Анастасии

— Друг мой Верониколай, будущее человеческих технологий — за термоядерной реакцией! Потому что это естественно для вселенной. — говорил Дворец Игоревич без улыбки, прищурившись. — Звёзды — это и есть атомные станции. Значит, нам нужно копировать эту естественную природную технологию. Как наши предки скопировали когда-то природное электричество в виде молний.

— Да много же ещё чего есть копировать, - отвечал Верониколай нараспев, добавляя в цвет своего охабня иссиня-чёрных сполохов, - Чёрные дыры — это разве не энергия тебе? А мы пока ничего такого не можем повторить.

— Это, может, и не энергия вовсе, - заметил сухо Садриддин. — А время. На времени не ездят, время проживать надо.

Они стояли все трое на заснеженном холме, поросшем соснами, и летнее солнце ярко освещало и красные стволы, и бронзовые стройные тела, когда охабни успокаивались от чувств своих владельцев и становились прозрачными.

Эта возвышенность, самая высокая на местности, позволяла обозреть холмистую местность, редколесье, но обширное и живописное. Всюду лежали белые искрящиеся сугробы нового ледникового периода.

Садриддин сказал, что неподалёку уже готова новая установка для оттаивания и скоро она должна заработать. Он уже полпланеты оттаял, знал в этом толк, работал не три дня в неделю по четыре часа, как все остальные, а побольше, и недавно вернулся с экватора, потому что все готовились к мировому празднику.

Дворец Игоревич молодецки ухнул и, слегка оттолкнувшись ладонями от спутников, поехал с гиканьем вниз по склону. На спине его и ягодицах загорелись красные точки, они увеличивались, дрожали и затем стали расходиться алыми окружностями по всему телу, обтянутому охабнем, пока охабень не создал ровное красное сияние наподобие метеора.

Садриддин покачал головой, засмеялся, наступил на колею, проложенную ровно пятками Дворца, и покатил следом, багровея.

Охабень Верониколая побледнел. Верониколай молча шагнул в сторону. Он думал сделать собственную колею, но не удержал равновесия и, промчавшись половиной склона по рыхлому снегу, с разметавшимися русыми волосами свалился в сугроб лицом. В глазах его потемнело: это охабень включил защиту с твёрдостью титана и упругостью резины.

— Эх, молодёжь, - участливо произнёс Дворец снизу.

Охабень его передал его слова, не слышные на высоте Верониколаю, и Верониколай, всё ещё негнущийся, но уже прозревший, прочитал, поневоле рассмеялся и, неуклюже поднявшись, отряхнул снег с грудей, встал в колею и быстро спустился к товарищам.

Дворец был общественник и потому на него можно было положиться в организационных делах. Он предложил вызвать из ноосферы дом и устроить в нём обед и всё остальное, потребное для выходного дня.

Спутники его, которые непременно стали бы скромничать поодиночке, на совместный дом согласились, и Дворец сам распорядился в ноосфере, так что вскоре прилетели роботы и запустили горячие фонтаны стройматериалов, от которых пошёл пар. Прозрачная масса густела, роботы проворно накачивали в неё газ, пока не встал просторный зеркальный павильон с колоннами мраморного цвета. Сейсмический робот тряхнул окрестность, Верониколай даже пошатнулся, а дом остался цел. Робот одобрительно прогудел на прощание и взлетел. Товарищи вошли в дверь и оказались внутри красиво раскрашенного зала.

— Сделаем стены прозрачными? — сказал Дворец.

— Можно, погода хорошая, - сказал Садриддин.

— Мороз и солнце, - подтвердил и Верониколай.

У стены напротив входа было устроено возвышение примерно до колена. Там лежало множество подушек вокруг скатерти.

Дворец подмигнул Садриддину:

— Слышал, под твоим руководством на экваторе таятельные бригады не только хорошо работают, но и хорошо обедают. Не угостишь ли нас, джан?

Садриддин расплылся в довольной улыбке и Верониколай подумал, что общественникам нет равных в установлении отношений с людьми.

Дворец между прочим заметил, что, несмотря на новейшие открытия в области искусственной еды, порой бывают случаи, когда можно и вернуться к животной и растительной пище. «Конечно, он намекает, что сейчас как раз такой случай», подумал Верониколай, который в свои пятьдесят лет чувствовал себя не очень ровно с собеседниками, которые были старше него вдвое и вчетверо. Верониколай поэтому силился расслабиться и довериться старикам, и помалкивать, тем более что его меланхолическое настроение тому способствовало, и в ноосфере он был отмечен предупредительно: «личные трудности».

Неожиданно Дворец повернулся и к Верониколаю:

— Ну, молодёжь, чай заваривать умеете?

Верониколай сдержанно кивнул и удивился, почему он сам не предложил спутникам чаю. Он пошёл к кухонному автомату изучать, что там есть из напитков. Дворец и Садриддин ушли на кухню заказывать и готовить мясо.

Верониколай запустил кипяток в заварку и ждал, глядя на сосны за прозрачной стеной. Хвоя тихо шевелилась, ветки покачивались от поднявшегося ветра. С верхних ветвей осыпался снег, клубясь и искрясь. Слышался чистый птичий свист с мелодичной оттяжкой. Вынырнул из хвои малиновый красавец клёст с сосновой шишкой в изогнутом клюве, бросил шишку вниз. Вылетела из ветвей его серая подруга, и свист звонко и весело поскакал по холмам.

Наконец самовар зазвенел и наполнил три чашки чёрным пахучим чаем. Верониколай поразмыслил кратко, добавил в каждую чашку по леденцу с мятой, затем выставил все чашки себе на локоть и пошёл с ними на кухню.

Садриддин увлечённо нанизывал кусочки мяса на блестящие металлические планки. Верониколай быстро метнулся в ноосферу и узнал, что это шампуры. Дворец перебирал руками нарезанное мясо, перемешивая его с соусом. Ноосфера уточнила Верониколаю, что это маринад, а конечный итог — шашлык.

Раздалась мелодия, щёлкнула дверца доставки на стене, раскрылась, и в кухню въехал робот с коробкой. Он оставил коробку, прогудел и выехал.

— Это нам уголь привезли, - сказал весело Дворец. — Молодой человек, не сочтите за труд, насыпьте в мангал до половины, а?

Верониколай, одним глазом читая в ноосфере про мангалы, поставил на стол чашки, раскрыл коробку и наклонил её над прямоугольной жаровней. С сухим шорохом посыпался чёрный древесный уголь.

— Чай хорош, - промолвил Садриддин, отпивая. — С мятой.

Дворец тоже пил горячий чай, не дожидаясь, пока тот остынет. Охабень исправно регулировал температуру поступающей в организм еды. Верониколай присоединился к чаепитию.

Уголь зажгли, протопили, установили сверху шампуры. Верониколай отвердил свой охабень в коленях и присел возле мангала. Он вдыхал редкие запахи горящего дерева и жареного мяса и размышлял об их значимости для коммунизма.

Тусклые отблески огня мерцали на лицах трёх коммунистов, встретившихся в реальной жизни всего только час назад.

— Верониколай, поворачивай их понемногу, - проговорил Дворец.

— Почти готово, - ревниво сказал Садриддин. — Видишь, как зарумянилось уже?

— Приятное благоухание, - отозвался Верониколай.

— Да ты, никак, верующий, - сказал Дворец и добавил, - Ну что, товарищи, не перейти ли нам к столу?

Они вернулись в зал, поднялись на возвышение, которое ноосфера определила как «софа», и улеглись между множества подушек. Садриддин важно настроил блюда, и вскоре робот привёз им первые тарелки с закусками, выставив их на скатерть. Товарищи взбили подушки и разлеглись вокруг скатерти, чувствуя, как сближающий их аппетит доказывает несомненный материализм бытия.

— Итак, живопись. — провозгласил Дворец, когда обед был в разгаре. — Все мы собрались здесь по общему интересу к картинам. Раз я имею непосредственное отношение к этой программе, мне и слово. Нет возражений?

Он обвёл глазами бивак. Садриддин и Верониколай усердно жевали и только помотали головой из стороны в сторону. Казалось, они забыли цель своей недавней встречи и наслаждались выходным днём. В действительности каждый из них лелеял в душе эту изобразительную тайну, о которой недавно услышал и подтверждение ноосферы на участие в которой вчера получил. Исполнение их сокровенных желаний казалось столь близко, что оба они боялись спугнуть удачу и потому напускали на себя равнодушный вид, не желая прослыть алчными либо тщеславными в коммунистическом сообществе.

