Лицо матери сияло. Она, не переставая улыбаться, принялась метаться по кухне, доставая из холодильника все, что у нас там было, яйца, кусок колбасы, сыр.

— Ой, Леночка, дочка! — приговаривала она, суетливо взбивая яйца в миске. — У меня же подруга, Людмила Степановна, в ателье на проспекте работает закройщицей! Такой художник! Мы к ней сразу после работы пойдем! Она тебе такое платье сошьёт... аж дух захватит! С кружевами, с фатой... А цветы! Обязательно с розами! Белыми розами! Она говорила быстро, захлёбываясь от счастья, и её радость была такой искренней, такой заразительной, что на минуту даже я поверил в эту прекрасную сказку про свадьбу, которая у нас будет. Лена сидела, опустив глаза, и краснела, но на её губах играла самая настоящая, счастливая улыбка. Она ловила каждое слово мамы, и, казалось, тоже погружалась в эту мечту, ненадолго забыв о том, что ждёт нас через пару часов.

Отец, хмыкнув, подошёл к шкафчику, достал оттуда запылённую бутылку водки без этикетки и четыре стопки.

— Без этого никак, — заявил он, расставляя их на столе. — Такое событие. С утра так с утра.

Он налил по немного мне, потом себе, маме и, после секундного колебания, тоже капнул Лене.

— За вас, молодые, — сказал он, поднимая стопку. Его взгляд был серьёзным, но в глубине глаз читалось одобрение. — Любите друг друга, берегите. И всё у вас будет хорошо.

Мы чокнулись. Я залпом опрокинул свою стопку. Острая, обжигающая влага ударила в горло, разлилась теплом по желудку, на секунду смывая комок нервного напряжения. Лена только пригубила, поморщилась, но улыбка не сходила с её лица. Мама наскоро накрывала на стол, там уже дымилась яичница с колбасой, был порезан хлеб. А отец достал соленые огурцы из банки. Мы сели завтракать все вместе, как настоящая семья. В кухне стоял непривычный для утра праздничный шум: звон ложек, смех мамы, её бесконечные планы на свадьбу, размеренные реплики отца. А утренний солнечный свет, пробивавшийся в окно, казался особенно ярким и каким-то добрым.

Но внутри меня всё сжималось в холодный, твёрдый комок. Каждое её слово о платье, о фате, о будущем было как удар тупым ножом. Я видел эти же самые мысли в сияющих глазах Лены, и мне хотелось кричать от бессилия. Мы сидели и играли в счастливую семью, зная, что через час с небольшим нам предстоит сесть в чёрную машину и поехать на очередное унижение.

Вскоре родители собрались на работу. Мама, уходя, ещё раз крепко обняла Лену.

— В шесть вернусь, сразу к Людмиле Степановне побежим! Ой, какое счастье-то!

Отец кивнул нам у двери, его взгляд был на удивление тёплым.

— Держитесь, ребята. Всё наладится.

Дверь за родителями закрылась. Весёлые шаги затихли на лестничной клетке. И в квартире воцарилась оглушительная, давящая тишина. Мы остались одни. Сказка кончилась. Я посмотрел на Лену. Её улыбка растаяла, как дым. Она сидела за столом, глядя в пустую тарелку, и медленно проводила пальцем по краю.

— Красивое платье... — тихо, словно сама для себя, произнесла она. — С фатой...

Я встал, подошёл к ней сзади, обнял за плечи. Она прижалась щекой к моей руке. Её кожа была холодной.

— Собирайся, — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло. — Через десять пятнадцать минут машина будет.

Она кивнула, не поднимая головы. Потом глубоко вздохнула, отодвинула стул и молча, побрела в комнату переодеваться. Минут через десять она вышла из комнаты. На ней были ее старые джинсы и просторный свитер. Лицо было бледным, но совершенно спокойным.

— Готова, — сказала она безразличным тоном, в котором не было ни страха, ни протеста. Только пустота.

— Пойдём, сказал я и мы, молча, вышли из квартиры, и так же молча, спустились по лестнице. Я толкнул тяжёлую дверь подъезда, и мы оказались во дворе. Ровно в десять тридцать, как и было сказано, у тротуара стоял чёрный внедорожник с тонированными стёклами. Лена на секунду замерла на пороге, глядя на машину. Потом она выпрямила плечи, подняла подбородок и посмотрела на меня. В её глазах я не увидел ни страха, ни отчаяния. Только холодную, стальную решимость. — Не волнуйся, Сань, — тихо сказала она. — Всё будет хорошо. Я всё помню. И она первой сделала шаг навстречу чёрной машине.

Я подошел к машине и распахнул тяжелую дверь. Лена скользнула внутрь, стараясь не смотреть в сторону телохранителя. Тот сначала повернул к ней голову, его холодные глаза будто пытались поймать ее взгляд, но, встретив лишь упрямо отведенное в сторону лицо, он медленно, почти разочарованно, отвернулся и уставился в лобовое стекло. Дверь закрылась с глухим щелчком, отсекая нас от привычного мира. Двигатель заурчал почти неслышно, и машина тронулась с места. Мы ехали в гробовой тишине, нарушаемой лишь шорохом шин по асфальту. Я украдкой поглядывал на Лену. Она сидела, сжавшись, уставившись в свое отражение в тонированном стекле. Ее пальцы бессознательно теребили край свитера. Иногда она бросала на меня короткий, мгновенный взгляд — не испуганный, а скорее проверяющий, здесь ли я, все ли еще с ней. И я тут же ловя ее взгляд и чуть заметно кивал, пытаясь передать хоть каплю уверенности, которой не было и меня самого.

Мы проезжали знакомые улицы, но сегодня они казались чужими, как декорации к плохому фильму. Обычная жизнь — люди с сумками, дети, спешащие в школу, — все это происходило где-то там, за непроницаемым черным стеклом, в другом, недоступном для нас измерении.

Лена вдруг глубоко вздохнула и закрыла глаза, будто собираясь с силами или пытаясь мысленно перенестись в другое место. Ее лицо стало сосредоточенным, отрешенным. Она готовилась к своей роли. К той роли, от которой зависело все.

Вскоре знакомые городские пейзажи сменились загородными видами. Машина плавно свернула на ту самую дорогу, что вела к дому Филимона. Погода, словно насмехаясь, была точь-в-точь как вчера: яркое, почти летнее солнце заливало светом ухоженные поля, и в воздухе висела та же неестественная для осени жаркая дымка. Сердце упало, когда вдали показались высокие кирпичные ворота. Водитель коротко посигналил, и створки, не заставляя себя ждать, бесшумно распахнулись. Мы въехали на территорию, и по спине пробежали мурашки — всё было до жути знакомо. Внедорожник подкатил к парадному входу, и двигатель заглох. В наступившей тишине телохранитель обернулся на своём месте. Его бесстрастный взгляд скользнул по нам.

