Машину мягко тряхнуло на повороте к нам во двор и чёрный внедорожник бесшумно подкатил к нашему облезлому подъезду, всё также резким контрастом выделяясь на фоне осыпающейся штукатурки и ржавых балконов. Я вздохнул с облегчением, — Ну наконец-то, и потянулся к ручке двери, чтобы выбраться из этого кожаного салона, пахнущего чужим богатством и властью. Но дверь не открылась, она была заблокирована. Вместо щелчка замка раздался ровный, лишённый всяких интонаций голос телохранителя с переднего сиденья. Он развернулся к нам, и его холодные, ничего не выражающие глаза скользнули сначала по мне, а затем утонули в Лене.

— Ждите звонка. В течение часа с вами должны связаться.

Он сделал небольшую паузу, и в его голосе вдруг проскользнула какая-то странная, почти человеческая нота. Не тепло, нет, скорее — констатация неоспоримого факта.

— И не стоит думать, что можно не брать трубку или как-то всё... закончить. Просто для вас всё уже изменилось, примите это, не стоит сопротивляться, вы можете сделать только хуже.

Он произносил эти слова, глядя прямо на Лену. А Лена смотрела на него и тоже прямо в глаза не отводя взгляд. В салоне повисла тяжёлая, густая тишина, сквозь которую был слышен лишь ровный гул двигателя. Я резко дёрнул ручку, и на этот раз дверь с тихим щелчком открылась. Вечерний воздух, ворвался в салон. Я вылез и обернулся, чтобы помочь Лене. Но она не двигалась. Она всё так же сидела, уставившись на телохранителя. А он смотрел на неё. И это был уже не тот оценивающий, хищный взгляд, каким он окинул её утром, когда она так откровенно «оступилась». Нет, сейчас в его глазах читался интерес. Не грубый и потребительский, а почти что человеческий — тот, каким смотрят на женщину, которая вдруг необъяснимо зацепила. Так смотрят на понравившуюся девушку. И Лена... Лена смотрела на него точно так же. Её губы тронула лёгкая, едва уловимая улыбка. В её взгляде не было ни страха, ни отвращения, лишь то же самое заинтересованное любопытство, молчаливый диалог, в котором мне не было места.

— Лен, — позвал я тихо, протягивая ей руку.

Она вздрогнула, словно очнувшись, и наконец, оторвала от него взгляд. Выбираясь из машины, она на этот раз старательно придерживала подол своего короткого платья, стараясь прикрыть ноги, — жалкая попытка скромности после всего, что произошло сегодня. Она обернулась к открытой двери, за которой сидел он. — До свидания, — тихо сказала она.

Телохранитель, кивнул, и его каменное лицо, кажется, на долю секунды как будто смягчилось. А затем он резко отвернулся, глядя вперед на темное стекло. Я захлопнул за Леной тяжёлую дверь и машина тут же тронулась с места, почти бесшумно растворившись в темноте нашего двора. Мы остались стоять вдвоём у подъезда, в гуле вечернего города. А где-то в кармане у меня лежал смятый стодолларовый аванс, жгучий и чужой, а в ушах звенела фраза: «...для вас всё уже изменилось». И я понимал, что он был прав. Абсолютно прав. Потянув на себя тяжелую дверь подъезда я пропустив Лену вперед и мы молча начали подниматься по лестнице я, как всегда, шел сзади, глядя ей в спину. Мой взгляд снова и снова цеплялся за короткое платье, за плавные движения ее бедер, за то, как ткань обтягивает ее формы. Я знал, что под этим платьем ничего нет — и это знание обжигало меня изнутри после всего, что произошло сегодня. Вдруг Лена остановилась на несколько ступенек выше. Казалось, она почувствовала мой взгляд каким-то своим, шестым чувством. Затем медленно, почти игриво, она стала приподнимать подол своего платья, она делала это так эротично, виляя слегка бёдрами, что заставило мое сердце, бешено забиться. Она обернулась, и посмотрела на меня. В ее глазах опять читалось озорство — то самое, знакомое, будто и не было всего этого кошмара сегодня. Она улыбалась, и смотрела на меня вызывающим взглядом, а потом вдруг побежала вверх по лестнице, смеясь.

— Догоняй! — ее голос эхом разнесся по лестничной клетке.

