. Комментировала моё тело, будто осматривала товар.

— Попка у тебя упругая, хорошая. Мужикам смотрю нравится.

Потом мы менялись. Я мыла её. Её спину, покрытую тонкой паутиной морщин, её большую, тяжёлую грудь с тёмными ареолами. Она стояла, расставив ноги, и я терла её мочалкой между ног, по лобку, по складкам влагалища, которое казалось таким же уставшим и постаревшим, как и она сама.

— Да, вот здесь хорошенько, — стонала она, закрывая глаза. — Всю эту вонь смоешь. Чтоб пахло хоть человеком, а не этой чёртовой помойкой.

Мылись мы молча, кроме её редких команд и ворчания. Это была необходимость. Голая, грубая гигиена в условиях, где стыд был роскошью. Две аппетитные женщины, мать и дочь, с прекрасными, уставшими телами, намывающие друг друга в тесной кабинке, смывая с себя унижения дня. Наши тела, блестящие от воды и мыла, изгибались, терлись друг о друга в ограниченном пространстве. Пена стекала по нашим животам, бёдрам, затекала в складки, которые обычно скрыты. Для любого мужчины, который мог бы подсмотреть, это было бы чертовски возбуждающе. Две самки, лишённые стыда в борьбе за выживание, оттирающие друг у друга самые сокровенные места, их дыхание, их стоны, их покорность и власть — всё смешалось в этом густом, влажном воздухе.

Но вне этой злосчастной кабинки всё оборачивалось иной, куда более мрачной стороной. Мама, казалось, нарочно выставляла себя напоказ. Она могла спокойно, с вызовом, переодеваться прямо посреди барака, спиной к этим многочисленным рядам коек, за которыми сидели десятки мужчин. Её бледное, стройное тело, её большие, тяжёлые груди с тёмными ареолами — всё это было для всех как на ладони. Её было плевать на их взгляды, на их сдержанное сопение, на то, как они ёрзают на своих койках, пытаясь прикрыть одеялами внезапно набухшие шишки в штанах.

А я боялась. Боялась за неё. Какой бы волевой и циничной она ни была, против толпы озверевших от долгого воздержания мужиков ей не устоять. Мой мозг, испорченный страхом, уже рисовал жуткие картины: эта масса тел, двадцать, тридцать человек, сгрудившихся вокруг неё, срывающих с неё одежду... Они бы трахали её по очереди, без конца, заливая её матку своими густыми спермиями, пока она не потеряет сознание от боли и унижения. А через девять месяцев у меня мог бы появиться братик или сестрёнка от какого-нибудь неведомого отца. Или они примутся за нас обеих. Эта мысль заставляла меня сжиматься в комок от ужаса. Но мама, казалось, играла с огнём, словно не понимая опасности, словно моя собственная детская травма — как те самые грузчики в коммуналке — заставляла её снова и снова бросать вызов, проверяя свою власть над мужским желанием и свою способность его пережить.

Я же краснела, старалась переодеться под одеялом, подворачивалась, чувствуя на себе каждый взгляд. Хуже всех был Женя. Тот самый, косвенная жертва маминых махинаций. Тяжёлый, угрюмый мужик с глазами, полными злобы. Он всегда оказывался рядом, когда я была особенно уязвима.

— Ну что, цыпа, — сипел он, пока я пыталась сменить пропотевшую футболку. — Много там мужиков через тебя прошло? Мамка-то твоя, я слышал, известная шлюха.

Он задавал грязные, унизительные вопросы, тыкал в меня пальцем, задевая за грудь. Выбора не было. Скандалить — было не до того. Я молчала или, стиснув зубы, отвечала односложно, глядя в пол, чувствуя, как горит лицо и сжимается живот от стыда и страха.

