— Удивительно, но взял я этот райский бастион без долгой осады. Уговорил-таки сельскую Венеру, сиречь Татьяну Карповну N-скую уже за чашкой кофия после ужина, хотя прибыл в имение только утром. Никогда не встречал такого порыва страсти и... э-э... доступности.

Ганевский выдержал театральную паузу, оглядел товарищей поверх пламени костра. Его слушали с неподдельным интересом, внимали как неопытные мальчишки, завистливо переживая вместе с рассказчиком его любовные похождения. Прапорщик перешел к десерту:

— И вот, лежит она уже разоблаченная, без исподнего. Кровь с молоком, румяная, жопастая, грудь большая, спелая, в развалку, но талия ввиду младых лет тоже в наличии, не отнять. Жаль, что Рубенс уж двести с лишком годков как почил, он бы ее в лучшем виде увековечил..., да-с...

У рассказчика затуманился взгляд, Ганевский на минуту предался сладким воспоминаниям, но встрепенулся:

— Она мне и говорит: вы, сударь, после обещанной приятной ласки, когда будете готовы сабелькой-то махать, предупредите. Девственна я, по батюшкиному наказу, до самого замужества. А ежели после первой ночи красок на простыне не останется, он меня со свету сживет за ослушание. И наследства лишит, вот. Заявила она это с таким серьезным личиком, что я даже растерялся.

Офицеры переглянулись с ухмылками. Как-то прапорщик в этот раз выкрутился? Ведь узами брака он по сию пору не связан ни с одной Венерой, тем более сельской.

Ганевский стал рассказывать далее, подпустив в голос загадочности:

— Я так и застыл. Портки уж до колен стянуты, сабелька, как она изволила выразиться, торчком стоит. Как же мы тогда, спрашиваю, грешить станем? И зачем бы вам такую насмешку делать? Распалили пожар, а как тушить прикажете?

И опять прапорщик замолчал, в костер смотрит. Подпоручик Збруев, заядлый бретер и любитель приударить за любой особой женского пола, буде та окажется в поле его зрения, не выдержал:

— Ганевский, не тяни кота за яйца. Дала себя пощупать и взяла в рот?

— Как это пошло, Володя! Дала, взяла... было и так, но все оказалось еще интереснее. Подает она мне склянку с благовониями и сопровождает такими инструкциями: вы, как время настанет, себе вот смажьте, а потом пальцем-то и мне. Да обильно, поглубже. И тылом ко мне поворачивается. Вот тут, говорит. И показывает на срамное.

Молодой ординарец, которого все даже не за глаза завали Васяткой, покраснел и взволнованно вскочил.

— Господа! Как вы можете говорить о женщине такое? Она же... а как же душа? Женщины, это же... божественные создания, которые...

— Кроме всего прочего, созданы и для мужской услады, как и мы для них, — перебил его Збруев. — Сядь, Васятка, не мельтеши.

Но безусый ординарец только сжал кулаки и растеряно заозирался в поисках поддержки.

— Знаешь ли ты, как после боя хочется залезть на какую-нибудь бабешку? До зубовного скрежета, вот как! Да после того как пуля свистнула у самого уха? — вещал подпоручик, распаляясь. — Это, брат, не в салонах стишки декламировать и ручки дамам целовать. Это бурлит в тебе дремучий инстинкт продолжения рода! А ну как другой раз пуля-дура прилетит в лоб? А ты семя посеять не успел. Война самое верное средство убрать все наносное, увидеть свою природу... айй, да что я тут тебе... Сядь, говорю, не торчи столбом. После первого боя поймешь. А не нравится, так иди к другому костру.

Подпоручик сплюнул сквозь щель в желтых прокуренных зубах и не презрительно, а будто жалея зеленого юнца, процедил:

– Салага!

Васятка нахмурился, опустил голову, играя желваками, но покорно сел на теплое бревно. К солдатскому костру идти нет охоты, там еще хуже — те же разговоры, только скабрезнее и с матерком.

— Давай, Иван, не отлынивай. Да перчику насыпь, чтоб завтра было веселей бусурманов бить, — попросил Ганевского Збруев с развязной ленцой. И подмигнул. Не иначе для Васятки голосом играл.

