Утро десятого дня было серым и безразличным. Свет, пробивавшийся сквозь шторы, был плоским, лишённым теней, будто сама природа не знала, как реагировать на вчерашнее. Дима не спал. Он провёл первые часы рассвета, методично обзванивая таксопарки, пока не нашёл нужного диспетчера — сонного, раздражённого мужчину, которого удалось разговорить парой уместных намёков на «потерянные вещи» в машине.

Адрес был получен. Простой, ничем не примечательный. Но для них он прозвучал как приговор. Или как приглашение.

Он зашёл в её комнату без стука. Она спала, скомкавшись в том же чёрном платье, с засохшими слезами на ресницах и размазанной тушью. Выглядела она не развратной богиней, а сломанной, уставшей женщиной. Он сел на край кровати и тронул её за плечо.

«Мама. Проснись.»

Она открыла глаза, и в них мгновенно вспыхнула паника, быстро сменившаяся тяжёлым, похмельным осознанием реальности.

«Мама, ты понимаешь, чему вчера стали свидетелями, » — сказал он, его голос был ровным, без эмоций, как у следователя, зачитывающего протокол. Он не спрашивал. Он констатировал. — «Это ведь Маша. Твоя сестра. И Денис с Игорем.»

Он сделал паузу, давая этим именам, этим родственным связям, ударить по ней с новой силой. Игорем и Денисом были сыновья Маши.

«И они... трахают свою мать, твою младшую сестру, мою тетю.»

Она медленно села на кровать, отводя взгляд. Она поняла это ещё вчера, в тот самый миг, когда свет фонаря выхватил знакомые черты. Но тогда это был просто шоковый удар, оглушающий и бессмысленный. Сейчас, в холодном утреннем свете, это знание обрело плоть, детали, ужасающую конкретику. Её сестра. Её племянники. Четверо презервативов.

Она закрыла лицо руками, но не заплакала. Её плечи не тряслись. Она просто сидела так несколько секунд, дыша глубоко и неровно. Потом опустила руки. Её лицо было странно спокойным, почти отрешённым. В её глазах читалась не моральная ярость, не осуждение, а что-то куда более сложное и тёмное.

«Да уж...» — выдохнула она, и в её голосе прозвучала усталая, циничная усмешка. Она посмотрела в окно, на серое небо. — «Надеюсь, им хорошо втроём.»

Эти слова повисли в воздухе, тяжёлые и неприличные. Это не было осуждением. Это было... признанием. Почти завистью. Она не сказала «как они могли», «это ужасно», «надо что-то делать». Она пожелала им хорошо провести время. В этом простом, шокирующем признании рухнула последняя стена её собственного лицемерия. Если то, что делала её сестра с сыновьями, могло быть «хорошо», то и её собственные игры с Димой переставали быть чем-то из ряда вон выходящим. Они становились просто... вариантом. Альтернативой.

Она посмотрела на Диму, и в её взгляде уже не было прежнего страха или стыда. Был холодный, расчётливый, почти сестринский интерес.

«И что мы будем с этим делать?» — спросила она, и её голос приобрёл новую, опасную твёрдость.

Она больше не была жертвой. Она стала соучастницей. Игра входила в новую, непредсказуемую фазу.

Уголок рта Димы дрогнул в едва заметной ухмылке. Её реакция, этот циничный, почти одобрительный отклик на разврат её собственной сестры, была лучше, чем он мог ожидать. Стены рушились с приятным грохотом.

«у меня есть идея, мама, » — произнёс он, его голос приобрёл низкий, заговорщицкий оттенок. — «Сходи сегодня к ним. Наведайся как ни в чём не бывало. Спроси, как дела, что вчера делали... Но нет.» Он сделал паузу, давая идее созреть, наслаждаясь моментом. — «лучше сходите с ней в бар, тётя Маша когда пьяненькая, слишком болтлива. Идите в бар, что возле их дома. «Подвал», кажется? Тёмный, уютный. Напои её хорошим вином. Она сама всё выложит, все детальки. Без всякого давления.»

Он наблюдал, как его слова оседают в её сознании, как её взгляд из отрешённого становится цепким, аналитическим. Она уже не просто потрясённая зрительница; он предлагал ей роль агента, добытчика информации. И это ей явно нравилось.

Она медленно кивнула, её пальцы начали барабанить по одеялу, выбивая нервный, быстрый ритм. «Да... «Подвал»... Она его любит. Говорит, там коктейли как в её молодости.» Она вдруг резко подняла на него взгляд, и в её глазах вспыхнул острый, почти профессиональный интерес. «А что спросить-то? Просто «как вчера погуляли?» Или... конкретнее?»