Нас всё-таки отселили на время. В отдельный контейнер, ржавый жестяной ящик, брошенный на краю промёрзшего пустыря. Но легче не стало. Днём, особенно после смены, контейнер превращался в парную. Жара стояла тяжёлая, удушающая. Я сидела на своей койке, и пот не просто струился — он буквально сочился из каждой поры. Тяжёлые, солёные капли скатывались по позвоночнику, сливались в мокрую тропинку, которая исчезала в шелке между моих ягодиц. Другая струйка медленно ползла по грудине, задерживаясь в ложбинке между грудями, пропитывая тонкую хлопковую майку насквозь, делая её прозрачной и липкой. Воздух был густым, спёртым, пахшим нашим потом, ржавчиной и отчаянием. Дышать было нечем.

Ночью же температура падала с обманчивой постепенностью, пока ледяной холод не начинал сочиться из стен, из пола, заполняя собой всё пространство. Плотные одеяла, казалось, впитывали эту сырость, становясь тяжёлыми и ледяными.

В первую же такую ночь мама, стиснув зубы, чтобы они не стучали, пробормотала в кромешной тьме:

— Дура, что ли, замёрзнешь тут одна. Иди сюда.

Я помедлила, но холод был сильнее стыда. Я перебралась к ней на узкую, скрипучую койку. Мы легли вплотную, спина к спине, отчаянно прижимаясь друг к другу, пытаясь сохранить каждую крупицу тепла. Сначала это была лишь голая необходимость. Но потом... Потом её тело, большое, мягкое, невероятно живое, начало согревать меня. Я чувствовала каждый позвонок на её спине, каждую шероховатость кожи, каждую родинку. Мы лежали, притихшие, и слушали, как наша дрожь постепенно стихает, сливаясь с завыванием ветра снаружи.

Через несколько часов она перевернулась ко мне. Её дыхание, тёплое, с лёгким привкусом дешёвой зубной пасты и чего-то безошибочно её, обдало моё лицо.

— Ты такая хорошенькая, — простонала она сонно, и её руки, на удивление нежные, обвили меня, прижали к себе. Она запустила ладони мне под футболку, и её прохладные пальцы прижались к моей пояснице, к самым почкам, а потом поползли выше, к лопаткам, согревая кожу лёгкими, круговыми движениями. Её большие, тяжёлые груди, мягкие и податливые без бюстгальтера, упёрлись в мою спину, и я почувствовала, как её соски затвердели и впились в меня сквозь ткань. Её голые ноги, холодные ступни, запутались в моих, мы сплелись в тесный, неразрывный клубок, пытаясь согреться.

Но ближе к полуночи сломанная система отопления внезапно, с глухим стуком, оживала. Жара накатывала волной. Духота становилась невыносимой. Одеяло, ещё недавно бывшее спасением, превратилось в душную, влажную ловушку. Мы, всё ещё спящие, начали ворочаться, сбрасывая его. Наша кожа, липкая от пота, снова находила друг друга уже в новой, жаждущей прохлады близости.

Я проснулась под утро от ощущения, что я не одна. Всё наше тело было голым. Где-то за ночь мы сбросили с себя всю одежду. Я лежала на боку, а мама прильнула ко мне сзади, её тело повторило изгиб моего. Её рука лежала на моём животе, ладонь разжата, и её пальцы почти касались лобка. Её дыхание было ровным и тёплым у меня в волосах. Я чувствовала каждую клеточкой, как её груди, мягкие и тяжёлые, прижимаются к моей спине, а её лобок, с густыми волосами, упирается в мою поясницу. Мы были слипшиеся, влажные от пота и этой вынужденной, животной близости. Воздух был густым и сладковатым от запаха наших тел — смесью её дорогих духов, смытых потом, и моей собственной, молодой, возбуждённой плоти. Это было до неприличия интимно, по-звериному откровенно и чертовски эротично.

А днём меня снова ждал Женя. И я продолжала терпеть. Потому что я понимала. Мама, в своём стремлении вылезти из нищеты, разорила его семью. Он рассказывал об этом, сквозь зубы, пока мы чистили заледеневшие трубы. О том, как его мать, после того как они потеряли квартиру, слегла и не встала. Как он здесь, на этой вахте, отрабатывает долги, которые на него свалились из-за её махинаций.