— Вас ждут. Выходите, вас проводят, — произнёс он ровным, лишённым всяких интонаций голосом. Это была та же фраза, что и вчера. Я открыл дверь и мы, вышли под палящее солнце. У парадной двери нас уже ждал тот же самый охранник в тёмном костюме. Он кивком указал нам следовать за собой. Мы с Леной переглянулись и я прочитал в ее глазах ту же решимость, что была у нее утром. Она коротко кивнула, давая понять, что помнит наш план. Мы вошли в прохладный, наполненный тишиной холл, где наши шаги отдавались гулким эхом по мраморному полу.

Нас повели по той же лестнице на второй этаж, по тому же коридору с глухими дверями к кабинету Филимона. Филимон сидел за своим огромным письменным столом, точь-в-точь как вчера. Он был в другой рубашке, но поза, по-моему, была той же — он что-то изучал в бумагах, лишь на секунду подняв на нас взгляд поверх очков.

— А, вовремя, — произнёс он, откладывая папку. Его взгляд оценивающе скользнул по Лене, задержался на её простом свитере и джинсах, и в его глазах мелькнуло лёгкое, почти незаметное удивление. — Проходите, присаживайтесь.

Мы опустились в глубокие кожаные кресла, утопая в них. Филимон внимательно, изучающе посмотрел сначала на Лену, потом на меня. Его взгляд был тяжёлым, ощутимым.

— Так, — сказал он, собираясь с мыслями и медленно складывая пальцы домиком перед собой. — Я беру вас на работу. Благодаря тебе, — он ткнул рукой в сторону Лены, — вы, скорее всего, подойдёте.

Лена встрепенулась, её губы уже приоткрылись, чтобы что-то сказать, вероятно, начать воплощать наш «план». Но Филимон резко поднял руку, останавливая её. Его движение было резким, как удар хлыста.

— Запомни, девочка, никогда больше не перебивай меня. Я говорю — а ты делаешь. Понятно?

В его голосе не было злости, только холодная, не терпящая возражений констатация факта. Лена замерла, лишь кивнула, сглотнув. Я видел, как напряглись её пальцы, впившиеся в подлокотники кресла.

Филимон замолчал, немного обдумывая, что сказать дальше. Он откинулся в кресле, и кожа тихо вздохнула под его весом.

— Вы знаете, что такое курьеры? — неожиданно спросил он, его глаза сузились, наблюдая за нашей реакцией.

Мы переглянулись в полном недоумении. Это было не то, чего мы ожидали. Никаких намёков на продолжение вчерашнего кошмара. Вместо этого — какой-то странный вопрос. Он видел наше замешательство и, кажется, даже слегка развеселился. Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки.

— Я хочу, чтобы вы работали вместе. У меня. — Он сделал паузу, давая словам проникнуть в наше сознание. Видя, что мы хотим что-то спросить, но боимся, он снисходительно махнул рукой. — Ладно, спрашивайте. Всё равно надо вас в курс дела вводить.

Лена, всё ещё боясь сказать что-то не то, тихо спросила:

—А что... что нам надо будет делать?

Филимон посмотрел на неё, словно оценивая её готовность к восприятию информации. Потом его взгляд скользнул ко мне, и он начал объяснять медленно, чётко выговаривая каждое слово:

— Мне нужно, чтобы вы вдвоём ездили в определённое время через границу. Вчера была... репетиция. — Он сделал многозначительную паузу, давая нам понять, что всё происшедшее было лишь проверкой. — Вы будете регулярно ездить в Прагу. Там Лена будет сниматься в таких же фильмах, как вчера. Это будет ваша легенда прикрытия.

Он отпил глоток воды из хрустального стакана, не спеша:

— Основная ваша задача — встречаться с определёнными людьми и привозить обратно то, что они вам будут передавать. — Его глаза стали холодными и серьёзными. — Лене предстоит стать узнаваемой "актрисой", но на самом деле...

Филимон, замолчал и подбирая слова и чуть помедлив добавил

—. .. на самом деле у вас будет совершенно другая задача. Вы станете моими курьерами. Твоя "слава" и регулярные поездки будут идеальным прикрытием для настоящей работы.

Филимон откинулся в кресле, с удовлетворением наблюдая за нашим ошеломлённым молчанием. Он явно наслаждался моментом.

— И забудьте о своей прошлой жизни, — произнёс он весомо. — У вас случайно получилось вытащить выигрышный билет. Билет в совсем другую жизнь. С совсем другими деньгами. Он указал пальцем на Лену, и его палец казался скальпелем, проводящим черту между «до» и «после».

— Ты, — сказал он, глядя на неё, — будешь получать за съёмки в десять раз больше, чем получила вчера. А за работу, которую вы будете делать для меня... вы будете получать ещё больше. Он замолчал, давая цифрам осесть в нашем сознании. Суммы были астрономическими, невообразимыми для нас, наш предел мечтаний был ларек, а тут нам предлагали совершенно другое.

— Ладно, обо всём, что вам надо будет делать, вам подробно расскажет Жора. Вы уже с ним, наверное, познакомились — он вас возит из дома. Все инструкции получите у него. На сегодня — всё.

Он уже собрался что-то добавить, но дверь в кабинет приоткрылась, и в проёме показался один из телохранителей.

— Виктор Петрович, можно? Вам тут пакет привезли.

— Давай сюда, — Филимон подозвал его рукой.

Телохранитель вошёл и поставил на стол аккуратный свёрток, точь-в-точь похожий на вчерашний.

— Свободен, — кивнул Филимон. Охранник, развернулся и вышел, мягко закрыв дверь. Филимон потянулся к свёртку, разорвал плотную бумагу. Внутри, как и в прошлый раз, лежали аккуратные цилиндры перехваченные резинками долларовых купюр. Он так же демонстративно вскрыл одну из них, веером перелистнул хрустящие края и подозвал Лену жестом.

— На, заработала за вчера.

Он отсчитал пять хрустящих стодолларовых купюр и протянул ей. На лице Ленки расцвела сияющая, почти победная улыбка. Она жадно взяла деньги, её пальцы крепко сжали зелёные бумажки, будто боясь, что они исчезнут. В её глазах читался не просто восторг, а настоящий триумф, полное забвение вчерашнего унижения перед лицом такой награды. Она даже забыла наш «план», забыла всё, кроме этих пяти бумажек в руке.

Филимон, не удостаивая нас больше взглядом, нажал кнопку на своём столе и бросил в селектор:

— Олег зайди.

В дверях тут же появился охранник.

— Отведи их к Жоре, он в курсе.

Мы поспешно поднялись из кресел, всё ещё находясь под впечатлением от щедрости Филимона и туманных перспектив новой «работы». Лена сжимала в руке купюры, словно талисман.

— Все, идите, — сказал Филимон, уже не обращая на нас внимания и погружаясь в изучение каких-то бумаг.