Прапорщик откашлялся, поэкал-помэкал, собираясь с мыслями — сбил его Васяткин демарш с толку. Прав ординарец. Вед он и сам так думал о Татьяне Карповне, пока пользовал ее амбразуры не по назначению. Правда, когда вынужденно распрощались, да прошло какое-то время, весь романтический флер сошел. Что осталось? В памяти нет ни одной мысли о душе, только телесное: восхитительно широкий белый зад, тонкая, будто бархатная кожа и колыхание большого тяжелого бюста. Его так приятно было гладить, мять пятерней и посасывать крупные коричневые сосцы. Еще мнились мягкие пухлые губы, нежно обхватывающие плоть. Умело, требовательно сосущие, вытягивающие из него всю мужскую силу.

А ведь и у Збруева своя правда. Если завтра кто-то или даже никто из них не выживет, кому нужна будет эта высокая мораль? Может статься это их последний вечер, ведь у смерти гораздо больше причин, чем у жизни — удар саблей, пуля, осколки, да мало ли. Пошло оно все к черту! Где эта Татьяна Карповна теперь? Кому дает, у кого берет? Все равно. Не любил он ее никогда, так мимолетное увлечение. Репутации ее своим рассказом он не замарал, мало ли таких Татьян на просторах Российских губерний, а у него были и другие, и слаще, чего уж там. В следующий привал можно, к примеру, об одной артисточке шапито рассказать. Вот где умение и гуттаперчевость!

— Ладно, ребята, будет вам ссориться, — сказал прапорщик, легко договорившись с совестью и принимая затеянную Збруевым игру. Сколько грязи Васятка выдержит?

— Начну-ка я с середины, для ясности. Когда мы уже лежали в поту и неге, выспросил я у Татьяны Карповны о ее необычном пристрастии. Она и выложила все без недомолвок. Должен сказать ее признание меня довольно смутило, не ожидал я такой смелости и доверчивой простоты от кисейной барышни. Не могла она ослушаться родителя, но пошла все ж на хитрость, потому что в одно время появилось в ней что-то такое... новое, зовущее. И тянет, и тянет, говорит, — сил нет. Стала она свое тело потихоньку заново узнавать. Лежит, бывало в спаленке задравши рубаху, щупает, гладит там-сям, но рука сама к срамному тянется, будто ведет ее кто-то. Потерла между ног — понравилось. Послюнявила пальцы, чтобы нежнее было, и тут ее в жар бросило. Что-то такое... нестерпимое. Затрясло, бьет как в лихорадке. Сладко, мучительно, томно, а потом так легко стало, говорит, не передать. Будто качаешься на облацех, а тебе серафимы о шести крылах гимны поют.

Ганевский пошерудил палкой угли, на что Васятка как самый молодой поднялся и стал подкладывать в затухающий костер новые полешки, но не переставал смотреть на прапорщика, то ли жалобно и просительно, то ли с жалостью. В сумерках уж было не разобрать.

— Тут у нас перерыв настал в беседе, Татьяна Карповна решила пошалить, попробовать на вкус мою Болонскую с яйцами. Клянусь, с ними и заглатывала, так и слил ей в горло, не вынувши. После опять разговорились. Когда, говорит, в другую ночь терла, подумала вторую дырочку испробовать, раз в ту папенька запретил. Ох, Ваня, говорит, как меня тогда пробрало! Будто взаправду на небесах побывала. С тех пор она это не оставила, почитай каждую ночь рукоблудила. Сначала-то ей туго было, но как привыкла, стал и кулак входить, если хорошенько помаслить.

На этих словах Збруев даже присвистнул.

— Вот это пассаж! Мастерица! Ты мне, Иван, адресок потом черкни, наведаюсь с оказией. Охота посмотреть на такое чудо.