Я замер на секунду, ошеломленный этой внезапной переменой. Потом рванулся за ней, перепрыгивая через две ступеньки. Она уже была у нашей двери, вся запыхавшаяся, с сияющими глазами, когда я догнал ее. Прижав ее к двери, я услышал ее счастливый смех — тот самый, обычный, который был до всего этого. И на мгновение мне захотелось поверить, что сегодняшний день был просто дурным сном. Я стоял рядом с ней в тесном пространстве нашего темного подъезда, прислонившись к холодной двери. Наши лица были так близко, что я чувствовал ее теплое дыхание на своих губах. В голове крутилась каша из сегодняшних событий: тот холодный взгляд телохранителя, белая комната, ее стоны из телевизора. И вот она сейчас здесь, смотрящая на меня своими знакомыми глазами, в которых плескалось то же море, что и всегда, но теперь с новыми, темными глубинами. Я не знал, как мне быть с ней сейчас. Что говорить. Как касаться. Казалось, между нами упала невидимая стеклянная стена, и я боялся пошевелиться, чтобы не разбить ее вдребезги. И тогда она сама сделала почти незаметное движение — легкий наклон головы, едва уловимое прикосновение и наши губы соприкоснулись. И словно ток ударил по всему телу. Все мысли, все страхи, вся горечь — все это разом испарилось. Осталась только она. Ее губы, знакомые до каждой трещинки, вкус ее слез, соленых на моих губах. Мы целовались так, будто это был наш первый поцелуй — жадно, безрассудно, теряя дыхание. Я чувствовал, как ее пальцы дрожащими ладонями гладят мое лицо, как будто заново узнавая его. А когда я открыл глаза, то увидел, что по ее щекам текут слезы, блестя в тусклом свете лампочки подъезда. Может быть, это были слезы счастья от того, что я все еще здесь. От того, что после всего случившегося я все еще держу ее в своих объятиях и не отпускаю. А может, это были слезы чего-то другого, чего я пока не мог понять. Но я знал одно — я любил ее. Безумно, безрассудно, вопреки всему. И мне казалось, глядя в ее влажные глаза, что и она тоже все еще любит меня.

Я повернул ключ в замке, и мы тихо вошли в квартиру. В прихожей пахло чем-то домашним, уютным — маминым борщем и чем то вкусным. Из-за полуоткрытой двери кухни доносились приглушенные голоса родителей.

— Пойдём в дом, Сань, — сказала Лена, с трудом отрываясь от меня. — Я очень сильно устала, и так в ванну хочется. Она виновато улыбнулась мне, и в уголках ее глаз залегли тени усталости. Я быстро сунул руку в карман с ключами, стараясь не шуметь. Родители были дома, и мне совсем не хотелось, чтобы они видели Лену в таком виде — с размазанной тушью, мокрыми волосами и этим странным, затуманенным взглядом, в котором как мне казалось, читалось все, что случилось сегодня.

Нам повезло — они сидели на кухне. Лена быстро, как тень, прошмыгнула по коридору в мою комнату, крикнув на ходу: — Здравствуйте! Ее голос прозвучал неестественно бодро. Я же, сделав глубокий вдох и попытавшись придать лицу обычное выражение, зашел на кухню. Отец сидел за столом, как всегда, с газетой в руках. Рядом на столе стоял парящий чай в его любимой кружке. Мама что-то помешивала у плиты.

— Что-то вы поздно сегодня, — сказала она, не оборачиваясь. — Где так задержались-то?”

— Да тут столько дел накопилось, — соврал я, прислоняясь к дверному косяку и стараясь говорить как можно естественнее. — Мы же решили ларёк всё-таки открыть, вот и носимся по всему городу, с нужными людьми знакомимся.

Отец отложил газету и посмотрел на меня поверх очков. — Ну и что, получается что-то?

— Да вроде как, получается, — ответил я, чувствуя, как по спине бегут мурашки от этой лжи. — Не знаю пока, пап. В этот момент в дверях кухни появилась Лена. Она успела переодеться в свою домашнюю одежду — растянутый свитер и мягкие спортивные штаны. Ее волосы были собраны в небрежный хвостик. Она прижалась ко мне, и обняла меня.

­— Здравствуйте ещё раз, — сказала она тихо, голос ее звучал как то приглушенно.

Мама повернулась, и посмотрела на Лену внимательным, материнским взглядом, ее лицо сразу же смягчилось от беспокойства. — Ой, что-то ты такая уставшая сегодня, дочка, — сказала она, подходя к Лене и касаясь ее лба тыльной стороной ладони. — Совсем тебя Санька, наверное, загонял.

Лена слабо улыбнулась и покачала головой. — Да нет, всё в порядке, — ответила она устало, но тепло. — Сейчас вот в ванну пойду, приму душ, и всё нормально будет.

Она встретилась со мной взглядом, и в ее глазах я прочитал благодарность за то, что я ее прикрыл, и еще ту самую усталость, что была и в моей душе. Потом она мягко отстранилась от меня и, кивнув родителям, пошла в сторону ванной комнаты. Я слышал, как щелкнул замок, и через мгновение донесся звук льющейся воды. Я остался стоять на кухне, чувствуя, как гложет вина за ту ложь, что только что подарил самым близким людям, и за ту правду, что скрывалась за усталостью в глазах девушки, которую я любил.

— Ну, давай, садись, — отец постучал костяшками пальцев по столу, указывая на свободный стул. — Мать борща наварила. Рассказывай, что у вас там нового. Уже два дня никак поговорить не получается. Я тяжело опустился на стул, чувствуя, как его деревянные ножки скрипят подо мной.