Мы вышли в коридор вместе с охранником он двинулся вперед, а мы послушно зашагали за ним. Вместо того чтобы вести нас обратно через холл, он провёл нас по другому коридору и вывел через парадный вход обратно под палящее солнце. Остановившись на гранитных ступенях, он поднёс руку к рации на плече.

— Группа у главного входа. К девятке. — Послушав короткий ответ, он бросил нам, не глядя в глаза: — Ждите здесь. Сейчас подойдут. Развернувшись, он бесшумно скользнул обратно в дом, и массивная резная деревянная дверь закрылась за ним с тихим, но окончательным щелчком. Мы остались одни посреди идеального, безлюдного ландшафта. Давящая тишина нарушалась лишь жужжанием насекомых в раскалённом воздухе и беззаботным пением птиц. Лена нервно перебирала купюры в кармане, а я чувствовал, как нарастает тревога. Мы стояли в ожидании неизвестности, на пороге новой жизни, которая уже не казалась такой желанной, какой её рисовал нам Филимон.

— Ну и что, будем дальше делать? — тихо спросил я, больше сам у себя, чем у неё.

Лена пожала плечами, но в её глазах уже не было прежней паники. В них горел азарт, подогретый хрустящими купюрами. Она залезла в карман и протянула мне пять стодолларовых банкнот.

— На, Сань, спрячь у себя, — сказала она, и её голос звучал твёрже, чем минуту назад. — А что? Может, это и вправду лотерейный билет, и у нас всё в жизни поменяется.

Я взял деньги, ощущая их странную, обжигающую тяжесть.

— Лен, а если про это всё родители как-то узнают? — выдохнул я главный страх, который сдавил мне горло. — Он же сказал, что тебе надо будет стать узнаваемой...

— Ой, Санечка, если ты только этого боишься, то не переживай, — она махнула рукой, и в её движениях появилась внезапная лёгкость, почти бравада. — Ты не представляешь, сколько всего можно сделать, чтобы в жизни выглядеть совсем по-другому. Не думай об этом вообще.

— Если ты согласен... ну, чтобы я... — она запнулась, слегка покраснев, но тут же собралась. — Ну, в общем, чтобы я снималась... то давай попробуем! Мы за два дня шестьсот долларов подняли! Представляеш!

— Лен, это тебе решать, — сказал я честно, сжимая её пальцы. — Тебе ведь придётся... работать. Ты же понимаешь, что нам просто так деньги не будут давать. Ты помнишь, что было вчера? За что тебе заплатили.

Она кивнула, и тень промелькнула у неё в глазах, но была тут же отброшена.

— Но я буду с тобой, — добавил я. — Если ты решишься... я согласен.

Её лицо озарила внезапная, чуть виноватая, но счастливая улыбка.

— А я тебе буду всё рассказывать, — сказала она загадочно улыбаясь и подмигнула мне.

Я вздохнул, сдаваясь. Её заразительная, пусть и безрассудная, вера в «лотерейный билет» была сильнее моих страхов.

— А, — махнул я рукой, — ну, как знаешь. Давай попробуем. Может, это и вправду он, этот твой билет.

Мы стояли и держались за руки, два маленьких человека на огромных ступенях чужого богатства, готовые шагнуть в неизвестность, ослеплённые внезапно свалившимися на них деньгами и обещаниями. А из-за угла особняка нам на встречу шел тот самый телохранитель, Жора. Его массивная фигура в чёрном костюме казалась ещё больше на фоне яркого солнца. Он остановился в паре метров от нас, его холодные, ничего не выражающие глаза скользнули по нашим сплетённым рукам.

— Пошли, — произнёс он коротко, без намёка на эмоции, он развернулся и пошёл, не оборачиваясь, абсолютно уверенный, что мы последуем за ним. Он вёл нас вдоль кирпичной стены особняка, по гравийной дорожке, которая вела к неприметному одноэтажному зданию из того же красного кирпича, что и главный дом. Дверь была без номера и без таблички, просто обычная неприметная дверь серого цвета. Жора достал ключ-карту и приложил её к считывателю. Раздался тихий щелчок, и он толкнул дверь. Внутри пахло новым ремонтом, кофе и едва уловимым запахом оружия. Все это напоминало служебное помещение — белые стены, линолеум на полу, несколько дверей по коридору. Жора остановился перед первой же дверью справа, открыл её и впустил нас внутрь.

Комната была небольшой, с маленьким окном под потолком, похожей на кабинет или комнату для инструктажа. Посередине стоял простой стол, заваленный папками, два стула перед ним и один — по другую сторону. На стене висела большая карта Европы, испещрённая разноцветными метками и стрелками. Рядом висел на подставке выключенный телевизор с видеомагнитофоном.

— Садитесь, — бросил Жора, указывая на стулья перед столом. Сам он остался стоять, прислонившись к стене рядом с картой, скрестив на груди мощные руки. Его присутствие заполняло собой всё пространство комнаты. Он, смотрел на нас несколько секунд, как бы изучая.

— Значит с Виктором Петровичем уже поговорили? — наконец спросил он. Его голос в маленькой комнате звучал громче и суше.

Мы кивнули почти синхронно, как пара марионеток.

— Хорошо. Теперь — правила. Мои правила, — отчеканил Жора. — Их немного, но они железные. Запомните раз и навсегда. Выполняете, что говорю. Когда говорю. Как говорю. Вопросы задаёте только если без этого вообще никак. Лишнего не болтаете. Ни с кем. — Он сделал паузу, и его взгляд тяжёлым грузом остановился сначала на мне, потом на Лене. — Друг с другом — тоже. Особенно на улице, в кафе, по телефону. Понятно?

Мы снова кивнули. У меня пересохло в горле.

— Ваша легенда — съёмки. Всё, что связано с ними — ваше прикрытие, ваш «хлеб». Всё остальное — моя работа. Ваша задача — быть в нужное время в нужном месте, получить пакет, доставить пакет. Всё. Остальное — не ваша забота. Не лезьте не в своё дело.

Он оттолкнулся от стены, подошёл к столу и взял одну из папок.

— Первый выезд — через неделю. Подробности узнаете перед отъездом. Сейчас возьмите вот это, он швырнул на стол свёрток. Эти приборы называются пейджерами, они здесь не работают, но они будут работать в Европе, на них будут поступать информация. Связь по номерам, которые будут приходить на эти пейджеры и только один раз, по этим номерам нельзя звонить повторно. Номера телефонов для экстренных случаев тоже будут всегда разными и будут обновляться. Здесь инструкции к этим приборам, — он достал из ящика стола несколько листов с напечатанным текстом и бросил их на стол, — изучите, как ими пользоваться.

Он посмотрел на Лену.