— Ну что, — сипел он, впиваясь в меня взглядом, полным ненависти и чего-то ещё, грязного, — твоя мамаша тебя греет ночью? Или ты её? Вы там, в своей конуре, друг дружку пальчиками развлекаете, раз мужиков нормальных нет?

Я молчала, стискивая зубы, или, бледнея, отвечала:

— Отстань, Женя.

— А чего отставать? Мне интересно. У тебя там, под спецовкой, киска хоть есть? Или одна дыра, как у твоей мамаши?

Я терпела. Каждый его мерзкий вопрос, каждый похабный намёк. Потому что знала — он имеет право на эту злобу. И моё молчаливое согласие выслушивать весь этот гной было моей платой за грехи моей матери. Худшей пыткой, чем холод и грязь, была эта вина, которую я носила в себе, глядя в его озлобленное лицо.

Начала второй недели нас снова переселили. На этот раз в комнату к Ире и Лене. Это были не женщины, а два грубых, накачанных трюка. Ира — высокая, с квадратной челюстью и руками, как молотки. Лена — пониже, но шире в плечах, с цепким, злым взглядом. Они сразу дали понять, кто тут хозяева. Их вещи валялись на наших постелях, их похабные шутки висели в воздухе, густом от запаха дешёвого дезодоранта и пота.

Они постоянно провоцировали маму. Смотрели на её вещи с брезгливой усмешкой.

— О, шлюха столичная к нам подселилась наслышана о тебе, — растягивала слова Ира, разглядывая мамину баночку с кремом. — Кожу свою драгоценную бережёт. Для кого? Для наших мужиков? Им похуй, в какую дырку кончать, лишь бы тёплая.

Мама пыталась спорить, отстаивать своё пространство. Но её голос, обычно такой уверенный, здесь звучал слабо. Её репутация — это проклятие, которое приехало с нами. Кажется все всё знали усилиями Жени. Или придумали своё, ещё более грязное.

Однажды вечером, когда мама пыталась застелить свою койку, Лена громко, на всю комнату, спросила:

— Лариса, а правда, что ты очко лизала? Не своё, конечно. Чужое. Говорят, мужики.

Воздух выстрелил. Мама замерла с простынёй в руках. Её спина напряглась. Я видела, как побелели её костяшки.

— Отвали, дура, — буркнула она, но это прозвучало жалко, как детское «сам дурак».

— А чего отваливать? — подхватила Ира, поднимаясь со своей койки. Она подошла вплотную. — Интересно же. Техника какая? Языком крутила или как? Мужикам, говорят, такое нравится. Может, ты и нам продемонстрируешь? А то с мужиками тут туго, а мы соскучились.

Они стояли над ней, две садистки, получающие кайф от её унижения. Мама сжалась. В её глазах мелькнуло нечто знакомое — тот самый дикий, животный страх, который я видела в щель двери в коммуналке, смешанный с яростью. Но ярость была беспомощной.

— Язык у меня длинный, — выдавила она наконец, пытаясь сохранить остатки достоинства и перевести всё в пошлую шутку. — Но не для таких как вы. Для вас только унитаз чистить.

Тишина в комнате стала густой, звенящей. Фраза мамы повисла в воздухе, и наступила та самая опасная пауза, когда лёд под ногами трескается.

— Да ну? — Ира медленно поднялась. Её тень накрыла маму. Она подошла вплотную, и от неё пахло потом, дешёвой водкой и звериной уверенностью. Её рука, сильная, с обкусанными ногтями, молниеносно схватила маму за подбородок, задирая её лицо вверх.

— Ты думаешь, ты здесь что-то решаешь ?

Мама попыталась вырваться, но хватка была железной. Глаза Иры, холодные и пустые, впились в неё.