— Да что там нового, пап, — сказал я, глядя на узоры на скатерти. — Пока ничего конкретного. Одни обещания. Мать поставила передо мной тарелку, и густой, знакомый с детства запах свежего борща ударил в нос. Пар поднимался столбом, неся в себе аромат свёклы, мяса и чего-то такого бесконечно родного. Она ласково провела рукой по моей голове.

— Ты Сань, так быстро совсем уже большой стал.— Сказала она, и в её голосе прозвучала какая-то особая, тёплая нота. — Даже не верится.

Я взял ложку. Рука дрогнула, и металл тихо звякнул о край тарелки. Я зачерпнул полную ложку и поднёс ко рту. Первый глоток обжёг губы и язык, но это был тот самый, самый вкусный борщ на свете. Густой, наваристый, с куском мягкого мяса, со сметаной, которая таяла, образуя мраморные разводы. Я ел, опустив глаза, чувствуя, как это тепло разливается по всему телу, смывая на мгновение сегодняшний ужас, холодные взгляды телохранителей и стерильный блеск той белой комнаты. Это был вкус дома. Вкус нормальной жизни, которая, как мне еще совсем недавно казалась, осталась где-то там, далеко за высоким кирпичным забором.

Отец хмуро помешал ложкой чай в своем стакане. — Жаль, что только одни обещания, — вздохнул он. — Ты смотри, Сань, сейчас время такое. Аккуратнее там, враз обманут ещё, вляпаетесь куда-нибудь. Он посмотрел на меня поверх очков, и в его глазах читалась та самая, знакомая с детства, отеческая тревога. — Ты как будет что-то получаться — обязательно рассказывай нам с матерью. Может и мы что-то тоже дельного вам посоветуем.

В этот момент из ванны вышла Лена. Её волосы были закутаны в полотенце, а лицо раскраснелось от горячей воды. Она казалась уже не такой измотанной или просто мастерски не подавала вида, пряча усталость за привычной улыбкой. Мама сразу же засуетилась, пододвигая ей стул.

— Садись, вот, с Саней рядом, — сказала она ласково, уже наливая Лене борщ в глубокую тарелку. — Подкрепись, дочка, с дороги-то. Вид у тебя уставший.

Лена села рядом со мной, и её босая нога нечаянно коснулась моей под столом. Это лёгкое прикосновение заставило меня вздрогнуть — после всего, что было сегодня, оно казалось одновременно и знакомым, и чужим.

— Спасибо, — тихо сказала она маме, принимая тарелку. — Пахнет так вкусно! Она втянула носом аромат парящего борща и стала кушать, аккуратно дуя на ложку.

Мы ели почти молча. Ложки тихо звякала о тарелки, а за окном уже совсем стемнело. Я отодвинул пустую тарелку и, поднимаясь из-за стола, сказал за нас обоих:

— Мам, пап, мы, наверное, пойдём спать. Устали сегодня что-то очень. Ну, или хоть ляжем пока.

Отец лишь кивнул, не отрываясь от газеты. Мама посмотрела на нас обоих тем внимательным, немного тревожным взглядом, который у неё всегда появлялся, когда она чувствовала, что что-то не так.

— Да конечно, — сказала она, тоже вставая. — Отдыхайте, детки.

— Спасибо, было очень вкусно, — Лена улыбнулась маме и сразу же потянулась к тарелкам — привычное движение, она всегда помогала маме убирать.

— Да ладно тебе, — мама мягко отвела её руку. — Я сама. Идите, отдыхайте. Выглядишь уставшей, солнышко.

— Но... — начала было Лена.

— Никаких 'но', — мама уже взяла тарелки сама, сделав тот особый мамин жест, который не предполагал возражений. — Идите спать уже. Я сама приберу тут.

Я взял Лену за локоть, лёгко потянув за собой. Она на секунду заколебалась, потом кивнула маме с благодарностью, и мы вышли из кухни. В коридоре было темно, только свет из кухни падал косыми полосами на старый линолеум. Мы прошли в мою комнату, и я наконец-то прикрыл за собой дверь. Мы повалились на кровать, не раздеваясь, оба вымотанные до предела. Лена сразу же прижалась ко мне, забравшись под мышку и уткнувшись лицом в мою шею. Её дыхание было горячим и неровным. Мы лежали молча. Тишина в комнате казалась густой, тяжёлой, давящей. Сказать надо было многое — целую пропасть из сегодняшнего дня нужно было как-то перейти словами. Но ни я, ни она не знали, с какой стороны подступиться к этому обрыву.

— Ты так и будешь молчать? — её голос прозвучал приглушённо, прямо у моего уха. — Я же вижу, что всё не так.

Она приподнялась на локте, и в полумраке комнаты я увидел, как блестят её глаза. В них читалась такая уязвимость, что у меня защемило в груди.