—Тебя будут готовить. Учить. Тем вещам, чем ты занималась вчера. — Он сказал это безразлично, как о чём-то само собой разумеющемся. — Съёмки с парнями — это теперь твоя основная «работа» на камеру. Веди себя соответственно. Показывай себя как отвязная шлюха, это сейчас в моде. Но, — он поднял указательный палец, — ни в коем случае не соглашайся на личные вечеринки, предложения «отдохнуть» после съёмок. Только с нужными людьми и только тогда, когда получишь прямую инструкцию от меня. Поняла?

Лена кивнула, её лицо побледнело, но она смотрела прямо на него, стараясь не отводить взгляд.

— Поняла.

— Через некоторое время ты станешь узнаваемой. Мы этим займёмся.

Потом взгляд перешёл на меня.

—Ты — официально её муж, продюсер, короче, прикрытие. Веди себя как её владелец. Ревнуй, злись, требуй денег. Чтобы все видели, что ты тут главный и все это из-за бабла. Он снова замолчал, давая нам переварить информацию.

— Вопросы есть? — наконец спросил Жора.

Вопросов была тысяча, но язык не поворачивался задать ни один. Мы только покачали головами.

— Тогда всё. — Он кивнул на пейджеры на столе. — Берите. Устройства эти работают от батареек, включите их дома, для обучения. А сейчас я вас отвезу обратно. Завтра я заеду за вами десять утра. Не опаздывайте, это не приветствуется. Всю неделю будете приезжать сюда в назначенное время, и завтра у вас начнется обучение.

Он повернулся к двери, явно давая понять, что разговор окончен. Мы послушно схватили пейджеры, поднялись со стульев и потопали за ним обратно на солнечный свет, в оглушительную тишину этого странного нового мира, где мы стали всего лишь маленькими винтиками в большой, чужой игре.

Мы шли за телохранителем по гравийной дорожке, которая мелко хрустела под нашими ногами. Солнце палило, но здесь, в тени раскидистых деревьев, было относительно прохладно. Мы двигались в сторону большого каменного гаража, видневшегося в отдалении, в противоположную сторону от парадного входа в особняк Филимона. Территория поражала своей ухоженной красотой. По обе стороны дорожки тянулись идеально подстриженные газоны изумрудного цвета. Вдоль них были высажены причудливые клумбы с растениями, которые я никогда раньше не видел — кусты с бархатными листьями необычной формы, цветы ярких, почти неоновых оттенков. Всё дышало богатством и покоем, который был так контрастен нашему внутреннему смятению. Слева от нас тянулась высокая, в рост человека, живая изгородь. Она была настолько густой и ровно подстриженной, что напоминала сплошную зелёную стену. Время от времени в этой стене встречались арочные проёмы, увитые какими-то цветущими лианами. Они манили своей прохладной тенью и таинственностью, уводя взгляд вглубь сада, к скрытым от глаз беседкам или фонтанам.

Лена шла, опустив голову, но я видел, как её глаза украдкой скользят по этой роскоши. Она замерла на мгновение, увидев особенно необычный цветок с почти чёрными лепестками. Телохранитель, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Не отставайте.

Мы оба вздрогнули и ускорили шаг. Каждый шаг по этому идеальному миру отдавался в душе щемящей болью. Вся эта красота была лишь декорацией к той грязной игре, в которую мы теперь были втянуты. Арки в изгороди манили возможностью свернуть, убежать, спрятаться в этом лабиринте, но мы знали — наш путь лежит только вперёд, к чёрной машине, которая отвезёт нас обратно, в нашу старую жизнь, чтобы навсегда её изменить.

Внезапно телохранитель, шедший впереди, странно дёрнулся. Его мощная спина напряглась, он сделал неуклюжий шаг, будто споткнулся, и я увидел, как на безупречно белой ткани его рубашки, чуть ниже лопатки, проступило алое пятно. Оно расплывалось с пугающей скоростью. Он не издал ни звука, только судорожно взмахнул руками и тяжело рухнул лицом вниз на гравий. Мелкие камешки взлетели и с сухим шорохом осыпались обратно. И тут же рядом с его головой взметнулось ещё одно маленькое облачко пыли — будто кто-то невидимый щёлкнул пальцами прямо у земли. Тишину разорвал не один выстрел, а сразу несколько, слившихся в короткую, яростную очередь. Телохранитель перед нами не просто упал — его отбросило вперёд, будто невидимым кулаком. Он грузно рухнул на гравий, и алое пятно на его спине расползлось с ужасающей скоростью. В тот же миг гравий рядом с его головой взметнулся фонтаном — пуля прошла в сантиметре, не оставляя сомнений: стреляли прицельно.

— Ложись! — мой крик был больше похож на хриплый вопль животного. Я не толкнул Лену, а буквально швырнул её в сторону изгороди, сам падая следом. Она влетела в зелёную стену с глухим стоном, ветви с треском ломались под её весом.

Что-то горячее и острое, будто раскалённая спица, прочертило огненную полосу у моего виска. Ухо заполыхало адской болью, и тёплая кровь тут же хлынула по шее, заливая воротник. Я не обратил на это внимания, вжимаясь в землю. И тут начался настоящий кошмар.

Воздух взрезали новые пули. Они не просто свистели — они выли, вгрызаясь в кирпич гаража, с воем рикошетя от камней, с сухим щелчком впиваясь в стволы деревьев. Казалось, стреляют со всех сторон одновременно — с крыш, из окон самого особняка, из-за каждой арки в изгороди. Дым и запах серной гари повисли в воздухе, съедая глаза. Сквозь частую листву я видел, как на идеальном газоне корчились в предсмертных судорогах ещё двое охранников. Один, раненный в ногу, пытался отползти, но новая очередь накрыла его, заставив дернуться и затихнуть. Кто-то кричал — не от боли, а от ярости, стреляя на звук. Крики обрывались, сменяясь хриплым бульканьем.

Лена лежала подо мной, её тело билось в истерике.

—Саня! Кровь! Ты весь в крови! — она заходилась в рыданиях, её пальцы судорожно цеплялись за мою окровавленную куртку. — Не умирай! Пожалуйста, не умирай! Я не смогу без тебя!

Она пыталась вырваться, чтобы увидеть рану, прижать её, но я всей тяжестью навалился на неё, пригвождая к земле.

—Лежи тихо! — прошипел я, и мои губы коснулись её уха, слипшегося от слёз и крови. — Не двигайся! Молчи!

Каждая секунда растягивалась в вечность. Грохот выстрелов, свист пуль, крики — всё смешалось в оглушительную какофонию смерти. Земля под нами, казалось, содрогалась от каждого взрыва. Мы были всего лишь двумя комочками жизни, затерявшимися в самом эпицентре ада, и наша единственная надежда была в том, чтобы стать частью этой холодной земли, стать невидимыми для свинцового ливня. Казалось, что мир взорвался. Не один взрыв, а несколько, один за другим, разорвали пространство. Ударные волны ударили в уши с такой силой, что боль пронзила череп, отозвавшись тошнотворной пустотой в висках. Звон, пронзительный и всепоглощающий, впился в мозг, как раскалённая спица, выжигая все остальные звуки. Я оглох. Полностью. Абсолютно. Свист пуль, крики, треск веток — всё это превратилось в немое, ужасающее кино.