— Вот что будет. Ты, шлюха ебучая, сейчас мое очко будешь вылизывать. Чисто. До блеска. Потом мои пятки лизать будешь, грязь с них слижешь. А если откажешься... — Ира наклонилась так близко, что их лбы почти соприкоснулись. Её шёпот был страшнее крика. —. ..то поверь, север большой. Тебя здесь не найдут. Никогда. Твоя дочка будет искать свою мамашу по всем помойкам, а найдёт только обглоданные морозом кости.

Лёгкий, почти шутливый шлепок ладонью по щеке прозвучал как выстрел. Это было не больно, но невероятно унизительно. Мама аж задохнулась от стыда и бессилия.

Затем рука Иры скользнула вниз, грубо нажала на живот, и её пальцы вцепились в лобок мамы через тонкую ткань спецовки.

— Тёплая, — просипела Ира, двигая пальцами, заставляя ткань натирать чувствительную кожу. Мама вздрогнула, её глаза округлились от шока и омерзения. — А я смотрю, ты такое отношение любишь. Шлюхи они такие. Им не слова нужны, а чтоб их по-хозяйски, по-твёрдому. Чтоб знали, где их место. И их дырочки.

Она с силой надавила, и мама непроизвольно выгнулась, издав тихий, задыхающийся звук. Лицо её пылало, в глазах стояли слёзы унижения, но где-то глубоко, в самом тёмном уголке, читался и какой-то странный, извращённый интерес. Её собственное прошлое, её тёмные стороны, будили в ней отклик на эту грубую доминацию.

— Ну что, Лариска? — Ира не отпускала её, продолжая водить ладонью по её лобку. — Будешь мою жопу лизать или откажешься? Выбирай. Быстро.

Мама плюнула. Прямо в лицо Ире. Толстая капля слюны повисла на щеке. Это была последняя, отчаянная попытка сохранить хоть крупицу достоинства. Только и успела выдохнуть я, рванувшись с койки.

Но Лена была быстрее. Её мощная рука обхватила мою шею сзади и придавила обратно на матрас. Другая рука грубо зажала мне рот.

— Сиди смирно, сопливая, — её шёпот прозвучал прямо в ухо, обжигающий и полный угрозы. — Смотри и учись. Смотри, как твою мамашу учат хорошим манерам. Пригодится и тебе.

Ира медленно, с театральным презрением, стёрла слюну с лица. В её глазах не было злости. Был холодный, хищный азарт. Она наслаждалась этим.

— Ну что ж, — протянула она. — Сама напросилась.

Она одной рукой всё ещё держала маму за подбородок, а другой стала расстёгивать свою робу. Потом спустила её с плеч. Сбросила на пол грубые рабочие трусы.

Тело у Иры было и правда сильное. Подкаченные плечи, упругий пресс, бёдра, мощные от постоянной физической работы. И в то же время — изгибы талии, округлость груди. Женственное, но закалённое в боях. Шрамы белыми полосами пересекали кожу на животе и боку — немые свидетели прошлых конфликтов. А её лобок... Лобок был покрыт густой, тёмной, почти чёрной порослью, дикой и непричесанной.

— Шлюха, — повторила Ира, уже беззлобно, констатируя факт. — Меня давно никто как следует не вылизывал. А сегодня я ещё и потрахалась с одним из рабочих в подсобке. Так что постарайся, там не слишком чисто.

Мама замерла. Её глаза были широко раскрыты. В них читался шок, унижение, животный страх. Но... не было яростного сопротивления. Её тело обмякло в хватке Иры. Где-то в глубине её наглых, циничных глаз вспыхнула искра чего-то другого. Признания силы, даже тёмного, извращённого любопытства. Её собственная натура, та самая, что когда-то получала удовольствие от грязного секса в коммуналке, отзывалась на эту грубую, неоспоримую доминацию. Ира, не отпуская её взгляда, повернулась к ней спиной, чуть наклонилась, широко расставив ноги.

— Давай, давай, — просипела Ира, подаваясь вперед и широко расставляя ноги. — А то твоей доченьке шею свернём. Лена, покажи, что будет с соплячкой, если мамаша не сообразит.