— Скажи, что ты обо мне думаешь, — попросила она, и голос её дрогнул. — Скажи, пожалуйста. Я не могу так. Не могу, когда ты молчишь. Она коснулась пальцами моего лица, как бы пытаясь прочитать мои мысли через кожу. — После всего... после того, что было... я не знаю, как теперь быть. Ты смотришь на меня, и я не понимаю — ты видишь ещё меня? Или ту... ту девушку с экрана? Её пальцы дрожали. Она ждала ответа. Ждала, что я развею её страх или подтвержу его. А я всё ещё искал слова, которые не ранили бы нас обоих.

Я тихо сказал, глядя в потолок, в темноте комнаты: — Лен... Почему ты смотрела так на него? Прямо в глаза...

Она замерла на секунду, а потом выдохнула — не вздох облегчения, а скорее какой-то странный, сдавленный звук. — Значит, ты видел, — прошептала она. — Значит, тебе не всё равно, раз ты мне говоришь об этом. А я уже думала... что тебе стало всё равно. Она села, и в скупом свете, пробивающемся из-за шторы, я увидел, как на её губах играет улыбка — робкая, но самая настоящая за весь этот день. — Ревнуешь? Сань, ну скажи честно, неужели ты меня ревнуешь?

— Да, Лен, ревную — выдохнул я, и это слово сорвалось само, без моей воли. — Ревную. Но это... это совсем другое. Не смотри больше так. Ни на кого. Я сказал это тихо, почти шёпотом, но в тишине комнаты это прозвучало громко и отчётливо.

— Какой же ты у меня, Сань, — её голос дрогнул, и она прижалась ко мне всем телом, спрятав лицо у меня на груди. — Самый лучший. Значит, любишь... А я думала, что я тебе уже больше не нужна после всего того, что было. Что ты меня сегодня... прогонишь.

Я почувствовал, как по моей футболке расплывается тёплое влажное пятно — она плакала. Тихо, без рыданий, но её слёзы жгли меня сквозь ткань. Я обнял её крепче, прижимая к себе, и закрыл глаза. Да, это была та самая Ленка. Моя Ленка. Испуганная, запутавшаяся, но всё та же. И всё, что было сегодня — этот ужас, эта грязь — вдруг отступило куда-то далеко, потому что здесь, в этой тёмной комнате, на старом скрипучем диване, она плакала у меня на груди и боялась, что я её прогоню. Она тихо лежала, положив голову на моё плечо, а я обнимал её, и мне почему-то стало так страшно её потерять — до тошноты, до дрожи в коленях. Я повернулся и посмотрел на неё — на её мокрые ресницы, на дрожащие губы.

— Что? Что, Сань? Почему ты так смотришь? — её голос звучал испуганно.

— Лен... выходи за меня. Давай поженимся, — сказал я, и слова вырвались сами, бездумно, откуда-то из самой глубины.

Она замерла. Помолчала так долго, что я уже начал слышать стук собственного сердца. И вдруг резко отвернулась, уткнувшись лицом в подушку.

— Нет, Сань, ты что? На таких, как я, не женятся, — её голос прозвучал глухо, сдавленно. — Ты же сам видел всё сегодня. Я шлюха. Конченая шлюха. Зачем я тебе такая?

Она не оборачивалась, её плечи напряглись.

— Лен, — я попытался повернуть её к себе, но она вырвалась.

— Саааня... — она разревелась, её слова потонули в рыданиях. — Ты... ты не понимаешь. Ничего не понимаешь, я же...

В этот момент резко, оглушительно громко в тишине квартиры зазвонил телефон. Мы оба вздрогнули, замерли.

— Это они, — затараторила она, её глаза расширились от паники. Она говорила очень быстро, почти не выдыхая: — Давай не будем брать трубку, Сань. Давай уедем отсюда, Сань, уедем далеко-далеко. Только не бери трубку. Я буду верной тебе, ты только скажи — мне никто больше не нужен, я даже смотреть ни на кого не буду. Сань, не бери трубку...

Но было уже поздно. За стеной послышались шаги, дверь кухни скрипнула и размеренный голос отца прозвучал в прихожей:

— Алло? Да, слушаю...

— Лену? Да, сейчас позову, — сказал отец удивлённо, и его голос прозвучал как гром среди ясного неба. Я почувствовал, как Лена вся напряглась рядом со мной, её пальцы впились в мою руку. Шаги отца приблизились к нашей двери. Он постучал костяшками пальцев — негромко, но настойчиво.

— Не спите ещё, молодёжь? — его голос прозвучал за дверью. — Тут какой-то мужчина Лену спрашивает.

— Лежи, — тихо сказал я Лене, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Я сам. Я встал с кровати, ноги были ватными. Лена смотрела на меня широко раскрытыми глазами, полными страха. Я вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Отец стоял с телефонной трубкой в руке, смотря на меня с немым вопросом во взгляде. Я, взял у него из рук тяжёлую пластиковую трубку. Она была тёплой от его ладони, и поднёс её к уху.