«Начни с общего, » — инструкция лилась из него легко, будто он годами этим занимался. — «Спроси, весело ли провели время. Скажи, что видела их вчера в парке, но они тебя не заметили, ты не стала окликать. Посмотри на её реакцию. Если замнётся, покраснеет — значит, есть что скрывать. Тогда подливай вина. Скажи, что они выглядели такой... сплочённой компанией. Скажи, что Игорь стал таким мужиком, а Денис — красавчик. Запусти крючок. Если она клюнет и начнёт оправдываться или, наоборот, хвастаться... тогда задавай вопросы в лоб. «А вы втроём всё время вместе?» «А не тесно вам?» Девушки ведь любят делиться, особенно с сёстрами. Особенно под алкоголем.»

Она слушала, впитывая, её глаза сузились. В них читалась не просто готовность, а азарт. Это была новая игра, более сложная, чем просто раздеваться перед камерой. Это была игра ума, манипуляции. И она чувствовала себя в своей стихии.

«Хорошо, » — сказала она твёрдо, уже откидывая одеяло. — «Я схожу. Только мне нужно... подготовиться.» Она встала и направилась к шкафу, её походка снова обрела ту самую уверенную, вальяжную грацию. Она стала выбирать не вызывающее платье, а нечто иное — элегантные тёмные джинсы, обтягивающие, но строгие, и шёлковую блузку, которая подчёркивала её формы, не крича о них. Одежду не для соблазна, а для власти. Одежду успешной, уверенной в себе женщины, с которой хочется делиться секретами.

«Сделаю её такой податливой, что она сама расскажет, в каких позах они её имели, » — бросила она через плечо, и в её голосе прозвучала лёгкая, опасная игра. Она ловила его взгляд в зеркале, и между ними пробежала искра полного, безоговорочного понимания.

Они больше не были матерью и сыном. Они были командой. Охотниками в одном поле. И их следующая добыча была её собственной сестрой.

Весь десятый день Дима провёл в лихорадочном, почти болезненном ожидании. Он метался по квартире, не находя себе места, постоянно проверял телефон, прислушивался к каждому шороху за дверью. Он чувствовал себя и шефом спецоперации, и подчинённым, ожидающим доклада с поля боя. Каждый час тянулся как вечность.

И вот, далеко за полночь, когда тишина в доме стала уже звенящей, на лестничной клетке послышались приглушённые, пьяные голоса, неуверенные шаги и сдержанный, визгливый смех. Ключ долго искал замочную скважину, наконец, дверь со скрипом открылась.

В прихожую ввалились две женщины, едва держась на ногах. Мама, её обычно безупречная причёска растрёпана, макияж слегка размазан, но на лице — победное, пьяное сияние. И тётя Маша — та самая, с фотографий и из парка. Она выглядела ещё более разбито: её распущенные волосы были в беспорядке, густая помада размазана по уголкам рта, а в глазах стоял тот самый мутный, развратный блеск, который бывает только от обилия алкоголя и, возможно, чего-то ещё.

Дима вышел из своей комнаты, делая вид, что просто не мог уснуть. Он посмотрел на мать вопросительно, его взгляд был острым, как бритва.

«Ну как?» — выдохнул он, едва сдерживаясь.

Мама лишь многозначительно кивнула, подняв руку в успокаивающем жесте. Всё окей. План выполнен. И даже перевыполнен, судя по состоянию её спутницы.

«Димон, родной, открой нам ещё бутылочку шампанского, а?» — её голос был хриплым, пьяно-ласковым. — «Для закрепления результата.»

Он молча кивнул и направился на кухню. Он слышал, как они, обнявшись, ковыляют следом, их смех становился всё громче и развязнее. Он достал из холодильника бутылку, откупорил её с громким, праздничным хлопком и поставил на стол вместе с двумя бокалами. Затем, сделав вид, что уходит, он остановился в тени коридора, став невидимым свидетелем.

Он не вмешивался. Он наблюдал. Сначала они просто пили, болтали о чём-то своём, их речь становилась всё более бессвязной. Потом тётя Маша, разгорячённая алкоголем и откровенностью, начала что-то эмоционально рассказывать, жестикулируя. Мама слушала, её взгляд стал томным, оценивающим. Она провела рукой по волосам сестры, успокаивающе, ласково.

И тогда что-то щёлкнуло. Тётя Маша вдруг замолчала, посмотрела на сестру долгим, влажным, совсем не сестринским взглядом. Она медленно, как во сне, сползла со своего стула и опустилась на колени к маме. Одной рукой она обвила её шею, притягивая к себе, а другую, смело, без стеснения, запустила ей под блузку, лаская и сжимая её грудь через тонкую ткань бюстгальтера.

Мама не сопротивлялась. Наоборот, её голова запрокинулась, и из груди вырвался тихий, похотливый стон. Она сама наклонилась навстречу.

Их губы встретились. Это был не сестринский поцелуй. Это был долгий, глубокий, откровенно сексуальный поцелуй, со звуком встречающихся губ и языков. Тётя Маша жадно мяла грудь сестры, её пальцы впивались в упругую плоть.