Лена тут же усилила хватку. Её пальцы впились мне в горло так, что в висках застучало, а в глазах поплыли тёмные пятна. Воздух перекрыло. Я забилась в её железной хватке, но это было бесполезно.

Мама ахнула. Её глаза, полные слез унижения, метнулись ко мне. Она увидела моё синеющее лицо, мои беспомощные попытки вырваться. И в них, в этих глазах, что-то надломилось. Оборвалось. Страх за меня. Чистый, животный, всепоглощающий страх. Он смешался с её собственным унижением, с её тёмной, давно подавленной природой, которая всегда откликалась на грубую силу.

— Хорошо... — выдохнула она, и это было не слово, а стон. Стон полного поражения. — Я... я буду.

Она медленно, как во сне, опустилась на колени на грязный, холодный пол. Её руки дрожали. Она не смотрела больше ни на кого, её взгляд был прикован к тому месту, куда её принуждали.

Ира усмехнулась коротко и победно.

Мама наклонилась. Её лицо скрылось в густой тёмной поросли. Я видела, как напряглась её спина, как сжались её плечи.

Первый контакт был шоком. Тактильным взрывом. Кожа Иры была горячей, влажной от пота, пахшей резко, кисло-сладко, чужим сексом и грубым мылом. Жесткие волоски царапали мамин нос, губы. Она замерла на секунду, её тело содрогнулось от отвращения и... чего-то ещё, от давно забытого унижения, которое странным образом будоражило.

Потом её язык, тот самый, длинный и гибкий, о котором она так хвасталась, медленно, нерешительно провёл снизу вверх. Он скользнул по всей длине промежности, от самого ануса, который был тугой, сморщенный, пахнущий совсем иначе, более интенсивно и дико, до влагалища, ещё влажного от недавней близости. Её тело обмякло ещё больше. Она делала это. Делала, потому что боялась за меня. Её язык работал уже увереннее, ритмичнее. Слышался тихий, влажный звук. Она вылизывала, как приказали. Усердно, старательно, опустошённо. Её руки беспомощно лежали на её же бёдрах.

Лена слегка ослабила хватку, позволяя мне дышать, но не отпуская. Она смотрела на это с циничным, голодным интересом.

— Вот видишь, — прошептала она мне на ухо, — а говорила — не для таких. Для кого угодно, лишь бы сильнее были. Яблочко от яблони, шлюха дочка.

Ира, удовлетворённо хмыкнув, резким движением повалила маму на спину на койку. Пружины жалобно взвизгнули. Прежде чем мама успела что-то понять или попытаться закрыться, Ира уже нависла над ней и грубо опустилась всем весом своего тела, своей промежностью, прямо на её лицо.

— Ну, давай, шлюха, — просипела Ира, двигая бёдрами, втирая свою плоть в её нос, рот, в её унижение. — Получи своё.

Мама издала глухой, задыхающийся звук. Её руки беспомощно дёрнулись, но потом упали на одеяло, сжавшись в кулаки. Она не сопротивлялась. Её тело обмякло, отдалось на волю происходящего. Оно лишь судорожно вздрагивало в такт грубым движениям Иры.

И тут мой взгляд упал на её спецовку. В области лобка, на грубой тёмной ткани, начало расползаться тёмное, мокрое пятно. Оно росло с каждым движением Иры, с каждым её унизительным словом, с каждым влажным звуком, доносящимся из-под её тела. Стыд ударил в меня с такой силой, что перехватило дыхание. Это было хуже, чем всё остальное. Хуже насилия, хуже угроз. Это было доказательство. Доказательство того, что её тело, её самая потаённая физиология, предала её. Отозвалась на это насилие, на этот позор диким, животным, неконтролируемым возбуждением.

Ира тоже заметила. Она замедлила движения, насмешливо склонив голову.

— О-о-о, — протянула она с притворным удивлением. — Смотри-ка, Ленка. Наша шлюха не на шутку завелась. Уже течёт, как сучка.