Старика умиляло их простодушие, он жалел, что на днях велел своему охабню сбрить ему бороду, и теперь нельзя было спрятать в ней добродушную улыбку. Он подложил себе подушку повыше и серьёзно сказал:

— Эту программу мы изобрели случайно. Никто в самоуправлении пока не знает, как её использовать и использовать ли вообще. Конечно, ноосфера оказала нам помощь, но это дело для землян пока новое, и, скорее всего, опасное. По этой причине наша исследовательская группа решила положиться на советы ноосферы, а они таковы, что изо всех желающих участвовать в новой программе были выбраны мы. Честно говоря, я не совсем понимаю ноосферу в этом случае: вы и сами видите, насколько лучше и порядочнее, да и здоровее всё то огромное число товарищей, загоревшихся желанием помочь планете в освоении нового изобретения. Я, к примеру, по своему возрасту скоро и сам уже войду в ноосферу навсегда. Товарищ Садриддин — ударник мировой ледовой битвы, товарищ Верониколай — троечин-литератор и вдобавок обременён личными трудностями. Не самые подходящие кандидатуры, скажем честно.

Он, некогда пламенный оратор-общественник самоуправления, перевёл дыхание, чтобы отдохнуть. Он оглядел своих новых друзей: они пытались тоже сесть прямо, заставляли свои разгоревшиеся оранжевым сиянием охабни выпрямиться, их глаза горели.

— Теперь о самой программе. — продолжил Дворец. — Она позволяет вход в изобразительные произведения, но это не простой осмотр в ноосфере, как это у нас всегда было ранее, - но это вход в тот мир, который был некогда создан тем или иным живописцем. Ноосфера заново просмотрела все картинные галереи и включила их в программу. Таким образом, пользование программой не отличается от пользования самой ноосферой, что каждый из нас изучил ещё в школе. Сегодня ноосфера пустит в новую программу только нас.

Дворец замолчал и прикрыл веки. По его охабню переливались синие волны. В чьём-то охабне запели сирены высокими протяжными и приятными голосами, а чей-то охабень вдруг стал разливать аромат розового куста.

Садриддин и Верониколай снова и снова проверяли свою готовность войти в программу, и всякий раз приходили к полной и спокойной уверенности, хотя и по совсем разным причинам.

За десертом Дворец Игоревич объяснил и опасность: зайти в программу одним глазком, как земляне привыкли это делать с ноосферой, не получится. Программа пока устроена так, что вход в неё возможен только полностью.

— В этом смысле подушки нам очень пригодятся, - сказал он и наконец улыбнулся. — Внешне мы ничем не будем отличаться от спящих, а внутри войдём в картинную галерею. Вся наша группа сейчас дежурит в ноосфере, самоуправление вообще много кого сегодня освободило от работы, чтобы быть наготове. Сами знаете, на планете объявлен субботник. Мы не одни. И вот ещё что напоследок: ноосфера предположила, что время в программе картинопутешествий течёт быстрее, чем на Земле. Мы это, конечно, сейчас и проверим, но знать заранее такие вещи полезно. И совет старого коммуниста: оставайтесь верны нашим принципам, что бы нас ни встретило в предстоящем входе в живопись.

Дворец посмотрел сквозь прозрачную стену на заросший хвойными деревьями склон. Яркое июльское солнце выбелило сугробы, зелёная хвоя с тихим шумом колыхалась, обволакивая под синим небом дом путешественников. Свист клестов отдалился и был едва слышен. Общественник закрыл глаза, махнув рукой Садриддину и Верониколаю, вытянулся на подушках во весь рост своим стройным телом, и поверхность его охабня окрасилась цветом живописи, который был присвоен этой программе в ноосфере.

Садриддин вздохнул и тоже закрыл глаза, откинувшись на подушки.

Верониколай отдал свою чашку подъехавшему роботу, лёг и зажмурился, входя в ноосферу. Программа уже была для него открыта, и он, переключаясь из земного режима в духовный, увидел себя без охабня в картинной галерее. Программа переодела его на свой, надо полагать, вкус: в приталенную одежду из чёрного бархата с белыми кружевными манжетами и таким же воротником. На ногах Верониколая теперь были белые чулки, а обут он оказался в кожаные туфли на высоких красных каблуках. Он попробовал расстегнуть пуговицу над грудями, и хотя из ноосферы знал про пуговицы, управляться с ними оказалось не так-то просто, особенно застегнуть.

Верониколай, цокая каблуками, бродил по залам, завешанным разноцветными картинами в резных золочёных рамах. Мысль о возможности войти в любую из них наполняла его восторгом, словно он оказался причастен к тайне искусства.

Он проходил залами живописи наскальной, залами живописи погребальной, иконописи, Возрождения, классицизма, импрессионизма, супрематизма, аспроизма, соцреализма, капитализма, коммунизма — и везде человек подбирал краски нашего крохотного земного семицветного диапазона для того, чтобы выразить жизнь.

Прилетали грачи, улыбалась мона, Адам стыдился вслед за Евой, Христос сидел в пустыне, нежно мучился Себастьян, Даная наслаждалась под дождём, сверкал пятками блудный сын, пенилась высокая волна, девочка танцевала на шаре, рабочие воздевали руки без гнева и сомнения, золотилась осень.

Верониколай подумал, что в будущем для живописи научатся использовать весь спектр излучений, и тогда картины станут поистине реалистичными. «Зазвучат», подумал он, «Но случится это нескоро, ведь чтобы такую картину в полном диапазоне написать, её нужно будет уметь в полном диапазоне и воспринять. А для этого мы должны будем немного эволюционировать. Может быть, когда мы уже будем жить на Пангее. Или когда столкнёмся с Андромедой. Ну, не будем забегать вперёд.»

Вдруг он осознал, что никак не может решиться и выбрать себе картину, чтобы в неё войти. Оказалось, что рассматривать картину и узнавать её по её известности — совсем не то, что согласиться с нею, прочувствовать её и войти в мир, созданный далёким и, по сути, неведомым художником. Верониколай теперь понял, что имел в виду Дворец Игоревич, упоминая об опасности картинопутешествий: коммунисты привыкли к общению между собой в ноосфере, которая всё про всех знала, - но каково было довериться и открыться художнику, о котором ноосфере мало что было известно! Посредством этой новой программы ноосфера как раз и хочет узнать о мирах живописи, но узнать о них она может лишь только с помощью человека! Верониколай споткнулся на своих каблуках и застыл посреди одного из залов 20 века. «Чтобы узнать мир другого человека, надо уметь понимать этого человека. А для этого надо уметь прежде понимать самого себя. А я-то себя как раз и не понимаю, пребываю в печали; иначе зачем ноосфера отметила мои личные трудности? Но зачем же тогда она послала именно меня?»

В углу находилась жёлто-голубая картина с изображением пустыни. Сверху было небо, снизу — пески. Верониколай подошёл ближе к холсту, закрашенному двумя красками. Внезапно он подумал, что пустыня, наверное, подходит ему больше всего. «Не в «Чёрный квадрат» же мне лезть!»

Он протянул руку к картине, и его ладонь вошла в неведанный мир. Не раздумывая, он перебросил ногу через раму, пригнулся и пролез туда, ощутив на миг сильный запах масляной краски, целиком.

Мгновенно картина, будто только и ждала своего зрителя, начала расширяться во все стороны. Верониколай стоял, провалившись каблуками в песок, под палящим солнцем, а пустыня была уже не спереди в золочёном ограниченном окошке, - а повсюду, куда достигал взгляд. Картинопутешествие началось.

Песок не имел никакого запаха, на небе было ни облачка, солнце сильно палило. Обычно охабень в таких условиях создавал охлаждение, - а в одежде стало жарко. Верониколай стал расстёгивать длинный ряд пуговиц.