Я смотрел на Лену. Она была подо мной, её тело выгибалось в немом крике. Её глаза, огромные от ужаса, были залиты слезами. Они смотрели на меня, и в них читался не просто страх, а настоящий, животный ужас перед неминуемой смертью. Она что-то кричала мне, её губы складывались в моё имя — «Саня!» — я видел это по губам. Но слышал только оглушительный, давящий гул в собственной голове, словно я оказался в гигантском колоколе, по которому бьют снова и снова.

И в этой оглушённой тишине мой разум сузился до одной, пылающей точки. Все мысли, все страхи, вся боль от раны — всё испарилось. Осталась только она. Её глаза, полные слёз. Её дрожащие губы. Её жизнь, которая была для меня дороже собственной.

Внутри поднялась слепая, первобытная ярость. Не к нападавшим, нет. А к самой ситуации, к собственной беспомощности. Сквозь адский звон в ушах прорвался единственный внутренний вопль, повторяющийся с маниакальной настойчивостью: «Только не в неё. Пусть весь этот свинцовый ад достанется мне. Пусть меня изрешетят, разорвут на куски. Но её — нет. Только не её. Она должна жить. Она должна выжить, даже если я…»

Мысль обрывалась, не успевая оформиться. Я прижимал её к земле с такой силой, что, казалось, сломаю ей рёбра. Каждой клеткой своего тела я пытался стать барьером, щитом, поглотить любой осколок, любую пулю, что могли прийти сюда. Я чувствовал, как по моей шее и спине струится тёплая, липкая кровь, но это было ничто по сравнению с леденящим душу страхом увидеть такую же кровь на её коже. Её беззвучные рыдания были для меня страшнее любого взрыва. Я видел, как она пытается вырваться, чтобы помочь мне, и это доводило до исступления. «Лежи, ради всего святого, лежи!» — кричал я внутри, но мои губы не слушались. Время остановилось. Мы застыли в этом аду, два крошечных существа, прижавшихся к земле, пока над нашими головами беззвучно свистела смерть. И в этой немой пляске смерти я понял одну простую и страшную истину: я готов был на всё. На любую грязь, на любое предательство, на любую сделку с дьяволом. Лишь бы она жила.

Со стороны, где стоял особняк, внезапно загрохотало что-то тяжёлое и мощное. Это был не треск автоматных очередей, а глухой, разрывающий уши рёв крупнокалиберного оружия. Каждый выстрел отдавался в груди ударом, сотрясая землю.

Они били по чему-то за забором. Снаряды или пули огромной мощности впивались в кирпичную ограду. Сначала раздавался оглушительный хлопок, затем — грохот рушащейся кладки. В сплошной зелёной стене изгороди, за которой мы прятались, одна за другой появлялись зияющие бреши с опалёнными, дымящимися краями. Сквозь дыры была видна искорёженная кладка основного забора и клубы пыли. Казалось, по территории бьют из танка. Эта адская канонада длилась недолго, но казалась вечностью. Потом стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Наступила оглушительная, давящая тишина, нарушаемая лишь треском горящих где-то обломков, далёкими криками и редкими, одинокими выстрелами, которые звучали как похоронный салют. Потом и они смолкли.

Мы лежали, не смея пошевелиться, вжавшись в землю. Прошли секунды, минуты — время потеряло смысл. Постепенно оглушительный звон в ушах начал отступать, сменяясь приглушёнными, искажёнными звуками, будто из-под толстого слоя воды.

Я услышал её голос. Сначала как далёкий, надтреснутый шёпот, потом всё яснее.

—Саня... Саня, ты слышишь меня? Дышишь? Пожалуйста, дыши...

Я медленно повернул голову. Лена лежала подо мной, её лицо было испачкано землёй, слезами и моей кровью. Глаза, огромные и полные ужаса, впились в меня. Она гладила моё лицо дрожащей рукой, её пальцы оставляли грязные полосы на коже.

—Всё кончилось... вроде... кончилось... — она говорила прерывисто, задыхаясь от рыданий. — Ты жив... говори со мной, пожалуйста...

Сознание медленно возвращалось, принося с собой боль в ухе и во всём теле. Но главным было её лицо, её голос, пробивающийся сквозь остатки гула. Она была жива. Мы были живы. Это осознание било током, сильнее любой раны.

Я очень медленно, боясь каждым движением привлечь внимание, приподнял голову над грубой, исцарапанной ветвями землёй. Картина, открывшаяся взгляду, была сюрреалистичной и жуткой. Территория, ещё несколько минут назад бывшая образцом идиллического порядка, теперь напоминала поле боя. Она была абсолютно безлюдной, если не считать неподвижные тела в чёрных костюмах, беспорядочно разбросанные по идеальным газонам. Они лежали в неестественных позах, и алеющие пятна на их белых рубашках и на зелёной траве кричали о тишине громче любого звука.

Из парадных дверей особняка, которые теперь зияли чёрным провалом, валил густой, едкий дым. Он медленно поднимался в безмятежное голубое небо, застилая солнце и набрасывая на всё мрачную, зловещую тень. Где-то внутри что-то трещало и рушилось. Пахло гарью, порохом и чем-то сладковато-приторным — запахом смерти. И над всем этим царила оглушительная, звенящая тишина. Ни выстрелов, ни криков, только треск тлеющих где-то в доме обломков.

Вдруг Лена дёрнула меня за куртку. Её голос, тихий и срывающийся, прозвучал как гром среди ясного неба.

— Саня... Саня, послушай меня, — она заговорила быстро, лихорадочно, её глаза горели не прежним страхом, а каким-то новым, диким огнём. — Саня! Там, в доме у Филимона... У него же деньги! Очень много! Мы же видели! Бежим туда, пока никто не приехал! Это наш шанс!

Я смотрел на неё, не веря своим ушам. Казалось, ад вокруг нас повлиял на её рассудок.

— Лен, ты что... — я попытался отстраниться, но она вцепилась в меня с неожиданной силой. Она смотрела на меня не умоляюще, а с требованием, с отчаянной азартной решимостью, которая была страшнее любой истерики. Её пальцы впились мне в руку. — Мы можем все взять и исчезнуть! Навсегда! Понимаешь? Это наш шанс! Наш единственный шанс выбраться из всего этого!

Её слова повисли в мёртвом воздухе, смешавшись с запахом гари. Они были кощунственными, безумными, но в них была леденящая душу логика. Шанс. Возможность перечеркнуть всё, что было, и начать с чистого листа.

Я резко развернулся к Лене, схватив её за плечи. Её глаза, полные ужаса и азарта, были совсем близко.