Лена, всё ещё державшая меня, фыркнула, и её грудь задрожала от сдержанного смеха.

— Яблочко-то недалеко, — язвительно заметила она. — Мамаша кончает, когда на её роже трахаются, а дочка, гляди, тоже влажной становится. Генетика, блять.

Мама зажмурилась, её лицо под телом Иры исказилось гримасой стыда, от которого нет спасения. По её вискам потекли слёзы, смешиваясь с потом и слюной Иры. Это пятно влаги на её штанах жёг мне глаза позорнее, чем любая грязь. Ира, не прекращая своих мерзких телодвижений, одной рукой продолжала водить своим влагалищем по лицу мамы, заливая его своими соками, а другой принялась стаскивать с неё одежду. Мама слабо, почти ритуально, пыталась помешать её руки поднимались, чтобы оттолкнуть, но тут же опадали обратно, бессильные и сломленные. Протест был для галочки, очередная часть унизительного спектакля.

— Ну же, шлюха, помоги, — хрипела Ира, срывая с мамы потную футболку. — Покажи доченьке, как ты умеешь раздеваться для женщин.

Вскоре мама осталась лежать полностью обнажённой на грязном одеяле. Её тело, обычно такое уверенное и выставляемое напоказ, сейчас казалось жалким и беззащитным. А между её ног... между её ног блестела влага. Её собственная. Она была мокрой от этого насилия, от этого позора.

— Смотри, доченька, — Ира остановилась, чтобы жестом показать на мамину промежность. Её пальцы, грубые и грязные, раздвинули мамины половые губы, обнажив набухший, ярко-розовый клитор.

— Твоей мамке такое по душе. Видишь, как её киска налилась? Так и просится.

И затем, глядя прямо на меня, Ира начала тереть этот клитор. Не для удовольствия мамы, нет. Для потехи. Чтобы продемонстрировать её полную испорченность. Её пальцы двигались грубо, по-хамски, щипая и надавливая.

Мама застонала. Но это был не стон боли. Её бёдра непроизвольно дёрнулись навстречу прикосновению. Её глаза закатились. Она пыталась отвернуться, но Ира грубо вернула её лицо обратно.

— Кончай, шлюха, — приказала Ира. — Кончай при дочери. Покажи ей, кто ты на самом деле.

И мама кончила. С тихим, сдавленным всхлипом её тело затряслось в оргазме. Лёгкая прозрачная струйка брызнула оставив влажный след.

Увидев это, Ира захохотала хриплым, победным смехом. И этот смех, казалось, довёл и её саму до конца. Она снова принялась грубо тереться о мамино лицо, её движения стали резче, беспорядочнее, и через мгновение она тоже заломилась в немой судороге, издавая хриплые, животные звуки.

Потом наступила тишина. Ира, тяжело дыша, поднялась с мамы. С её подбородка капала на мамину грудь. Мама лежала с закрытыми глазами, вся в пятнах, в слезах, в чужих выделениях. Её грудь тяжело вздымалась. Лена наконец отпустила меня. Я не выдержала. Сорвалась с места и бросилась к ней, к её голому, липкому от пота и чужих соков телу. Обняла её, прижалась к ней, не в силах смотреть на это унижение в одиночку. Она была горячая, вся дрожащая, как в лихорадке.

— Мам... — прошептала я, и голос сорвался.

Она не ответила. Не обняла в ответ. Её руки беспомощно лежали вдоль тела. Она была в шоке. Или в ступоре после того насильственного, похабного оргазма. Её глаза были закрыты, дыхание неровное, прерывистое. От неё пахло. Крепко, густо, откровенно пахло женской писькой. Этот чуждый, сладковато-кислый запах въелся в её кожу, в волосы, в лицо. Он был повсюду, как доказательство того, что только что произошло. Я поднялась, движениями резкими, отрывистыми, стала натягивать на неё одежду. Она не помогала, но и не сопротивлялась, как большая тряпичная кукла. Её руки безвольно болтались, когда я продевала их в рукава.