Он не понимал, где теперь центр всего этого живописного мира. «Пойду вперёд», подумал он, снимая бархатную куртку. Подкладка у неё оказалась светлая, и Верониколай вывернул куртку наизнанку и покрыл ею голову, завязав узлом рукава. Груди его теперь покрывала только белая кружевная сорочка. Короткие штаны он тоже стянул, прыгая на песке, оставшись в одних чулках на подвязках и легкомысленных узких белых кружевных трусах. Штаны он обвязал вокруг своей узкой талии, чтобы защитить голые ягодицы от неизбежных солнечных ожогов.

«Какой вообще смысл в том, чтобы идти именно в эту сторону?», размышлял Верониколай, вытаскивая каблуки из песка при каждом шаге, «Тем я и свидетельствую о себе как об органической жизни, которая в любых условиях движется без видимого астрономического смысла. Был бы я звездой, зачем бы мне было сдвигаться со своего места во вселенной?»

Между тем ощущения у него были необычные. Под зноем тело его, не защищённое охабнем, теряло влагу. Он никогда раньше не оказывался настолько мокрым — охабень всегда впитывал его пот и обрабатывал поверхность кожи чем-нибудь полезным и ароматным. И при всём при этом картинопутешественник лежит сейчас на подушках у дастархана, как и положено, в охабне — только возлежание это теперь для него закрыто и не доступно, потому что все его чувства заполнил мир пустыни. Мираж стал реальностью.

Картина вокруг него не менялась, и по-прежнему взгляд упирался в далёкую границу неба и песков, куда ни глянь. Верониколай подумал, что впереди ему встретится какое-нибудь укрытие от солнечных лучей, какая-нибудь тень, в которой можно было бы переждать светлое время. «Видимо, это и называют надеждой», мелькнула у него мысль.

Передвигаться пешком оказалось тяжело, когда привык к тому, что охабень в любой момент может включить свои ядерные движители на ступнях и отвезти тебя куда угодно.

Постепенно Верониколай обдумал всё то, что ещё оставалось в его памяти из прежней удобной жизни, и вспоминал теперь эти удобства всё реже и реже. Пустынное бытие начало властно определять его сознание.

Одновременно Верониколай с удивлением ощутил в себе переоценку ценностей. Личные трудности, которые определяли его настроение в последнее время, внезапно переставали казаться столь важными и определяющими для его жизни. Для его жизни теперь гораздо важнее было отыскать тень, а не мучить себя причинами, по которым у него не сложились отношения с человеком год назад.

«А как складываются у меня отношения с этим художником, сотворившим мир?», подумал Верониколай и пожал плечами, отчего нагревшаяся на солнце пуговица прикоснулась к его щеке и он вздрогнул: это была боль, невозможная и неизвестная доселе. Этот мгновенный необычный ожог пронзил Верониколая насквозь через всё тело, взволновал его и растревожил. «Возможно, творец картины не жалует троечин вроде меня, считая меня распутником и сладострастником. Но ведь что-то да должно нас с ним объединять! Он, как и я, воспринимает окружающее посредством зрения, различая цвета. Он, как и я, ходит на двух ногах и орудует двумя руками. Ему, также как и мне, требуется воздушная атмосфера для дыхания. Почему же он изо всех возможных вариантов бытия выбрал именно пустыню? И почему я её выбрал тоже?»

Верониколай почувствовал, что начинает кое-что понимать, и удивился, что это понимание приходит к нему без помощи ноосферы. Это был какой-то парадокс: программу живописи поддерживала как раз ноосфера, но она же не давала к себе никакого доступа тому, кто в эту программу заходил. Картинопутешественник оказывался наедине с картиной.

Начав сравнивать себя и художника, Верониколай подумал, что сходство между ними состоит и в том, что оба должны есть пищу и пить воду. И сразу же эта простая мысль заняла всё его воображение — желание выпить воды. Вода в его представлении вдруг приобрела самые привлекательные, самые выдающиеся свойства, она затмевала собой всё то, чем он привык пользоваться в жизни. Казалось, с водой теперь ничто не могло сравниться по ценности. Это должно быть поистине сокровищем, выше всех изобретений, важнее всех идеалов. «Мог бы я за чашку воды предать коммунизм и согласиться на эксплуатацию человека человеком?»

— Мог бы, - прохрипел Верониколай, с усилием ворочая сухим языком. — Но какой бы в этом тогда был смысл? Вода ведь не смогла бы мне стереть память! Я бы участвовал в капитализме с полной и твёрдой уверенностью, что есть гораздо более удобный и более справедливый строй. Да, я бы пил воду, - но при этом ежеминутно мучился бы от несовершенства капитализма. И эти мучения были бы сильнее теперешней жажды.

Верониколай всё никак не мог привыкнуть к тому, что, испытывая довольно сильные переживания, он не видит их отражения на теле, которое обычно было обтянуто охабнем, отзывавшимся на чувства своего владельца самыми разнообразными явлениями цвета, запаха и звука. Верониколай был лишён всякой цветопередачи, его охабень отсутствовал в этой программе живописи и не создавал теперь картины с лёгкостью, затмевавшей всех художников прошлого.

Кроме того, ноосфера, заперев путешественника в картине, лишила его также и ориентации в пространстве. Верониколай совершенно не чувствовал сейчас ни планету, ни её полёт вокруг звезды во вселенной. Подняв голову, он обречённо замечал, что солнце стало краснеть и клониться к небосклону; и только такое пассивное наблюдение позволяло ему теперь сделать вывод о завершении оборота Земли вокруг своей оси.

«Если эта пустыня вообще находится на планете Земля», размышлял Верониколай, устало передвигая ноги по песку. Солнце всё краснело и опускалось ниже. Тень, отбрасываемая путешественником, удлинялась. «В моей тени теперь, пожалуй, мог бы спрятаться кто-нибудь от зноя. Кто-то не очень большой: ребёнок или собака. Да нет ли тут животных? Скоро ночевать, и без охабня я от них не отобьюсь.»

Солнце скрылось за горизонт. Западная часть неба светилась ещё некоторое время, потом стемнело совершенно. Верониколай замедлил шаги. На чёрном усыпанном звёздами небе появилась белая сверкающая луна. Стало прохладно.

Верониколай поймал себя на том, что привыкает воспринимать себя в центре мироздания, вокруг которого вертятся звёзды и спутники. Такая точка зрения была совершенно необычной, ненаучной, отдавала дурным вкусом, наконец. С другой стороны, если воспринимать такое приключение в ключе поэтическом, то можно даже и наслаждаться своеобразной красотой пустыни. «Вон как серебрится дорожка от луны», глядел Верониколай кругом, «пройду ещё шагов сотню-другую, и отдохнуть придётся.»

Он брёл, потом остановился, развязал куртку и штаны, оделся и опустился на песок. Хотелось пить. Верониколай лежал навзничь и смотрел на звёзды. Не имея возможности воспринимать их как созвездия и как галактики, он пялился на чёрный купол, раскрашенный сверкающими точками.

«А почему, собственно, я столь долго терплю монолог данного художника?», пришла вдруг Верониколаю простая мысль. «Почему я не выскажу ему в ответ свои собственные желания?» Но желания Верониколая были заперты личными трудностями так же, как сам он оказался заперт ноосферой в пустынной картине. «Значит, надо вникнуть в самого себя, понять самого себя и свои желания». Мысли Верониколая путались, глаза смыкались. Он с усилием приподнялся на локте. «Я перестал встречаться с Михаилом и до сих пор не могу себе объяснить причину. Михаил ведь вполне хорошо ко мне относится, чуткий и заботливый. Смелый моряк. Чего мне не хватало в нём?»

Внезапно Верониколай почувствовал с удивлением, что пережитые им сегодня в пустыне трудности отодвигают его личные трудности в сторону, и он начинает видеть то, чего раньше не видел. «Да! Он слишком чуткий и слишком мягкий!»

— Вот что мне не подходит в отношениях, вот что делает для меня отношения пресными и скучными. Мне хочется в друге резкости, силы и... умения причинять боль.

Верониколай обессиленно рухнул вновь на песок и закрыл глаза, словно испугавшись только что сделанного признания. Он крепко заснул и проснулся лишь на рассвете, ёжась от прохлады.

Розовое солнце освещало пустыню, ставшую уже привычной, а вдали виднелось какое-то марево: как ни напрягал Верониколай глаза, очертания у неясного пятна оставались зыбкими и принять их можно было за что угодно. «Мираж.»

Верониколай медленно разделся и навязал себе тюрбан из куртки, а штанами обвязал поясницу. Он решил идти к миражу и изучить это природное явление, потому что других дел на сегодня у него не было.