— Будь здесь! — прошипел я, и мой голос прозвучал хрипло и незнакомо. — Я сам.

— Нет, Саня, вместе! Мы должны... — она начала возражать, пытаясь вырваться.

Но я не стал слушать. Резко, почти грубо, я толкнул её обратно, вглубь спасительных, изодранных пулями кустов. Она с хрустом ветвей исчезла в зелени, и я, не оглядываясь, рванул с места, пригнувшись почти к земле. Каждый шаг по изрешечённому гравию отдавался в висках бешеным стуком сердца. Я бежал, чувствуя, как спина ожидает удара, того самого жгучего укуса пули, который оборвал жизни телохранителей. Каждый лежащий на пути труп заставлял внутренне содрогаться. Я проклинал себя. Проклинал тот день, когда мы с Леной решили, что можем быстро разбогатеть. Проклинал свою глупость, свою жадность, которая привела нас в этот ад. «Сидели бы в своей облезлой квартире, мечтали о ларьке, и были бы живы...» — пронеслось в голове.

Но тут же, сквозь страх и самоедство, пробивалась другая, упрямая мысль, заставлявшая двигаться вперёд. Деньги. Те самые пачки хрустящих купюр, которые Филимон так легко швырял на стол. Безумные, немыслимые деньги. Они были там, в этом дымящемся доме. Они были нашим единственным шансом. Не на богатство — на выживание. На то, чтобы выдернуть Ленку из этого кошмара, исчезнуть, сбежать, куда глаза глядят, и начать всё с чистого листа. Эта мысль жгла сильнее, чем страх. Она была якорем в этом хаосе. Я бежал, цепляясь за неё, как утопающий за соломинку, по трупам и руинам нашей прежней жизни.

Я повернул к дому, ноги подкашивались, гравий хрустел под ногами, словно кости. Добежав до парадного входа, я заглянул внутрь — и отшатнулся. Внутри бушевал огонь. Пламя лизало стены, черный едкий дым валил из провала, где раньше были двери. Войти туда было равносильно самоубийству. И тут я вспомнил. Ту самую дверь, через которую нас выводили к Жоре. Служебный вход с другой стороны дома, ведущий через кухню на второй этаж. Я, прижимаясь к горячим от солнца и пожара стенам, обежал особняк. Неприметная дверь действительно была приоткрыта. Я втянул в себя остаток воздуха и рванул её на себя.

Первый же шаг в полумрак упёрся во что-то мягкое и неподвижное. Я споткнулся и едва удержался на ногах. На пороге, перегородив проход, лежал труп. Мужчина в чёрной, совершенно незнакомой мне военной форме без каких-либо опознавательных знаков. Камуфляж со множеством карманов был угольного цвета. Лицо было скрыто балаклавой, и из-под неё на пол сочилась тёмная лужа. От него веяло холодом и смертью. Сердце ушло в пятки, но я, подавив рвотный позыв, переступил через тело и прорвался внутрь. Кухня напоминала бойню. Столы были перевёрнуты, посуда разбита, еда размазана по полу. В лужах крови лежали несколько человек в белых халатах — повара. Они были убиты в упор, брошены друг на друга, как тряпки. Не думая, задерживая дыхание, я пролетел через этот ад к знакомой лестнице на второй этаж. Добежал до конца коридора. И вот она — массивная дверь кабинета Филимона. Она была открыта настежь. Из темноты проёма тянуло дымом. Сердце заколотилось в груди, предвкушая и ужасаясь тому, что я увижу внутри. Я ворвался в кабинет, ожидая увидеть самое страшное — тело Филимона, распростёртое на ковре или застывшее за столом. Но кабинет был пуст. Словно его вымели. Мой взгляд сразу же устремился к массивному столу. Там, где лежал тот самый свёрток с деньгами, теперь была лишь гладкая, пустая поверхность полированного дерева. Я подошёл ближе, в отчаянии обошёл стол кругом, заглянул под него, отшвырнул кресло. Ничего. Ни одной забытой пачки, ни одной выпавшей купюры. «Ну вот и всё», — пронеслось в голове леденящей душу мыслью. Вся эта адская гонка, весь риск — всё насмарку. Мы оставались ни с чем. Хуже того — мы были в ловушке, окружённые трупами, и наш единственный шанс испарился. В ярости и бессилии я обвёл комнату взглядом, ища хоть какую-то зацепку. Сейф, потайную дверцу, что-нибудь! Но я прекрасно помнил — в прошлый раз ничего подобного здесь не было. Оставаться здесь было бессмысленно и смертельно опасно. В каждую секунду могли подъехать чьи-то люди — либо милиция, либо новые убийцы. С горьким, комом в горле, я развернулся и побрёл обратно к выходу. Каждый шаг отдавался в душе тяжёлым стуком — стуком захлопнувшейся двери в будущее. Мы проиграли.

Я остановился на пороге, и посмотрел в последний раз на кабинет Филимона, охваченный гнетущим чувством полного провала. Руки дрожали от выброса адреналина и бессилия. Всё было зря. Все эти трупы, этот ужас — и всё ради пустого стола. И вдруг, сквозь пелену отчаяния, меня осенило. Чёткая, как вспышка, картина: Филимон вчера, и сегодня во время разговора. Его холёная рука с массивным перстнем лежала на столе. И он постоянно, почти бессознательно, трогал одну и ту же вещь — тяжёлую бронзовую пресс-папье в виде идеального шара. Он не перекатывал её, а просто клал на неё ладонь, как будто черпал от неё уверенность. Это была не привычка богатого человека, а нечто большее — ритуал, якорь. Сердце заколотилось с новой силой. Я рванулся обратно к столу, через комнату, заваленную обломками. Пресс-папье всё ещё была на месте, тёмная и массивная, отражающая отсветы пожара снаружи. Я схватил её. Она была холодной и невероятно тяжёлой. Я попытался сдвинуть её — ничего. Тогда, затаив дыхание, я повернул шар по часовой стрелке. Он поддался с трудом, издав низкий скрежет. Ничего не произошло. От злости и нетерпения я чуть не швырнул её. Но потом попробовал повернуть против часовой. Раздался тихий, но отчётливый щелчок, который отозвался эхом в моей душе.

И тогда не ящик, а вся центральная часть массивного стола с тихим гухом плавно выехала вперёд, открыв неглубокую, но широкую нишу. Я стоял перед зияющей нишей, и секунда показалась вечностью. Мозг, отравленный страхом и дымом, отказывался верить в удачу. Это было похоже на мираж, на последнюю жестокую шутку судьбы. Но нет — холодный блеск упаковок, чуть видный в задымленном полумраке, был настоящим. С диким, животным рывком я сорвал с себя куртку. Руки тряслись так, что я с трудом снял ее и просто швырнул на пол и принялся сгребать в неё содержимое сейфа. Я не брал пачки, я хватал их охапками, сметая на грубый холст всё подряд. Пачки с деньгами, паспорта, конверты — всё летело в кучу. Пальцы скользили, я ронял пачки, на ощупь, почти вслепую, шаря в глубине ниши, пытаясь выскрести всё до последней купюры. Дышалось всё тяжелее. Дым, густой и едкий, заполнял лёгкие, вызывая спазматический кашель. В ушах, поверх звона, стоял нарастающий низкий гул пожара — треск дерева, зловещее шипение, будто дом агонизировал.