— Алло, — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло и чуждо. — Слушаю.

— Машина будет ждать вас в десять тридцать. Не опаздывайте, — прозвучал в трубке ровный, безэмоциональный голос. Я сразу узнал его — тот самый телохранитель, что возил нас сегодня. Он не спросил, почему трубку взял я, а не Лена, которую просили к телефону. Не выразил ни удивления, ни интереса. Просто выдал инструкцию, чётко и холодно, и повесил трубку. В ушах зазвучали короткие гудки. Я тоже медленно положил трубку на рычаг аппарата. Повернулся к отцу, который стоял рядом и смотрел на меня с немым вопросом в глазах.

— Спокойной ночи, — выдавил я и, не встречаясь с ним взглядом, направился к своей комнате.

Отец сделал движение, как будто хотел что-то спросить — его губы даже приоткрылись. Но он лишь вздохнул, махнул рукой и развернулся ушел на кухню к матери которая мыла посуду у раковины. Этот жест — этот молчаливый укор и принятие — ударил больнее, чем любые слова. Я вошёл к себе в комнату и прикрыл дверь. Лена сидела на кровати, обхватив колени руками, и смотрела на меня большими испуганными глазами.

— Что? Что он сказал? — прошептала она.

— Машина будет пол одиннадцатого, — ответил я, и мои слова повисли в воздухе тяжёлым, безрадостным приговором.

— Не хочу, Сань. Я, правда, не хочу больше, — её голос дрожал, она сжалась в комочек, уткнувшись лбом в колени. — Я не буду завтра это делать опять. Они же не заставят... правда?

— Лен, — я сел рядом, обнял её за плечи, чувствуя, как мелкая дрожь бежит по её телу. — Я не знаю. Я сейчас совершенно не знаю, что нам делать дальше. Я притянул её ближе, и она прильнула ко мне, словно ища защиты.

— Давай просто будем вместе. Что бы ни случилось. Может быть... может быть, ещё не всё потеряно, и мы выпутаемся, — сказал я, сам не веря в свои слова, но отчаянно желая как-то успокоить её, дать хоть какую-то надежду. Она молчала, просто дышала мне в грудь неровными, тёплыми вздохами.

— Давай спать, Лен. Завтра рано вставать, — прошептал я, гладя её по волосам.

Она вздохнула и через паузу тихо спросила: — Он сказал, что мне одевать завтра?

— Нет, — ответил я. — Не сказал.

— Ну, тогда я одену, джинсы и свитер, — твёрдо заявила она, и в её голосе впервые за весь вечер прозвучал какой-то крошечный протест. — Не хочу, чтобы на меня опять пялились.

— Мне было страшно, — её голос прозвучал приглушённо, — Там, когда они зашли, и я увидела всех этих... я думала, что всё. Их было так много. Я понимала, что не справлюсь. Она замолчала, и я почувствовал, как учащённо бьётся её сердце.

— А ещё я знала, что ты будешь смотреть. Я так не хотела тебе показывать, что я боюсь. Он... ну, этот, кто мне говорил, как мне себя вести... он сказал, что они не будут трахать меня все. Это была массовка для сцены. Просто показать кому-то, что я такая... смелая. Она сделала паузу, и в тишине комнаты её дыхание снова стало сбивчивым.

— А вдруг завтра... они будут и вправду все вместе? — её шёпот стал совсем испуганным, детским. — Я боюсь их, Сань. Я не смогу со столькими сразу. Не смогу...

Она сжала мою руку очень сильно, и в её голосе послышались слёзы — не театральные, а самые настоящие, горькие и бессильные.

— Какие же мы дураки с тобой, Санечка, — прошептала она, и в её голосе не было ни злости, ни упрёка, только бесконечная усталость и горечь. — Зачем мы всё это затеяли...

Я смотрел на неё — на её мокрые от слёз ресницы, на дрожащие губы, на пальцы, судорожно вцепившиеся в подол моего свитера. И понимал, с ледяной ясностью, пронзающей всё нутро, что я абсолютно бессилен. Что никакие мои слова, никакие объятия не могут отменить того, что должно случиться завтра. И завтра утром я опять поведу её за руку. — Мы спустимся по этим самым ступенькам, выйдем из этого подъезда. Сядем в чёрную машину с тонированными стёклами. И она поедет туда — в этот идеальный, ухоженный ад из красного кирпича, где её будут разглядывать холодные, всевидящие глаза. А я буду ждать. Сидеть в той самой бездушной гостиной и смотреть на синий экран, пока не появится картинка. И снова буду видеть всё. И снова буду ненавидеть себя за то, что не могу защитить её. За то, что просто веду её туда. Я прижал её к себе крепче, закрыл глаза, пытаясь запомнить этот миг — её запах, её тепло, её доверие, которое я уже предал. Потому что завтра всё начнётся снова.