— Вставай, — сказала я тихо, но твёрдо, поднимая её. Она пошатнулась, опёрлась на меня. Её ноги едва держали.

Мы пошли к умывальнику в углу комнаты. Ира и Лена уже потеряли к нам интерес, перешёптывались между собой, смеясь над чем-то своим.

Я намочила тряпку в ледяной воде, стала смывать с её лица эту мерзость , пот, слёзы, выделения. Она вздрагивала от каждого прикосновения, но молчала. Вода стекала грязными ручьями по её шее, затекала под воротник. Я терла её кожу, пытаясь стереть не только грязь, но и память о случившемся. Но запах чужих половых органов въелся намертво. Он всё ещё стоял вокруг неё.

Она наконец открыла глаза и посмотрела на меня. В них не было ни злости, ни стыда. Только пустота.

— Всё, — прошептала она хрипло. — Всё, Лизка... Всё.

Мама сидела на краю койки Ира с Леной куда то вышли, всё ещё дрожа, но уже не так сильно. Я закончила умывать.

— Лиз... всё нормально, солнце, — её голос был надтреснутым, но в нём пробивалась знакомая, хоть и ослабленная, твердыня. — Я не знаю... Мне плохо не от того, что она сделала. Мне плохо, что ты это увидела. И что я... прогнулась.

Она замолчала, глядя в пустоту перед собой, словно проваливаясь в какую-то старую, закопченную память.

— Со мной такое уже было, — вдруг выдохнула она, и её взгляд стал отрешенным. — В Польше. Я училась там по обмену, по молодости. Была у нас одна сокурсница... Шакира, кажется. Или Шакарра. Из Штатов, а может, из Африки, я уж и не помню. Большая, сильная. Очень злая. И очень не любила светленьких девчат особенно симпатичных как я.

Мама замолчала, её пальцы непроизвольно сжали мою руку.

— Она тоже решила меня... проучить. Поймала в душевой кабине в общежитии. Там не было Иры и Лены, была только она. И я. Она была голая, вся мокрая, и чёрная, как смоль. Сильная, как бык. Она прижала меня к холодному кафелю, своей грудью... её груди были огромные, твёрдые. Она сказала, что я слишком много себе позволяю, слишком высоко задираю нос.

Глаза мамы стали стеклянными, она говорила монотонно, будто зачитывала чужой текст.

— Она заставила меня... вылизывать её. Её чёрную, курчавую киску. Она пахла... по-другому. Острее. Как пряности и что-то дикое. Она держала меня за волосы и водила моим лицом по себе, как тряпкой. Говорила гадости на ломаном английском. Что я белая моль, что я должна научиться служить тем, кто сильнее.

Мама провела языком по пересохшим губам.

— А потом... потом она взяла свою губку, намылила её и... стала мыть меня. Грубо, с силой. Везде. Особенно... там. Говорила, что от белых воняет дешёвой колбасой и надо лучше мыться. А потом... потом она тоже кончила. От унижения меня. И заставила меня кончить языком. Сказала, что теперь я её собачка. И что если кому расскажу, убьёт.

Она замолчала, и по её щеке скатилась одна-единственная слеза.

— Характер у неё был такой... доминировать. А у меня... — она горько усмехнулась, — подчиняться. Так вот, она не унималась. Я ей, видимо, понравилась. Своей бледностью, что ли. Своей... податливостью. Она уловками уговорила нас поселить вместе. Я же её боялась до дрожи в коленках, но не могла отказать. Злая, жопастая тварь. Любила доминировать над кем угодно, но я была её любимой игрушкой. Особенно бледная, грудастая... неженка.

Она говорила теперь быстрее, словно прорывался гнойник, и ей нужно было выговорить всё.

— А потом... потом было хуже. Ночью.

полная первая часть на моем бусти бесплатно (в рамках ознакомления) https://boosty.to/diholeass