И тут я увидел это. Через распахнутую дверь, в конце коридора, по тёмному паркету побежала ярко-оранжевая змейка. Огонь. Он скользил очень быстро, ненасытно, пожирая всё на своём пути. Пламя дотянулось до косяка двери, и краска на нём тут же вспучилась, зашипела. Жар волной докатился до меня, высушивая слезы на щеках.

Сердце в груди оборвалось, а потом заколотилось с бешеной скоростью, выстукивая: «ПОЗДНО. БЕГИ. СЕЙЧАС ЖЕ».

Я перестал думать. Инстинкт самосохранения заглушил жадность. Я набросил полы куртки на свою добычу, судорожно завязал рукава в тугой узел, превратив её в неуклюжий, но драгоценный мешок. Голову я накрыл тем, что осталось — мокрой от пота и крови рубашкой, прижимая ткань ко рту. Кашель разрывал грудь. Я рванул к выходу, пригнувшись, прижимая к себе свой трофей. Пламя в коридоре уже бушевало, жар опалял кожу. Я бежал сквозь ад, спотыкаясь, не видя ничего перед собой, кроме клубов чёрного дыма и багровых отсветов. Ноги подкашивались. Казалось, ещё секунда — и я рухну, и огонь поглотит меня вместе с этими проклятыми деньгами. Я влетел на кухню. Здесь было не лучше — огонь пожирал занавески, плясал на столах. Трупы на полу казались островками в этом море огня. Я не бежал, я падал вперёд, выбив плечом ту самую дверь, и вывалился на гравий, на свежий воздух.

Я лежал, судорожно хватая ртом воздух, давясь кашлем, прижимая к себе окровавленную, пропахшую гарью куртку. Задыхаясь, я перекатился на спину. Тот самый коридор, по которому я только что бежал, был теперь сплошной стеной огня. Ещё две минуты — и стальные балки перекрытий рухнули бы, похоронив всё навсегда. Но я успел. Чудом.

На ватных, подкашивающихся ногах я поднялся. Адреналин отступал, сменяясь ледяной пустотой и пониманием, что нужно бежать. Сейчас. Я уже не пригибался. Какая-то животная часть мозга понимала: стрелять больше некому. Те, кто напал, ушли, забрав своё. Те, кого убили, лежали неподвижно. Оставаться здесь было смертельно опасно по другой причине — из-за пожара и тех, кто наверняка уже спешил сюда. Я, пошатываясь побежал к тому месту в изгороди, где оставил Лену. Она, увидев меня, стала выползать из своих кустов. Лицо её было серым от страха, пыли и слёз.

—Саня! — её голос сорвался на визг.

— Валим, Ленка! Быстрее, валим отсюда! — мой хриплый крик прозвучал как выдох. Я ухватил её за руку, и её холодные пальцы впились в мои. Я потянул её за собой, и мы побежали. Хорошо, что сегодня она была в джинсах, майке и кроссовках, а не в том дурацком платье и туфлях. Но бежать ей всё равно было мучительно трудно. Она спотыкалась на каждом шагу, падала на острый гравий, раздирая колени и ладони в кровь, но тут же, с подавленным стоном, поднималась и, хватаясь за мою руку, снова бежала. Её прерывистое, свистящее дыхание было мне ответом. Я искал путь к отступлению. Парадные ворота были верной смертью — там могли быть засады или, наоборот, скорая и милиция. И тут я увидел её — зияющую брешь в кирпичной ограде. Та самая дыра, пробитая чем-то тяжёлым во время перестрелки. Края её были опалены, кирпичи свешивались внутрь, как выбитые зубы. Это был наш выход.

— Туда! — я крикнул Лене, указывая на дыру, и рванул к ней, почти волоча её за собой.

Мы подбежали к пролому. Я втолкнул её вперёд.

—Лезь! Быстро!

Она, не раздумывая, полезла через груду битого кирпича, я последовал за ней, чувствуя, как острые края царапают ноги. Мы выкатились на другую сторону — в высокую, сухую траву за пределами владений Филимона. Сзади оставался дымящийся кошмар, впереди — неизвестность. Но мы были на свободе. И тут же увидели их. Четыре тела в тех же чёрных, незнакомых военных формах, что и у убитого на кухне. Они лежали в неестественных позах, образовав импровизированный периметр обороны. Видимо, группа нападавших попала здесь в засаду, устроенную телохранителями Филимона. Картина была жуткой, но времени на размышления не было.

— Бежим! — прохрипел я, с трудом поднимаясь на ноги и дёргая Лену за руку.

Мы рванули прочь от забора, к тёмной линии леса, видневшейся метрах в ста. Эти сто метров показались километром. Ноги подкашивались, в груди кололо и казалось, что вот-вот раздадутся сирены. Лена бежала, спотыкаясь и тяжело дыша, но не останавливалась. Наконец, мы влетели под сень деревьев. Густой полог листвы поглотил нас, скрыв от посторонних глаз. Мы пробежали ещё с полсотни метров вглубь, пока я не рухнул на колени возле старой, поваленной сосны, затянутой мхом. Лена прислонилась к дереву, вся в крови и царапинах, и её начало трясти.

— Лена, не останавливайся, — прохрипел я, сам едва стоя на ногах. — Идём дальше. Немного ещё. Она лишь кивнула, не в силах вымолвить слова. Мы поплелись дальше, но уже не бежали, а шли, продираясь сквозь кусты, спотыкаясь о корни. Я не помнил, сколько мы так шли — может, час, может, больше. Время потеряло смысл. Я понимал одно: дорога, ведущая к усадьбе Филимона, была для нас ловушкой. Туда первым делом хлынут машины. Поэтому я старался выбирать направление вглубь леса, подальше от любого намёка на цивилизацию, ориентируясь по солнцу. Лена шла, за мной, почти повиснув на моей руке. Её шаги стали совсем беспомощными, она спотыкалась на ровном месте, о каждую кочку или корень. Я тянул её за собой, но и сам еле волочил ноги. Казалось, что мы, наверное, прошли несколько километров, но параноидальный страх шептал, что мы всё ещё где-то рядом, что из-за деревьев вот-вот появится вооруженные люди в камуфляже. Хотя ни дыма на горизонте, ни запаха гари уже не было — только густой, влажный воздух леса.