— Лен, я не знаю, как нам вырваться из этого дерьма, — начал я, чувствуя, как слова путаются на языке. — Но сегодня... я видел тебя там. Я смотрел на тебя.

— Я знаю, — перебила она тихо. — Я была уверена, что ты будешь смотреть.

— Лен, я не об этом, подожди, — я собрался с мыслями, пытаясь найти нужные слова. — Лен, ты понимаешь... ты ведь вела себя так, как будто ты этого хотела. Ты кончала там с ними. Тебе было приятно. И ты сама хотела. Я замолчал, и мы смотрели друг на друга в полумраке комнаты. Тишина повисла тяжёлым, напряжённым покрывалом.

Она не сразу ответила. Сначала её глаза расширились от непонимания, потом в них мелькнула боль, а затем — медленное, трудное осознание.

— Да, Сань, — наконец выдохнула она, и её голос дрогнул. — Я завожусь от этого. Ты же и сам знаешь. Я такая. Но я смогу. Я переборю себя. Я исправлюсь...

— Да Лен, я не об этом! — я сжал её руки. — Я и так это знаю. И мне это тоже нравится. Нравится, но только не так, как это было сейчас. А давай... давай попробуем в этот раз сделать так, чтобы ты не справилась. Веди себя так, что у тебя ничего не получается. Что тебе больно. Что неприятно. И вообще не улыбайся им. Может, быть... может, быть, ты не понравишься им, и они отстанут от нас.

До нее, наконец, стало доходить. Её глаза округлились, в них вспыхнула искра надежды — слабая, но самая настоящая.

— Сань, блин... — прошептала она, и на её лице появилось что-то вроде улыбки сквозь слёзы. — Ну, блин, что же мы с тобой сегодня не сделали этого? Как всё просто... а мы не додумались. Она замолчала, обдумывая эту безумную, отчаянную идею. Потом посмотрела на меня, и в её взгляде читалась уже не паника, а решимость — хрупкая, но настоящая.

— Ты прав. Они ведь покупают не меня... они покупают шоу. А если шоу будет плохое... — она не договорила, но мы оба поняли друг друга. И впервые за весь вечер в её глазах появилось нечто большее, чем страх и отчаяние. Появился план.

— Тогда сыграй завтра так, — сказал я, всё ещё не веря до конца в эту авантюру, но цепляясь за неё как за соломинку.

— Да, Сань. А потом, когда они отпустят нас, давай уедем отсюда! — её глаза вдруг загорелись наивной, детской надеждой. — Сдадим товар на рынке, купим билеты и уедем далеко-далеко. Это было сказано так трогательно и так нереалистично, что у меня сжалось сердце. Но я не стал её разубеждать. Я сам ещё не верил, что наш план может сработать, но надо было попробовать. Хоть что-то.

— Хорошо, Лен, — согласился я, гладя её по волосам. — Давай, уедем. Только... всё это будет зависеть от тебя.

— Сань, да я... — она посмотрела на меня с внезапной уверенностью. — Ты думаешь, я не смогу сыграть это? Да это же легче лёгкого! Ты не представляешь, как мне было тяжело играть сегодня, когда я увидела их всех, и не показывать, что я боюсь. Вот это было трудно. Она замолчала на секунду, и её взгляд стал отстранённым, будто она снова переживала те моменты.

— Хорошо ещё, что этот, который, ну, режиссёр что ли, сказал, что там они в основном массовка. Просто для придания вида. А то бы я там, наверное, плакать стала бы. Просто... мне очень не хотелось, чтобы ты нервничал. Я так переживала, что ты сделаешь какие-нибудь глупости, и они могут тебя избить или ещё что-то плохое. Я шла на это только ради тебя, — прошептала она уже совсем тихо, уткнувшись носом мне в грудь. И в этих её словах, таких простых и таких искренних, вдруг открылась вся глубина её страха — не за себя, а за меня. И это ранило больнее, чем всё, что я видел сегодня на экране. Я прижал её к себе, чувствуя, как её хрупкое тело вписывается в мои объятия, и прошептал: — Дураки мы с тобою, Ленка. Дураки. Она кивнула, уткнувшись носом мне в шею, и тоже обняла меня — так крепко, будто боялась, что я испарюсь. Мы лежали так, обнявшись, и в комнате стояла тишина, нарушаемая только нашим неровным дыханием. Но в голове у меня, как проклятые, всплывали картины сегодняшнего дня. Точёные силуэты мужчин в белой комнате, её тело, изгибающееся в неестественных позах, её стоны, смешанные с чужими голосами. И самый страшный кадр — как она одновременно принимала их всех, с той самой безумной улыбкой на лице.

— Лен, — прошептал я ей на ухо, сам ненавидя себя за этот вопрос, но не в силах сдержаться. — А сколько их было на самом деле? Ну, сколько тебя там...