На него все зашикали, требуя тишины. Какие мысли у его товарищей сейчас в голове? Смогут ли они представить Татьяну Карповну, девятнадцати лет отроду, как она есть? Наверное, у каждого в мыслях своя Татьяна — у какой волос долгий и светлый, а то кому и чернявая мнится. Тем она и хороша, что своя, мечты должны быть на свой вкус, тогда они слаще. Сейчас-то моя, поди, еще раздобрела, раздалась, так что Збруева ждет совсем не та женщина, если он сумеет ее разыскать. Может она и вовсе замужем. Ганевский усмехнулся, решив, что непременно даст ему адрес. Пусть попытает счастья, а потом расскажет, случилось чудо или нет.

Прапорщик кивнул, снова погружаясь в не такое уж и далекое прошлое.

— В одну из ночей доверила она мне и свое самое страстное желание. Сразу скажу, братцы, я и подумать не мог, что барышня может мечтать о таком.... До сих пор смущен.

— Ганевский! Ну что ты вокруг да около? — снова возмутился Збруев. — Выкладывай уже.

Васятка на этих словах скрючился, уронил голову на руки, будто убитый горем.

— Стала она подумывать, чем руку заменить, захотелось ей чего-то нового. Поискала в доме, ничего подходящего не нашлось, а как на двор вышла ее и озарило. На конюшне был у них вороной шестилеток и старая кобыла, которой до того вороного уже и дела нет. Зашла Татьяна Карповна в конюшню, стоит, смотрит на жеребца, губу кусает...

— Ох и мастак ты, Иван, небылицы плести! — перебил его зауряд-прапорщик с усами как у моржа. — У коня-то, елдище ого-го, это уж ты ни в какие ворота. Да и как подлезешь-то? Вранье.

Ганевский махнул рукой.

— Да погодите вы, Сан Саныч. Я ж говорю, в нее кулак влезает, если постараться. Но не в этом дело. Тот же вопрос она и себе задала — как все провернуть? А увидит кто? Судя по строгости отца, ее как минимум монастырь ждал за такие выкрутасы. Короче говоря, стала она захаживать в конюшню, пока никто не видит. Сахарок вороному в зубы, а сама за елду конскую хвать! У вороного уже в привычку вошло — если сахар дают, значит сейчас и удовольствие будет. У него елда и крепнет без всякой помощи. Подергает Татьяна Карповна за нее, поласкает, руку под горячее семя подставит и мечтает, как было бы замечательно с конем.

— И чего? — спросил Збруев.

— А ничего. Конюх увидел. Пришлось ей зад, да и рот заодно подставлять за молчание, хотя она с дворней на это идти наотрез не хотела. А ну как проболтается кто по пьяному случаю или от людской несдержанности? Татьяна Карповна все ж соблазнилась, когда конюх свои мудя перед ней вывалил без стеснения, потому что его елда оказалась не меньше конской. Тут, конечно, она преувеличила, не может такого быть по природе человеческой, но видимо все же достойный экземпляр попался. Первый раз она его ртом приласкала, а потом пошло-поехало. Как томление у нее настанет, Татьяна Карповна бегом на конюшню и платье задирает. Конюха-то и уговаривать не надо было. Брал он ее грубо, говорит, всякими непотребными словами обзывал, а это ее еще больше распаляло. Она вороному елду рукой наяривает, а конюх сзади своим шомполом ей дуло чистит и за сосцы тянет-дергает. Закроет Татьяна Карповна глаза и представляет, что это вороной ее приходует.

Тут Ганевский прервал рассказ, стало ему противно от своей фантазии. Не рассказывала Татьяна Карповна таких подробностей, это уж слишком, но почему бы и не присочинить, ради издевки над Васяткой?

— Но, увы, сия аркадская идиллия длилась недолго. Зашиб однажды вороной конюха, лягнул по башке копытом, пока тот стойло ему чистил и прости-прощай. Они же на его глазах грешили, вот вороной и взревновал. С тех пор она в конюшню ни ногой, а коня потом продали, от греха.

Это была чистая правда. Татьяна Карповна сама про то рассказала, назвала это ужасным мистическим несчастьем, а потом дрожала и прижималась к прапорщику горячим телом, чтобы успокоиться.

— Хм... — задумчиво протянул Збруев. — Ловкая барышня. Свалила вину на бессловесную тварь и концы в воду.