По мере приближения к миражу тот заиграл красками, словно большой сад с деревьями, кустами и травой вокруг. Это было необычно, и Верониколай поспешил бы к этому чуду, если бы не устал окончательно. Каждый шаг давался ему с трудом, он хрипло дышал, а его тело ломила лихорадка. Зной поднимался вместе с солнцем.

Верониколаю стали чудиться запахи роз и акаций, и он равнодушно отметил, что стал подвержен галлюцинациям. Между деревьев появился дом. Из дома выбежала собака навстречу Верониколаю, залаяла. Верониколай шатаясь добрёл до неправдоподобно зелёных деревьев и свалился без чувств в ярко-зелёную траву.

Когда он снова открыл глаза, то увидел вокруг себя раскрашенные стены и очень обрадовался, что картина выпустила его обратно. Он хотел было подняться с подушек, но девушка, сидевшая рядом, подогнув ноги под попу, удержала его мягко, но настойчиво. Она только осторожно подложила ему под голову подушку повыше и протянула стакан с водой.

Верониколай выпил воду залпом и тут заметил, что девушка была не в охабне. На ней была настоящая одежда.

— А почему Вы всё ещё в одежде? — удивлённо спросил он.

Глаза у той полыхнули, она зарделась, забрала стакан и порывисто встала повернувшись спиной. Произнесла с хрипотцой не оборачиваясь:

— Сразу видно, что Вы разнузданный троечин. Вас надо воспитывать.

Верониколай, безуспешно пытавшийся в это время войти в ноосферу, осознал вдруг, что всё ещё находится в программе живописи. Он опустил взгляд и заметил на себе сорочку, трусы и чулки.

«Но как же?», мелькнула у него мысль, «На картине ведь была изображена пустыня, и больше ничего! Откуда взялся мираж? Откуда на картине возникла эта пери? хозяйка пустыни?» И он вдруг вспомнил своё ночное открытие про монолог художника, что зрителю картины надлежит произвести свой собственный ответ, что картина и не существует без отзыва в сердце зрителя, что настоящая картина — не та, что написана красками, а та, которая возникает внутри у зрителя. «Это что же, я создал свою картину внутри живописи?», подумал он. Голова у него болела, его лихорадило, а охабень не исцелял его, как обычно.

«Общаюсь с миражом, с роботом», мелькнула у него мысль, он закрыл глаза и заснул.

Когда Верониколай проснулся, то увидел вокруг красиво разрисованные стены. Окна были не застеклены, только забраны решёткой, за которой волновалась зелень сада. Порой между окнами возникал слабый сквозняк, и тогда помещение наполнялось приятным запахом роз. Лучи солнца едва пробивались сквозь листву и косо падали на пол.

Верониколай чувствовал себя теперь гораздо бодрее и лишь недоумевал, каким образом он был доставлен из сада в дом, раздет и осторожно напоён несколько раз за то время, что находился в забытьи. Он смутно помнил, как девушка его грёз тихо будила его и поила чем-то сладким.

Он встал; голова была ясная. Не нашёл ни куртки, ни штанов, и в одном кружевном белье и не совсем белых чулках пересёк просторную пустую комнату и выглянул в проём без двери.

Он прошёл по коридору и в самом его конце, у поворота, в таком же проёме, с аркой наверху, увидел спящую в комнате девушку. Она лежала на перине у окна, а рядом с ней лежала собака. Собака, несмотря на бесшумные шаги Верониколая, заметила его и подняла голову, навострила уши и молча смотрела на него тёмными глазами. Верониколай медленно свернул за угол по коридору и оказался на террасе.

Прямо по дорожке, выложенной красным камнем, в глубине сада сверкали водой два бассейна. Верониколай пошёл вперёд.

Он стоял на ступеньках, уходящих в голубую прозрачную воду, и вспоминал, как вчера ему не хватало этой воды, и вообще казалось, что вода в этой пустынной картине просто невозможна.

Раздался шорох травы. Верониколай повернулся: собака, очевидно, выскользнув из дома, незаметно подобралась к нему совсем близко и всё так же не отрываясь глядела на него. Она высунула язык и часто дышала, охлаждаясь. В отсутствие охабня Верониколай ощущал свою беззащитность и отступал осторожно по ступенькам вниз.

Вдруг собака переступила лапами и стала совсем близкой, потянула своим носом. Верониколай спустился ещё на одну ступеньку, вдруг поскользнулся и полетел в бассейн с шумом и брызгами.

Он, не испытывая никакой поддержки охабня, вынырнул самостоятельно на поверхность и стал делать самостоятельные гребки. Вода оказалась прохладной, был бы он в охабне, он бы не смог это определить.

— Что Вы делаете в моём бассейне?

Верониколай рукой отвёл намокшие локоны: на белой каменной кладке бассейна стояли в ряд собака и девушка.

— Я купаюсь.

Девушка упёрла кулаки в бока:

— Во-первых, это бассейн для плавания. Купаюсь я в соседнем. А во-вторых, почему Вы купаетесь в трусах?

Верониколай смешался. Ему казалось теперь, что если он поплывёт к берегу, то этой самоуверенностью он разозлит девушку, и потому он только вежливо водил вокруг себя руками, чтобы удержаться на поверхности.

— Обычно мы купаемся в охабнях, - отвечал он смиренно, глядя снизу вверх.

Девушка по-восточному не лезла за словом в карман:

— Чего ещё ожидать от троечин! Теперь выяснилось, что они в шубах купаются. Где же она?

— Кто? — переспросил Верониколай недоумённо.

Девушка, помолчав мгновение, расхохоталась:

— Шуба Ваша.

— О, это не так-то просто объяснить! Для этого нам придётся с Вами выйти за рамки, - поспешил объясниться Верониколай.

— Вы уже вышли, как я погляжу.

— Да, - обрадовался Верониколай её сметливости и затараторил. — Всё дело в новом открытии: картины мира отныне раздвинули для нас свои рамки, и потому мы, наконец, можем открыто общаться с вами.

— Учёный? — недоверчиво покачала девушка коротко стриженой головой, - Учёный троечин? Плывите уже сюда.

— А собака Ваша так же гостеприимна?

Девушка смягчилась, кивнула головой, провела руками по своим полупрозрачным шароварам, погладила собаку и сказала, что собаку зовут Сахара, а она сама - Манижа.

— Меня зовут Верониколай, - сказал троечин, поднимаясь по ступеньками из воды и размышляя, что всерьёз общаться с героями картины — странно.

— Ну вот что, Вера, ну вот что, Николай, - заявила Манижа строго, - Я как раз собиралась купаться сегодня. Раз уже Вы способны резвиться в воде, стало быть, Вы пришли в себя, и потому будете мне сейчас прислуживать. Раздевайтесь и идём к другому бассейну, там вода погорячее и есть щёлоки с ароматами.

— Прислуживать? — переспросил Верониколай. — Вы тут что-то вроде рабовладелицы?

— Ну да, - ответила Манижа; она стояла, глядела прямо, и на лице её блистали солнечные зайчики, пробившиеся сквозь листву деревьев. — А там, откуда Вы прибыли, разве нет рабов?

— Нет.

— Бедненькие, - искренне пожалела Манижа. — Как же вы можете жить без рабов? Это же нездорово. Человеку нужна иерархия.

— Если человеку, как Вы говорите, требуется ирархия, то почему же Вы предлагаете стать рабом именно мне? Почему не хотите, к примеру, стать мне рабыней?

— Нет, я не рабыня. Какая из меня рабыня? Я люблю властвовать. А Вы ж троечин. Сибарит. Нежнее девушки. Зачем Вам рабы? Вы всё равно не получите удовольствия от обладания ими; не умеете. Все троечины имеют склонность подчиняться. Думала Вам приятное сделать, по сердцу. — Манижа говорила тихо, но уверенно, она словно бы втолковывала очевидные вещи.