Она тихо рассмеялась — невесёлым, хриплым смешком. — Сань, ну блин, а я ведь чувствовала, что ты это спросишь. — Она приподнялась на локте, и в полумраке я увидел, как в её глазах вспыхнул знакомый огонёк — тот самый, опасный и манящий. — Хочешь услышать, как это было, мой любимый? Её голос стал низким, густым, обволакивающим, как тёплый мёд. В нём не было ни стыда, ни смущения — только та самая, порочная уверенность, что сводила меня с ума.

— Да, — выдохнул я, и это было правдой. Я ненавидел себя за это, но хотел знать. Хотел, чтобы она рассказала. Чтобы это мучительное любопытство, наконец, отпустило.

— Ох, любимый, какой же ты у меня... — она не договорила, а просто внезапно оседлала меня, перекинув ногу через мои бёдра. Её пальцы впились в мои плечи, ногти больно вошли в кожу. Она прижалась губами к моим губам — жадно, властно, без разрешения.

Я лежал под ней, парализованный этой внезапной атакой, и мои руки сами потянулись к её телу — гладили её спину, бёдра, ощупывали знакомые изгибы под тонкой тканью домашней одежды. Я целовал её в ответ — так же жадно, так же отчаянно, пытаясь заглушить картинки в голове её реальным присутствием, её теплом, её вкусом. Я не мог оторваться, даже понимая, что это — лишь ещё одна форма бегства от того кошмара, что нас ждал завтра.

— Да, Лен, — прошептал я, пытаясь отстраниться, чтобы увидеть её лицо. — Но ты же... Может, ты отдохнёшь? Тебе больно, ты... Она не дала мне договорить. Её губы снова нашли мои — влажные, требовательные, безжалостные. Её язык проник в мой рот, перекрывая все доводы, все мысли. Её руки скользнули вниз, между наших тел.

— Войди в меня глубже. Давай, трахни уже меня, — её шёпот был горячим и влажным у самого уха. Она сама взяла мой член в свою руку — твёрдую, уверенную — и направила его в себя. Я провалился в неё, в эту горячую, податливую плоть. И почти ничего не почувствовал. Это сводило с ума. Сводило с ума от осознания, насколько сильно она была растянута и возбуждена после сегодняшнего дня. От этого контраста между её словами и её телом.

— Давай, трахни меня, Сань! Трахай свою шлюху! Трахай сильнее! — её голос сорвался на хриплый шёпот, полный какой-то отчаянной, животной страсти.

И я старался. Входил в неё как можно глубже и резче, пытаясь заглушить эти безумные слова, это жгучее, порочное возбуждение, которое поднималось из самых тёмных уголков моей души. Всё, что происходило сейчас между нами, было сном, кошмаром наяву, странной попыткой залатать сегодняшнюю рану этой дикой, почти болезненной близостью.

Она внезапно обмякла и упала на меня, и я почувствовал, как изнутри её начинает сжиматься мощная, горячая волна. Она кончала — и, наверное, не от того, как я её трахал, а от всего этого: от своих собственных слов, от того, как она себя называла, от того, что я, несмотря ни на что, был здесь и любил её — такую, какая она есть. И я тоже не смог сдерживаться дальше. Её оргазм, её содрогания, её влагалище, с чавканьем принимавшее меня, — всё это сводило меня с ума, я излился в неё, в её растянутое, гостеприимное тело, с тихим стоном, в котором было и облегчение, и стыд, и какая-то бесконечная усталость. А потом мы еще долго лежали так, не двигаясь, слипшиеся от пота, уставшие и пустые. И только её прерывистое дыхание у моего уха напоминало, что этот странный, извращённый ритуал любви и прощения закончился.

— Я ребёночка хочу, — сказала она вдруг, улыбаясь сквозь слёзы, которые ещё не совсем высохли на её щеках. — Сань а ты, правда, же возьмёшь меня в жёны?

Она смотрела на меня с такой любовью, с такой надеждой, что у меня перехватило дыхание. В её глазах не было ни тени той развратницы с экрана, только моя Ленка — испуганная, уставшая, но всё та же.

— Давай спать, любимый, — прошептала она и прижалась ко мне.

— Ребёнка? — я смотрел на неё и не верил тому, что слышал. Эти слова казались такими невероятными, такими далёкими от нашей нынешней реальности, что мозг отказывался их воспринимать. — У нас будет ребёнок? Лен, да ты... У меня перехватило дыхание от нахлынувших чувств — страха, радости, безумной ответственности. Я даже не представлял себе это.

— Завтра скажу родителям, что мы хотим пожениться, — твёрдо сказал я, сам удивляясь этой внезапной решимости. — Я люблю тебя, Ленка.

— Люби меня, Санечка, — она прижималась ко мне всё сильнее, как будто пыталась впитать мою уверенность. — И знай: я не полюблю в жизни никого, кроме тебя. Только ты.