Все замолчали и уставились на подпоручика, но тот только удивился, что тут может быть непонятного.

— Ну что же вы, господа? А как же слова незабвенного Кассиана, мать его, Лонгина — cui bono? Cui prodest? А выгода тут одна — соломку подстелить, заставить конюха замолчать. Вот барышня его и... — Збруев провел ребром ладони по горлу, —. ..отправила к святому Петру.

Неугомонный ординарец опять вскочил. Трясется, красный, а в глазах дикая ярость, удвоенная блеском от пламени костра.

— Не могла она! Она женщина! Не могла она пойти на такое! Да вы... я вас на...

Васятке вовремя зажали рот и усадили на место, пока он не сделал глупость, которая стоила бы ему жизни. Збруев это тоже почувствовал, но раскачивать лодку не стал. Ему все равно с кем стреляться, однако мальчишку было жалко. Да было бы из-за кого. Из-за какой-то развратной сельской кокотки с разношенным афедроном, которую кроме Ганевского никто и в глаза не видел.

Поскольку формального вызова на дуэль не прозвучало, подпоручик пожал плечами и спокойно спросил с наигранной вежливостью:

— Откуда вам знать, милейший? Неужто видели своими глазами?

Васятка стряхнул с себя цепкие руки доброжелателей, глубоко подышал, успокаиваясь и заговорил. Глухо, с неохотой.

— Оттуда, что полиция сразу поймет, конь это лягнул или человек чем-то ударил. Раз она сказала конь, значит, так и было. Зачем ей вообще об этом рассказывать и лгать?

Збруев хмыкнул, вытянул из сапога фляжку и протянул ординарцу.

— Глотни, расслабляет. Ты молодец. Уважаю за то, что не отступаешь, что есть у тебя убеждения.

Подпоручик зевнул, перебрался на неубранную кем-то скирду по другую сторону бревна.

— Господа, я, пожалуй, вздремну, — донеслось из пересохшей на солнце кучи.

Разговоры затихли, Ганевскому тоже расхотелось продолжать рассказ. Довели они Васятку до помрачения, чуть смертоубийства не случилось.

— Вась! — снова подал голос Збруев. — А если бы тебе дали договорить, я бы промахнулся. Нарочно.

***

Под свист пуль и грохот разрывов, к которым никогда не привыкнешь, сколько ни воюй, Ганевский пробирался где ползком, где перебежками на правый фланг. И наткнулся на Васятку. Мальчишка удобно устроился у небольшого холмика, откуда не был виден неприятелю. Лежал, поджав ноги, уткнувшись лицом в траву и трясся.

— Семенов, мать твою! — крикнул прапорщик, враз озверев. — Встать, собака трусливая!

Ординарец вздрогнул, но приказ выполнять не спешил. Ганевский пригнувшись, приблизился, схватил его за плечо и развернул. По бледному испуганному лицу мальчишки текли слезы.

— Из штаба... второй роте доне... сение, — через силу выдавил Васятка, жалобно смотря на Ганевского.

Прапорщик опустил взгляд. Ординарец прижимал руки к животу, а из-под грязных ладоней сочилась кровь.

— Мать твою, — снова выматерился Ганевский, — как же ты...

— Я сейчас, кажется, умру.

— Нет!

— Стойте. Мне надо... сказать. Передайте Збруеву, что я бы не промахнулся...

Ганевский упал на колени.

— Я знаю, что ваш рассказ — неправда. Не могла она. Это вы нарочно придумали. Иван Мих... алыч, не давайте Збруеву адрес, умоляю.

Изо рта Васятки хлынула кровь.

— Что? — растерянно спросил Ганевский.

— Орловская губерния, Елецкий уезд, Березовка. Я уже был в кадетском, когда вы гостили..., поэтому не довелось.

— Что? — опять изумленно повторил прапорщик. — Что ты выдумываешь, Семенов?

Когда он произнес фамилию Васятки, до него дошло. Татьяна Карповна Семенова!

— Она твоя...

— Сестра, — выдохнул в последний раз ординарец и закрыл глаза.