Верониколай был сбит с толку именно спокойностью происходящего. Если бы его заставляли, применяли к нему насилие или там пытки, он бы, конечно, стойко проповедовал коммунизм. Но Манижа просто разговаривала с ним. И Верониколай вдруг осознал, почему коммунистическое общество столь неодобрительно относится к троечинам. Вот почему. И если в общественной и в трудовой жизни троечину можно было как-то скрыть своё нестерпимое желание подчиниться, отдаться, - то в жизни личной нормальные равноправные отношения вызывали у Верониколая скуку и постоянную неудовлетворённость. Манижа говорила просто, но она словно отдёргивала занавес от сцены, на которую вытолкнула Верониколая на всеобщее обозрение. И такое обнажение чувств опьяняло его. Ничего подобного он ещё не испытывал в жизни.

Кроме того, Верониколай не мог даже предположить, что антикоммунистический соблазн, о котором предупреждал Дворец Игоревич, воплотится вот в таком вот виде. Одно дело сопротивляться капиталистической пропаганде и доказывать преимущества коммунистического общества, и совсем другое — обнаружить любовь к подчинению в самом себе, нежданно-негаданно. И что теперь предпринять? Восстать, вооружиться, победить? Всё отрицать, сопротивляться Маниже, убежать обратно в пустыню и там умереть от зноя и жажды? Но как сопротивляться, если она словами точно описала его состояние? Это же очевидно. Именно поэтому у него и не пошло с Михаилом; Михаил ему такого не говорил. Но Михаил-то — друг, товарищ и брат. А эта вообще непонятно кто. Юная эксплуататорша. Классовый враг. Мираж. С другой стороны, Верониколай догадывался, что находится уже не просто в картине, но в картине, созданной в картине. Возможно, созданной им самим. При всей парадоксальности ситуации ему следует заняться спокойным исследованием. Поставить эксперимент. Как там она его назвала? «Учёный»? Вот и разыграть роль Эзопа. Написать свою собственную картину.

Манижа между тем, совсем не ожидая от Верониколая ответа, двинулась по дорожке к другому бассейну, разделась, спустилась по каменным ступеньками и на одной из них уселась своими маленькими крепкими ягодицами, оказавшись в воде по пояс. Её не вызревшие груди были отмечены розовыми сосками. Она была совсем дитя, ей не было ещё и тридцати лет. Верониколай почувствовал внезапно сильное желание помочь, поддержать, взять на себя, и это желание оказалось тем более неотвратимо, что имелся теперь и центр приложения этого желания, и это была Манижа.

Он поспешил ко второму бассейну, обошёл его и стянул с себя бельё, уже начавшее высыхать. Необычное ощущение своей и хозяйкиной наготы взволновало его. По сути, он и так всегда был голым, но охабень придавал этой коммунистической обнажённости некие краски, задавал рамки, устанавливал правила общежития. Никто никогда не оказывался голым полностью, охабень не снимали с себя, Верониколай даже не знал, можно ли охабень вообще снять технически. Он стоял рядом с собакой и смотрел вместе с ней на спину Манижи.

— Вера, приди, - попросила тихо Манижа не оборачиваясь.

Верониколай осторожно зашагал по ступенькам, качая бёдрами.

— Садись, только пониже.

Он зашёл в воду — она была почти горячая. Он сел у ног Манижи и боялся теперь обернуться, взволнованный. Он упирался руками в ступеньку, его груди с тёмными сосками колыхались на воде.

В саду пели несколько невидимых в листве птиц. Деревья окружали бассейн, нависали верхушками, и только пятна солнечных лучей пестрели на траве и сверкали на поверхности воды. Зной бушевал вокруг оазиса, но не мог пробиться сквозь листву и, приглушённый, не обжигал, но только грел, разгоняемый сквозняками.

— У меня здесь всё есть потребное, - говорила Манижа, - И сад, и живность, и собака. Караван заходит, но это редко. Основное имение у меня на хорошей земле, далеко, но я давно уже в оазисе живу, привыкла. Не такая, как все. Всем девушкам замуж подавай, себя отдавай, а мне это не интересно почему-то. Я наоборот хочу — да где себе таких найдёшь? Не каждый троечин ещё на такое согласится. А мужчины и подавно. Бассейн и дом хорошо мне сделали, и мне комнату хорошо сделали, и для гостей комнату хорошо сделали, и коридор, и терраса. На террасу пойдёшь, там у входа сундук стоит — откроешь, возьмёшь щёлок для мытья, он в кувшинчике разведён. А по коридору пойдёшь, увидишь кладовку, в кладовке справа сразу материя лежит, свёрнута, сложена. Возьмёшь два полотенца, одно розовое, другое белое, всё бери, неси, назад приходи.

Верониколай, наслаждавшийся в тишине низковатым голосом с едва заметной хрипотцой, не сразу осознал смысл слов, произносимых нараспев Манижой. Он поразился, как естественно и незаметно рассказ об оазисе перешёл в ясный и точный приказ, хотя прямо Манижа от него ничего не потребовала. Она как бы оставила ему выбор: воспринять весь рассказ как некое повествование, ни к чему не обязывающее, - либо принять повеление о щёлоке и полотенцах на себя. Щёки у Верониколая горели, между ног сладко сжималось, он понял, что он предназначен угождать и услуживать, потому что в голове у него, будто в ноосфере, вовсю завертелись мысли, как получше исполнить всё это дело. Ему было и стыдно за свою таковую натуру, и одновременно он чувствовал счастливое опьянение. Он, встряхнув русыми локонами, тяжело вылез из воды и стал подниматься вверх.

— Ага, значит, сверху Вера, а снизу — Николай. Как в сказке, - произнесла Манижа задумчиво.

Верониколай опустил глаза: его хуй набух, развернулся и жёстко прижимался к животу. Троечин ещё сильнее покраснел и поспешил мимо собаки, поднявшей голову, к дому.

Он отыскал и кувшин с ароматами, и полотенца, но это не избавило его от возбуждения.

— Вера? — обернулась к нему Манижа и распорядилась, - Полотенца оставляй на краю, а щёлок неси сюда.

Верониколай со своим напряжённо поднятым хуем чувствовал стыд в присутствии девушки. Был бы он в охабне, охабень давно бы уже поменял цвет и фактуру, чтобы замаскировать, отделить личное от общественного. Теперь же нагота делала Верониколая совершенно беззащитным. Он не знал, как вернуть тело в рамки приличного общения.

— Вымоем сейчас тебя, - проговорила Манижа, поднимаясь; её пизда была брита.

Верониколай недоумевал, как может она совмещать житейские дела с довольно видимым проявлением сексуальности. Ещё он подумал, что рабовладелица как будто намеревалась мыться сама, а теперь вот хочет мыть своего раба. Но он вдруг заметил, как глубоко она дышит и как срывается её дыхание, и вспомнил, что точно так же сбивалось дыхание у мужчин, когда они становились с ним близки. Его пронзила догадка, что Манижа желает его, но ей попросту недостаёт опыта в таких отношениях, которые она для себя желала. Мгновенно он испытал чувство сильной жалости к девушке и какое-то поистине родственное чувство доверия к ней.

— Вставай на коленки, а руки ставь на ступеньку выше, - командовала Манижа севшим голосом.

Верониколай вздохнул, отставил сосуд и опустился на четвереньки.

Манижа набирала воду в ладони, сложив их ковшиком, и поливала троечина сверху. Потом облила его чем-то ароматным из кувшина и принялась растирать щёлок по смирно стоящему телу. Её ладони изучали Верониколая, вначале прикасаясь к общим местам, а затем Манижа стала задевать его ягодицы и хуй, всё смелее и увереннее.

— А как в ваших краях так ловко от волос на теле избавляются? — сказала она, уже совсем взяв себя в руки.

Верониколая начала потряхивать мелкая дрожь от осознания того, что между ним и девушкой отсутствует преграда в виде охабней. Кожа соприкасалась непосредственно с кожей, и такое сближение казалось троечину чем-то запретным и в то же время чем-то очень доверительным.

— Это из-за охабней, - сказал он вздыхая.

— В смысле? — переспросила Манижа, - Преете вы, что ли, в своих шубах?

— Ну, эти шубы... они такие... волшебные. Охабень ухаживает за телом своего владельца, ничего не нужно — ни брить, ни мыть.

К его удивлению, Манижа отнеслась к такому ненаучному объяснению серьёзно и лишь посетовала, что ей-то вот время от времени приходится опалять промежность, подмышки огнём.