Дима стоял в дверях, затаив дыхание. Его собственное тело отозвалось на это зрелище мгновенной, болезненной эрекцией. Он смотрел, как его мать и её сестра, две зрелые, пьяные от похоти женщины, забыли обо всём на свете, предаваясь взаимному разврату прямо на кухне, среди остывших чашек и пустой бутылки шампанского.

Через сорок минут после начала этого спектакля он всё ещё стоял там, наблюдая, как поцелуй перешёл в нечто большее. Тётя Маша теперь уже совсем распахнула мамину блузку, её губы опустились на обнажённую грудь, а её собственная юбка задралась высоко, обнажая упругие бёдра и тёмную полоску трусиков. Мама, задрав голову, стонала, вцепившись пальцами в волосы сестры.

Он не сказал ни слова. Он просто смотрел, документируя каждую деталь для своей тёмной коллекции. Охота удалась. И добыча оказалась куда более сладостной, чем он мог представить.

Шум из кухни сменился более приглушёнными, но оттого не менее отчётливыми звуками, доносящимися из коридора. Тяжёлое, пьяное дыхание, прерывистый смех, шаркающие шаги. Две тени, переплетённые в один комок, проплыли мимо его двери в направлении её спальни. Дверь захлопнулась с глухим, окончательным стуком.

Наступила короткая тишина, которую почти сразу же разорвали новые звуки. Приглушённый, но ясный стук каблуков о пол — кто-то скинул туфли. Шуршание ткани — платье, скользящее по телу и падающее в бесформенную кучу. Затем — тихий, влажный звук поцелуя, переходящий в сдавленное, похотливое женское повизгивание.

Дима замер у своей двери, прислушиваясь. Он не видел, но его воображение, подпитанное адреналином и только что увиденной сценой, дорисовывало каждую деталь с пугающей чёткостью.

Послышалось глухое падение на кровать, сопровождаемое счастливым, пьяным вздохом. И потом... потом началось самое главное. Тихие, но отчётливые звуки ласк: шлёпок открытой ладони по упругой плоти, сдавленный смех, сменяющийся стоном. А потом — те самые звуки, которые свели бы с ума кого угодно. Мокрые, чавкающие, ритмичные звуки сосания. То губы и язык одной женщины работали над грудью другой, то спускались ниже, к самому сокровенному. Временами доносился низкий, гортанный стон тёти Маши, явно означавший, что её рот чем-то занят, а ей самой в это время что-то делают пальцами или языком. Это была симфония взаимного пьяного удовольствия, неприкрытого и животного.

Дима отшатнулся от двери. Его дыхание стало частым и прерывистым. В паху стояла тугая, болезненная мачта, пульсирующая в такт стонам из соседней комнаты. Он почти бегом вернулся к своему компьютеру, грубо ткнул кнопку включения.

Экран вспыхнул, осветив его возбуждённое, бледное лицо. Он кликнул на папку с вчерашними фотографиями. Они открылись в режиме слайд-шоу. И тут понеслось.

Его мать, изогнувшаяся над скамейкой в парке, её влажная, распахнутая киска в крупном плане. Его мать, с обнажённой грудью, смотрящая в объектив с вызовом. Его мать, раздвигающая себя пальцами для него.

Он расстегнул джинсы, освобождая свой напряжённый, почти багровый член. Он взял его в руку, и первый же взмах стал почти болезненным от переизбытка чувств. Он не дрочил медленно, смакуя. Это было быстро, яростно, животно. Его взгляд бегал по экрану, смазываясь от наслаждения, а в уши впивались звуки живого, настоящего секса, происходящего в двадцати шагах от него.

Он представлял, что это он там. Что это его язык ласкает её грудь. Что это его пальцы входят в её влажную плоть. Что это её губы сейчас обхватывают не киску сестры, а его член.

Его движения стали резче, хаотичнее. Из груди вырывались сдавленные хрипы. Он кончил бурно, с судорожным вздохом, спина выгнулась, и струи горячей спермы брызнули на клавиатуру и его собственную рубашку.

Он сидел несколько секунд, тяжело дыша, слушая, как стоны в соседней комнате нарастают, достигая какого-то нового, дикого пика. Его собственное желание не пропало. Оно лишь притупилось на секунду, чтобы затем вернуться с новой, ещё более изощрённой силой. Физическая разрядка была, но психический голод, жажда участвовать в этом разврате, быть его центром, а не наблюдателем, только усилилась.

Он вытер руку о штанину, не отрывая взгляда от экрана, где застыло фото её распахнутого, манящего лона. Стоны за стеной постепенно стихли, сменившись пьяным, довольным бормотанием и тяжёлым дыханием спящих женщин.

А он сидел и смотрел. И ждал. Потому что знал — это ещё не конец. Это было только начало. Настоящая игра была ещё впереди.