— Саня... — её голос прозвучал тихо, надсадно, почти шёпотом, полным отчаяния. — Не могу больше... Я сейчас умру... Давай остановимся... Хоть на несколько минут...

Я обернулся и посмотрел на неё. Её лицо было белым как мел, губы потрескались, глаза ввалились и смотрели пусто. Волосы слиплись от пота, на коленях и руках засохла кровь, смешанная с грязью. Она висела на моей руке как тряпичная кукла, и я чувствовал, как её тело вот-вот подкосятся окончательно. И я понял, что сам уже тоже на пределе. Ноги горели, в висках стучало, а заветная куртка с деньгами, которую я тащил в другой руке, казалась неподъёмной гирей.

— Всё... привал, — выдохнул я, и мои собственные ноги тут же подкосились.

Я не сел, а рухнул на мягкий, упругий мох у подножия старой ели. Лена беззвучно осела рядом, прислонившись спиной к моему плечу, и закрыла глаза. Её дыхание было прерывистым и хриплым. Мы сидели, не в силах вымолвить ни слова, просто слушая, как наши сердца медленно успокаиваются, а вокруг царит тишина леса — спасительная, глубокая, впервые за этот день не несущая в себе угрозы.

Я осторожно развязал узлы на рукавах куртки. Ткань была прожжена в нескольких местах, пропахла гарью и потом. Я развернул её, боясь, что всё это оказалось сном. Но нет — внутри лежали те самые пачки с долларами, паспорта, конверты. Я не стал их пересчитывать, просто провёл рукой по гладким упаковкам, ощущая под пальцами шероховатость купюр. Это была не просто добыча. Это была наша жизнь. Цена, заплаченная за неё, была ужасна, но теперь эти деньги означали спасение.

Лена сидела, обхватив колени руками, и смотрела куда-то вдаль, в чащу леса. Её плечи ещё вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Я видел, как она украдкой смотрит на моё окровавленное ухо.

— Дай я посмотрю, — тихо сказала она, и её голос был хриплым от напряжения.

Она развернулась ко мне, её пальцы, холодные и дрожащие, осторожно прикоснулись к окровавленному уху.

— Болит? — спросила она, и в её глазах стояли слёзы — но теперь это были слёзы облегчения и заботы.

— Пустяк, — буркнул я, хотя рана горела огнём. — Царапина.

Мы замолчали. Тишина повисла между нами, густая и многозначительная. Было о чём поговорить, но слова казались ненужными. Мы были живы. Мы были вместе. И у нас был этот свёрток — наш пропуск в другую жизнь.

— Что будем делать? — наконец прошептала Лена, уставившись на деньги.

Я посмотрел на неё, потом на чащу леса, которая скрывала нас от мира.

— Выберемся отсюда. Найдем дорогу. А потом... — я сделал паузу, — потом исчезнем.

Она кивнула, и в её глазах читалась та же решимость. Страх ещё не ушёл, но его уже теснила надежда. Мы сидели под деревом, два грязных, измотанных, испуганных человека, прижимаясь друг к другу, как к единственной опоре в рухнувшем мире, и смотрели на наше кровавое, но бесценное сокровище. Я почувствовал, как по спине пробегают мурашки — не от холода, а от инстинктивного страха. Отдых был опасной роскошью.

— Лен, пошли, надо уходить отсюда, — сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. Каждая мышца кричала от боли. Я подал ей руку, и она, стиснув зубы, ухватилась за неё. Мы медленно, как старики, поднялись. Я выбрал направление, ориентируясь на солнце, пробивавшееся сквозь кроны. Где-то краем памяти всплыло: если иди на запад, от дома Филимона это должно быть в сторону от главной дороги. Правильно ли это — я не знал, но делать что-то было лучше, чем сидеть на месте. Мы шли, продираясь сквозь чащу, ещё с полчаса, как вдруг перед нами открылась преграда — неширокая, но быстрая речка с топкими, заболоченными берегами. Вода была тёмной, почти чёрной, и смотреть на неё не хотелось.

— Не перейти тут, — хрипло констатировал я. — Пойдём вдоль, поищем брод.

Мы побрели вниз по течению. Вскоре речка сделала изгиб, и течение намыло здесь пологую косу из гальки и песка.

—Вот здесь, — я потянул Лену за собой.

Переход по камням дался нелегко, но вот мы на том берегу. И тут я вспомнил один обрывок из какой-то приключенческой книги.

— Стой, — остановил я её. — Надо по воде пройти. Чтобы следов не оставить.

Я ступил обратно в ледяную воду. Холод был таким, что перехватило дыхание и свело икры. Я обернулся. Лена стояла на берегу, глядя на воду с немым ужасом. Но потом она, не говоря ни слова, стиснула зубы и шагнула следом за мной. Я видел, как её тело содрогнулось от шока, как побелели костяшки её пальцев, сжатых в кулаки. Но она шла, не издавая ни звука, глядя прямо перед собой с потрясающей, леденящей душу стойкостью. Она была на пределе, но её сила воли в тот момент заставляла меня гордиться ею. Мы шли по воде, и каждая секунда казалась вечностью. Ледяная стужа проникала сквозь ткань кроссовок, немеющие пальцы ног цеплялись за скользкие камни на дне. Я шёл первым, прокладывая путь, и слышал за спиной её сдавленное, прерывистое дыхание. Оборачиваться было нельзя — я боялся увидеть в её глазах отчаяние, которое могло сломить нас обоих.

— Держись, Ленка, — хрипло бросил я через плечо, сам едва двигая закоченевшими губами. — Ещё немного.

Она не ответила. Только тихо, почти беззвучно, всхлипнула. Но её шаги не замедлялись. Мы пробирались вверх по течению, и через несколько минут я заметил впереди поваленное бурей дерево, ствол которого перекинулся с нашего берега на противоположный, образуя естественный мост. Это был наш шанс.

— Вот, — я указал на него. — Вылезем тут.

Мы с трудом выбрались на сушу и рухнули на мягкий мох, отчаянно растирая онемевшие конечности, пытаясь вернуть в них жизнь. Ноги были багровыми и нечувствительными, как будто чужие. Лена сидела, сгорбившись, её трясло крупной дрожью.

— Молодец, — прошептал я ей в волосы.

Она лишь кивнула, уткнувшись лицом мне в грудь. Отдышавшись, мы снова двинулись в путь. Теперь лес пошел на подъем, стало светлее. Сквозь деревья вдали заблестело что-то большое и открытое. Мы вышли на край леса, и перед нами открылся вид на бескрайнее, покрытое редкой травой поле, а за ним — на темнеющую в дали ленту асфальта. Это была не та дорога, что вела к усадьбе Филимона. Она была незнакомая и пустынная. Надежда, острая и болезненная, снова зажглась в груди. Мы были живы, мы были свободны, и где-то там, впереди, начиналась наша новая жизнь.

Конец первой книги.