Разговаривая с ним, Манижа зачёрпывала ладонями воду из бассейна и лила её на спину Верониколаю, а потом перешагнула через троечина и уселась на него сверху. Помолчала и сказала мечтательно как бы для себя:

— Красивый у меня сад всё-таки. Приятно посмотреть.

Это её хулиганство было очень милым, уравновешивающим то унижение, которое испытывал Верониколай. Кроме того, обнажённая кожа его спины дарила ему сейчас довольно сильные впечатления от прильнувших ягодиц и пизды Манижи. Его хуй мучительно-сладко ударился о живот. В это время Манижа скользнула пальцами по грудям Верониколая и легонько сжала их, потом стала тереть ему соски. Они встали, Верониколай шумно вздохнул, облизнулся и подумал, что похож, наверное, теперь на Сахару.

Манижа оглаживала ягодицы Верониколая. Вода уже смыла щёлок, но на коже троечина всё ещё оставалось ароматное масло, которое Манижа загнала в ложбинку между его ягодицами и вошла смазанным средним пальцем левой руки внутрь попы. Она подождала реакции своего раба и по его сдержанному стону поняла, что ему такое привычно. Она тут же вставила ему в попу уже два пальца и начала ими двигать взад-вперёд, прикусив губу, чтобы самой не застонать от возбуждения.

Верониколай вдруг понял, что в таком положении его ещё никогда не ебали. Ничего подобного он до сих пор не испытывал. Сердце его сильно стучало, к лицу прилила кровь, он охал и ахал от полноты ощущений, от веса маленькой госпожи, сладко придавливавшего его к ступеням, от тёплой воды, плескавшейся между ног, от аромата розовых кустов, от птичьего щебета и от счастья.

Привычный ему размашистый ритм регулярных сладостных ударов внутрь, который задавал ему ранее хуй Михаила, теперь был приглушён и ослаблен, но зато появился восторг и вкус к жизни и к любви, чего до сей поры у троечина не было.

Манижа вновь взяла себя в руки и остановила движение. Она была удовлетворена первым успешным испытанием раба. Она встала и велела Верониколаю лезть в бассейн.

— А вытрешься розовым полотенцем. Белое назад отнеси, на место положи. Всё на место, бельё своё в кладовку брось, позже покажу, как стирать. И приходи ко мне, как сейчас, любоваться тобой хочу, Верочка, - сказала она, надевая шаровары и короткую, выше пупа, сорочку, и ушла.

Сахара побежала за нею.

Верониколай плескался в маленьком бассейне в человеческий рост глубиной. Как всегда после ебли, он чувствовал бодрость и прилив сил, однако в этот раз было и нечто новое, что наполняло его радостью и счастьем в самом его сердце. Сближение тел, только что произошедшее, оказалось связанным и со сближением душ. Это было необычно, это и страшило, и сладко пронимало троечина. Он не ожидал, что женщина вдруг преподаст ему некий урок, откроет ему нечто неведанное и осветит его жизнь.

«А ведь пожалуй, именно этого мне и не хватало всю мою жизнь», подумал Верониколай, «как вообще это возможно? Неужели насилие надо мною запустило во мне все эти счастливые переживания? Почему я не знал раньше, что мне требуется такое?»

Тут же он и объяснился отчасти сам с собою, напомнив себе, что в коммунистическом обществе никакого насилия не могло быть и в помине. Перед ним возникла странная дилемма: отстаивать коммунизм как отсутствие угнетения — или познать свою собственную сексуальность, требующую оказаться в счастливом угнетении. Положим, здесь, в картине, он находится наедине сам с собой и мог бы тайно изучить свои сексуальные механизмы, - это не соблазнило бы его сограждан. Но ведь после его опыт обязательно станет достоянием ноосферы, а значит, и всего человечества.

«Не надо торопиться с чувствами. Мало пока материала для исследования, чтобы делать окончательные выводы. Возможно, я теперь не совсем объективен. Картинопутешествие оказалось не из лёгких. Первый раз в жизни пришлось одежду носить и мыться. Как-то там Дворец с Садриддином живописью занимаются?»

Верониколай успокоился и, входя нагим в комнату Манижи, был совсем не возбуждён.

— Знаете, Манижа, я не совсем разделяю Ваши порядки здесь, в пустыне, - обратился он к девушке, читавшей книгу на подушке у окна. — В Вашем царстве, может, и хорошо всё устроено, но в нашем мы живём совсем по-другому. Как я объясню согражданам, что Вы здесь вытворяете со мной? Не стоит торопиться с близким знакомством, знаете ли. Пусть время проверит наши чувст...

Он не успел договорить. Манижа, отбросив книгу, прянула на середину комнаты и звонко его ударила по щеке расслабленной, но сильной в своей гибкости ладонью.

Это воздействие на не защищённую охабнем кожу совершенно ошеломило Верониколая. Ничего подобного он никогда не испытывал, поскольку охабень обычно мгновенно срабатывал при малейшей опасности. Верониколай как-то странно оглох: всё продолжал слышать левым ухом, но звук стал каким-то бархатным; каким-то подводным. В глазах его мельтешили яркие звёздочки, а щека онемела.

Его снедало недоумение от столь неожиданного явления. Он даже зажмурился в попытке обдумать, до точно ли это Манижа сделала. Может, это через открытое окно что-то в комнату влетело? Тут же у него звонко онемела и другая щека.

Верониколай боялся открыть глаза и обнаружить сошедшую с ума девушку. Он слышал, что иногда такие случаи происходят, и тогда ноосфера присылает каких-нибудь опытных психологов, а также добровольцев и общественников, чтобы всё расследовать на месте происшествия и задержать виновного, которого потом отдают в общественный суд и затем подбирают коллектив для перевоспитания. Но как поступить в этом мире, в этом обществе?

Он отступал, ощущая всё новые и новые хлопки по своим щекам, пока не упёрся ягодицами в стену. Он расхрабрился и открыл глаза. Манижа была прекрасна. Её влажные тёмные глаза грозно сверкали, маленькие груди вздымались под тонкой сорочкой. Полупрозрачные шаровары чуть колыхались. Она глубоко дышала, её ноздри трепетали, как у лани. От размахивания её рук комната наполнилась тонким ароматом. Верониколай увидел её голый пупок и не успел ничего подумать, как его хуй мгновенно набух, разогнулся вверх и глухо стукнул его по животу.

Во взгляде Манижи мелькнуло изумление. У бассейна она нарочно дала троечину достаточно времени для сомнений и ожидала его мятежа подготовленной, держа для виду книгу, напрягши все мускулы для решающей схватки, которая и должна была определить раба. Но её удивило то, что её Верочка совсем не собиралась сопротивляться. Манижа разъярилась, желая во что бы то ни было вызвать троечина на единоборство и победить его неоспоримым искусством своих тщательно изученных приёмов. И что же? Вера внезапно возбудилась от её пощёчин! Веру не надо было пленять, она была готовая рабыня.

Манижа решила проверить свои догадки и хрипло приказала:

— Руки! Поворачивайся, руки назад!

Если бы троечин отказался выполнять приказ, она бы провела приём и уложила бы того на ковёр. Но Верониколай послушно повернулся и вытянул руки назад. Манижа покачала головой, схватила верёвку и аккуратно связала Верониколаю запястья. Полюбовалась на его тонкую талию, обвязала её верёвкой и завязала узел между нею и кистями троечина. Потом не удержалась и с восхищением провела ладонями по выступившим углам его лопаток, но сказала сурово:

— На колени.

Верониколай рухнул коленями на ковёр. Его щёки отошли и стали ужасно горячи и болезненны. Он во все глаза смотрел на расхаживавшую по комнате Манижу и не мог насмотреться.

— Ну-ка хватит пялиться на меня, - нахмурилась Манижа, она была не уверена, что правильно понимает значение этих взглядов. — Живо глаза в пол!

Лицо Верониколая сразу же украсили опустившиеся длинные ресницы.