Мы ещё долго не могли заснуть. Лена рассказывала мне про этот день — тихо, сбивчиво, иногда замолкая и снова находя нужные слова. Она говорила про то, как её трахали, как она чувствовала их всех в себе, как её тело предательски отвечало на каждое прикосновение. Она описывала оргазмы, которые накатывали один за другим, вопреки её воле, вопреки страху и отвращению. И я слушал. Слушал, и это было самое мучительное и самое возбуждающее, что я мог себе представить. Каждое её слово обжигало изнутри, смешивая ревность с диким, неконтролируемым желанием. А потом, мы говорили о другом — о том, как мы будем жить дальше. Строили воздушные замки из нашего общего будущего: как уедем отсюда, купим билеты на самый дальний поезд, как будем работать где-нибудь у моря, как вырастим нашего ребёнка. Эти фантазии были такими же хрупкими и нереальными, как дым, но они согревали нас в этой тёмной комнате.

Мы заснули, когда на часах было почти двенадцать ночи. Просто отрубились оба, вымотанные до предела — эмоциями, страхом, надеждой, и этой странной, исцеляющей близостью.

А на следующий день нас разбудил резкий, беспощадный звук будильника. Он врезался в наш хрупкий мир грёз и вернул нас в действительность — холодную, неумолимую и такую же чёрную, как экран того телевизора.

Я встал первым, осторожно, чтобы не разбудить Лену, и вышел из комнаты. В голове стучало: "Скажи. Скажи им. Сейчас". На кухне сидел отец, уже одетый в рабочую одежду. Он доедал яичницу и допивал чай, собираясь на смену.

— О, привет. С добрым утром, — бодро сказал он, отодвигая тарелку. — Как спалось?

— Да нормально, пап, — ответил я, садясь напротив. Руки сами искали, чем занять себя, и я взял в руки краюху хлеба, и начал её крошить.

Отец заметил моё замешательство. Его взгляд стал внимательнее, строже.

— Что-то не так?

Я глубоко вздохнул, сглотнул комок в горле и выпалил, глядя куда-то мимо него, в окно:

— Пап, мы решили с Леной... ну, это... пожениться. Вот. Хотел сказать тебе об этом.

Я, наконец, смог поднять на него глаза. Он не улыбнулся. Не рассмеялся. Не стал шутить. Он остался серьёзным, отложил вилку и внимательно, очень внимательно посмотрел на меня.

— Сань... ты понимаешь, что это значит? — спросил он тихо, но твёрдо. — Это очень серьёзное решение. Это не на несколько дней. Вы разобрались в своих чувствах? Ты действительно любишь её?

— Да, пап, — я ответил без малейшей дрожи в голосе, глядя ему прямо в глаза. — Я люблю её. Очень люблю.

Он вздохнул, провёл рукой по лицу.

— А она? Ты чувствуешь, как она относится к тебе? Она любит тебя? Сань, ты ещё молодой, горячий, ты пойми...

Он не успел закончить. В дверях кухни стояла Ленка. Она подошла совсем тихо, и мы не заметили её. На ней был мой старый растянутый свитер, и волосы были растрёпаны после сна. Но глаза были ясными и очень серьёзными.

— Я люблю его, — сказала она тихо, но так, что каждое слово было отчётливо слышно в тихой кухне. — Очень сильно люблю.

Отец обернулся к ней, и его суровое выражение лица на мгновение смягчилось. Он посмотрел на нас обоих — на меня, сидящего напротив, и на Лену, стоящую в дверном проёме, — и медленно кивнул.

— Ну, тогда будем играть свадьбу, — отец, наконец, улыбнулся, и его лицо потеплело. — Давай, матери скажем. Он обернулся к коридору и крикнул:

— Мать, иди-ка сюда! Тут у нас новости!

Через мгновение мама появилась в дверях кухни, всё ещё снимая последнюю бигуди с волос. На её лице было лёгкое беспокойство.

— Что случилось? — спросила она, оглядывая нас всех по очереди. — Я в ванной была, ничего не слышала.

— Садись, — сказал отец, указывая на свободный стул рядом с собой.

Мама послушно опустилась на стул, глядя на нас с любопытством и тревогой.

— Вот, — отец положил руку на стол ладонью вверх, как бы представляя нас. — Они решили пожениться. В общем, любят друг друга, и надо свадьбу играть.

Мама замерла на секунду, её глаза округлились. Она перевела взгляд с отца на меня, потом на Лену, которая стояла, робко улыбаясь и переминаясь с ноги на ногу. И тогда на лице матери расцвела медленная, сияющая улыбка. Она поднялась со стула, проигнорировала меня и сразу подошла к Лене, обняла её крепко-крепко.

— Дочка моя, — прошептала она, и голос её дрогнул от эмоций. — Наконец-то! Я так ждала этого!

Она отпустила Лену и посмотрела на нас обоих, и слёзы блестели у неё на глазах — слёзы настоящей, неподдельной радости.

—Ну, конечно же, свадьбу! Обязательно! Самую лучшую свадьбу!