У Манижи уже давно зажглось нечто между ног и как будто светилось изнутри неё ровным сладостным светом. Удаль кружила ей голову, сознание своей силы и власти. Приятно было приобщать к своему могуществу столь красивого человека, присваивать его со всей его красотой. Желание опекать его, заботиться о нём обжигало своей реальностью и выполнимостью прямо здесь, прямо сейчас. А в желании воспитывать раскалялись и рдели неизбежные возможности наказывать. За что наказывать? За проступки, за несоответствие, за бунт непохожести, мятеж инаковости, за неподчинение. Чем Верочка непохожа? Ведь совершенная девушка, что спереди, что сзади, что с боков. Но вот промежность её — что это за странный такой у неё орган? Как она смеет отличаться от Манижи? Как смеет являть свой орган, который является вообще-то знамением власти? Маниже хотелось измять, исцеловать всю эту красоту, доставшуюся ей, исхлестать, воспользоваться ею, познать её, властно выебать, научив покорности перед властью и доказав недействительность её хуя перед хуем Манижи. «Почему она такая невоспитанная?», думала Манижа, «сама по себе она рабыня; но у неё это её предназначение совсем не развито, она совсем не умеет себя вести, чтобы доставлять удовольствие и хозяину, и самой себе.»

— Вот что, Вера, - помолчав, сказала Манижа, - Пошли в сад, покажу тебе пытки. Вставай.

Верониколай, забывшись и собравшись было настроить охабень на упрочнение в голенях, безуспешно елозил ногами по ковру, потом перестал, извинился, качнулся телом в сторону и вспрыгнул самостоятельно. Манижа порозовела, велела Верониколаю идти вперёд по дорожке.

Они вышли в сад. Сахара махнула хвостом и осталась лежать на террасе. За бассейнами оказалась тропинка, она вела в густые заросли, где было темнее, чем возле воды. Верониколай долго шёл по сумраку сада, вспоминая, что вчера он также напрямик шёл по раскалённой пустыне, а позавчера обходил лесничество в Сахаре, а теперь руки у него связаны, он из-за этого возбуждён, и если он сейчас прыгнет и побежит, то сможет освободиться от рабовладелицы, но окажется вновь в пустыне; нет, никуда он не сбежит, надо продолжать исследование программы.

Вдруг впереди посветлело немного — это оказалась широкая поляна, середины которой даже не достигала тень от деревьев. В землю, поросшую густой травой, были вкопаны разнообразные сооружения из толстых и тонких брёвен, досок и даже кое-где обтянутые кожей. Это и был пыточный городок.

— Это Вы сами построили? — сказал Верониколай с восхищением, но сразу же и испуганно смолк, языком ощупывая изнутри щёки.

Но Манижа была довольна впечатлением, произведённым её городком, и одобрительно похлопала Верониколая по плечу:

— И я сама, и помогали мне мастера тоже. Здесь много чего, - она пошла вдоль турников, рассказывая их предназначение.

Верониколай вежливо следовал за нею.

— Ну, с чего начнём? — воскликнула Манижа, когда они обошли круг.

Верониколай застыл в замешательстве. Честно говоря, ему было всё равно, потому что до вчерашнего дня он вообще мало что успел за жизнь испытать своим телом, всегда защищённым охабнем.

— Вер, давай я тебя выпорю вначале, хорошо? — пришла Манижа ему на помощь. — Выпоротый раб более внимательно относится к обучению. Да и расслабишься заодно. А то ходишь как не родная.

Верониколай пожал плечами. Манижа велела ему развернуться и развязала его, с удовольствием прикасаясь к его ягодицам с ямочками, которые жадно пожирала взглядом всю дорогу.

Она толкнула троечина к скамейке, которая была обшита досками до земли и обита красноватой кожей. Верониколай, грудями приникнув к коже по команде Манижи, оказался как бы верхом на каком-то животном вроде лошади. Его разведённые руки и ноги Манижа обвила, застегнув, кожаными ремешками, соединёнными с железными кольцами, которые находились по бокам скамейки внизу.

— Хорошо обняла? — спросила она рассеянно, с гвоздя на соседнем сооружении снимая отлично сделанную плеть и потряхивая ею в воздухе.

— Да, - неожиданно для самого себя признался Верониколай; ему и правда понравилось это тесное ограничение его тела, а также ощущения от гладкой кожи скамейки.

— Ну держись тогда, - сказала Манижа и на выдохе ударила его по ягодицам плетью.

Впрочем, ударом это вряд ли можно было бы назвать. Скорее, Манижа с силой рассыпала кожаные концы плети по коже троечина. Она хотела, чтобы тот познакомился с плетью, понял её возможности и научился расслабленно принимать более сильное воздействие.

Верониколай, с непривычки напрягшийся было, был принуждён последующими спокойными гладящими ударами к отпусканию своих мышц, к передаче власти над своим телом к Маниже.

Так гладила она его по ягодицам довольно долго концами плети, воздействуя лишь на верхний слой кожи. Ягодицы его покраснели, он осовел от однообразных опьяняющих ударов. Глаза у Манижи горели, она глубоко дышала, размеренно взмахивая рукой. Вдруг она, отступив, перенесла тяжесть тела на одну ногу, замахнулась всем телом и яростно послала это движение, начавшееся с пятки и проскользнувшее через ногу, стан и руку, завершившись рукоятью плети и достигнув своей мощи в жалящих концах, точно в Верониколая. Тот вскрикнул от жгучей боли и инстинктивно сжался.

Манижа подошла ближе и вновь нежно орудовала только рукой, плетью оглаживая ягодицы троечина, на которых теперь была нарисована на ровно закрашенном алом фоне первая багровая полосатая россыпь.

Верониколай первый раз в жизни почувствовал настоящую боль. Это чувство было странное: и неожиданное, но и волнующее, будоражащее, словно его тело было всегда предназначено для такого, но лишено. Его охватило тягучее возбуждение, соски встали, а хуй напрягся. Где-то в глубине ягодиц зажёгся огонёк боли, осветив ярко все неясные и туманные желания Верониколая, и троечин увидел вдруг всю свою радость от встречи с Манижой и познал благодарность хозяйке оазиса за её заботу и учение. Он понял, что готов терпеть боль из-за госпожи, что его терпение — это единственное, что он может ей дать за её труд.

Он вновь опьянел под нежной лаской плети в ожидании следующего удара. Но Манижа не торопилась и только оглаживала и оглаживала троечина по ягодицам. Наконец она решила повторить и вновь молниеносно разрядила силу всего своего тела в удар плети. Верониколай простонал.

Он внезапно понял, что готов терпеть гораздо более частые и сильные удары, и недоумевал, почему Манижа медлит и щадит его.

Но Маниже хотелось приучить раба к плётке, и потому она сдерживала своё возбуждение как могла.

Оба, тем не менее, пьянели всё больше и больше. Манижа стала учащать сильные удары. Боль, как ей и было предначертано в теле Верониколая, стала сменяться, заливаться наслаждением. Сладостные волны заплескались внутри троечина, так что вскоре он уже мало что мог соображать, полностью отдавшись на волю госпожи.

Хлёсткий и звонкий звук кожи о кожу сплетался с птичьим щебетом; аромат роз, казалось, усилился, а солнечные зайчики весело скакали по траве.

Манижа подняла голову: солнце посреди поляны клонилось книзу. Хозяйка остановилась, повесила плеть на гвоздь и расстегнула ремешки на руках и ногах Верониколая. Тот поднялся не сразу, а когда медленно сполз со скамейки, блаженно щурясь, то не удержался на шатающихся ногах и рухнул на колени в траву. Он увидел, что Манижа сняла туфли и стоит босая. Он всё понял, подполз к её ногам и с наслаждением осторожно поцеловал их, исполнен благодарности. Манижа быстро стёрла рукавом выступившие слёзы и покраснела.

— Сильнее, Вера. Пожалуйста, - прошептала она.

Верониколай осыпал её благоухающие ступни поцелуями, лизал её пальцы с накрашенными ногтями. Поначалу им двигало чисто эстетическое наслаждение, но затем он уже старался исполнить то, чего хотелось бы хозяйке. Манижу стала пробирать сладкая дрожь, по телу побежали мурашки, она непроизвольно всплёскивала руками и переступала ногами посреди травинок, чтобы Верониколаю было удобно сосать ей пальцы. Ей казалось, что она вот-вот кончит.

Прибежала Сахара и тоже хотела лизать хозяйке ноги. Манижа вернулась к реальности, обулась и потянулась всем телом. Сахара облизала Верониколаю лицо.

— Ну вот что, - сказала Манижа довольно, - пошли все в дом и поедим.

Она вдруг побежала стремглав, Верониколай и Сахара помчались её догонять.

За домом находилась летняя кухня — печь с навесом. Манижа достала из колодца подвешенный горшок с холодным пловом и разогрела его, высыпав в железную миску и наколов лучины для розжига печки. Одну часть плова она холодной переложила прежде в глиняную миску. Верониколай внимательно следил за действиями хозяйки, не имея возможности справиться в ноосфере о подробностях; Манижа предупредила его, что вскоре готовить пищу должен будет он сам.

— Плов у вас едят ли? — спросила Манижа.

Верониколай вспомнил вчерашнюю пирушку в честь открытия программы и садриддиновы блюда из животных, и сказал:

— Да; недавно как раз ели с товарищами, очень вкусно, но вообще такой род еды очень редко у нас.

Манижа участливо на него посмотрела. Она уверилась, что правильно поступила, зарезав одну из своих куриц для плова гостю, хотя вообще резала свою живность нечасто, предпочитая брать яйцами и молоком.

— Бедность не порок, Вера-джан, - сказала она. — У одного денег меньше, у другого — больше, сегодня я тебя помогу, завтра ты мне поможешь.

— Да мы без денег вообще все.

«Какой всё-таки нахальный этот троечин», подумала Манижа, «он что, намекает, что я всё их голодное мюридское братство накормить должна?»

Она щедро наполнила глиняную миску горячим ароматным пловом и выставила на террасе две одинаковые миски: холодную для Сахары, а горячую — для Верониколая. Себе же она выложила дымящийся плов на большое блюдо и прилегла на тюфяк для наслаждения есть самой и наблюдать, как едят её подчинённые.

Сахара шумно ела. Верониколай опустился на четвереньки, удивляясь, как много нового из области кулинарии узнал за последние дни. Увидев, как ловко Манижа собирает своей тонкой горстью плов и направляет его себе в рот, он протянул было тоже руку к миске, но Манижа строго прикрикнула:

— Без рук у меня!

Верониколай усмехнулся: Манижа будто с собакой с ним разговаривает и делает это по-детски непосредственно. Он послушно ткнулся губами в горячий рис и языком вдоль края миски стал вылизывать, ища, где уже немного остыло. Он обжёг с непривычки нёбо, потому что без охабня контролировать температуру еды было невозможно.

Приноровившись, он вдруг оценил, как вкусно было приготовлено то, что он сейчас ел склонившись ниц. «Эдак я Садриддину доставлю пару рецептов восточной кухни», подумал он.

Плов подошёл к концу. Сахара и Верониколай сидели на террасе, искоса поглядывая на Манижу. Остывающие ягодицы Верониколая блаженно ныли при каждом его движении. Манижа отставила опустевшее блюдо и призывно помахала блестящей от плова узкой ладонью. Сахара и Верониколай сразу же вскочили и на четвереньках поспешили к хозяйке.

— Сахара, да не ты! — рассмеялась Манижа и вновь махнула рукой, - Ты оставайся, а Вера приходи.

Сахара уселась, вертя головой в разные стороны, потом улеглась, поводя белым хвостом по ковру. Манижа приблизила к лицу Верониколая свою правую ладонь и сказала хрипло:

— Лижи.

Верониколай сначала высунул язык и подставил его под пальцы Манижи, и только после представил, как это всё выглядит со стороны. Он лизнул руку Манижи, слизывая вкус плова, и его хуй набух и прыгнул вверх. «Я как будто ем её», подумал Верониколай, и всё лизал и лизал пальцы девушки, наполняясь восторгом, «сама по себе еда не столь вкусна, как с рук хозяйки пустыни... Да ведь стыдно же... Да, очень стыдно, и оттого сладко.» И его хуй всё прижимался и прижимался ему к животу, и он столь возбудился, что ему казалось, он мог бы даже и укусить палец Манижи. Но тут же ягодицы его полыхнули пережитым недавно огнём и он осознал, что его принадлежность и подчинённость госпоже оставляют ему только одно действие по отношению к Маниже: благодарность. Хозяйка между тем тихо начала заправлять свои пальцы ему глубже в рот и даже достала до гортани. Как оказалось, там проявился какой-то древний рефлекс, и Верониколай почувствовал было тошноту, но от возбуждения он только простонал и сглотнул. Манижа сдвинула большой палец к остальным пальцам и ритмично, но осторожно ебала Верониколая в рот. Когда пальцы Манижи проскальзывали троечину в горло, он гортанно стонал от возбуждения, а хуй его бился о живот. Ничего подобного с ним не делали до сих пор.

— Ой, вот это хорошо, - протянула Манижа с затуманенным взором и забрала руку.

Верониколай в сладостном изнеможении растянулся на полу не закрывая рта и высунув язык. «Я её будто превращаю в животное», подумала Манижа, «будто Сахара уже давно превращена, а Вера только превращается... Да нет, глупости! Человеком она мне гораздо интереснее.» Она понежилась ещё на подушках, потом встала и объявила Верониколаю, что научит его мыть посуду.

Сахара молча последовала за ними, идущими на край сада. Оказалось, что у последних деревьев посреди травы находился в каменной кладке водоток с краном. Верониколай сел на корточки, поставил расслабленно на металлическую решётку блюдо и миску и по команде Манижи повернул резную рукоятку. Хозяйка указала троечину на ящик с золой. Вода тихо текла, гулко проваливаясь через решётку в широкую трубу, Верониколай пьяно растирал мочалом мокрую золу по керамике, Манижа смотрела, как его груди подрагивают в такт работе и вместе с ними прыгают пёстрые солнечные зайчики.

Верониколай словно впервые занялся работой. Он удивлённо разглядывал свои мокрые ладони, снующие, как во сне, поверх посуды, не понимая, что с ним могло произойти такого, отчего труд, обычно столь пресный, столь обязательный и столь лицемерный, вдруг расцвёл, заиграл всеми цветами радуги и пролил упоительную радостно-густую струю мёда прямо в его сердце.

Он вспомнил, как ещё в школе усваивал коммунистическое учение о труде. «Там ещё была статья про обезьяну, очеловечившуюся благодаря роли труда. Не Ленин, не Ковальский, не Вальдштюрмер, а кто-то из первых совсем, из того самого девятнадцатого европейского героического.» Он поднял голову: ослепительно-красивая Манижа отдалилась, ходила медленно между деревьями, нёсшими на себе золотисто-розовые плоды, они выглядывали из зелёной листвы. В памяти у Верониколая даже начали всплывать цитаты. «Как же там было? «...и тем не менее рука даже самого первобытного дикаря способна выполнять сотни операций, не доступных никакой обезьяне.» Он уставился сонно на свои пальцы, по которым струилась, журчала вода. «...и благодаря все новому применению этих переданных по наследству усовершенствований к новым, все более сложным операциям, - только благодаря всему этому человеческая рука достигла той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля...»

Верониколай почувствовал, как сзади к нему прижалась Манижа, незаметно подкравшаяся, благоухая абрикосовым ароматом. Перед его глазами явилась рука с золотистой долькой абрикоса, приблизилась к его губам и нежно раздвинула их. Верониколай разжал зубы и принял сладкий плод, и это было как продолжение рассматривания картины, только диапазон её воздействия расширился, дополнив цвет запахом и вкусом.

«А вот ведь я-то попал из высшей формации да в низшую! А ну как у меня как раз налицо — как там?.. «возврат к более звероподобному состоянию с одновременным физическим вырождением»... Ну как я уж потерян для коммунистического общества? Да я, может, уже и так потерян был: все троечины потеряны для общества будущего. Признаки-то наши обеполые: мы и молочными железами для кормления детёнышей обладаем, обладаем также и мужским половым хуем. А объяснить эту связь мы не в состоянии, почему изменения определенных форм влекут за собой изменение формы других частей тела.» Его набрякший хуй тяжело покачивался между щиколоток.

Манижа разделяла всё новые и новые абрикосы, принесённые к водопроводу, на сладко пахнущие, сочащиеся нежным соком дольки и кормила ими Верониколая. Косточки она складывала в глиняный горшок. Она подсматривала за залупой троечина, размеренно качавшейся над травой одновременно с движениями его рук, которыми он мыл посуду под струйкой воды. «Есть у меня теперь и такой ещё абрикос в моём гюлистане», удовлетворённо и гордо подумала она.

Верониколай, осовевший от любви, чувствовавший жар приникшей к нему Манижи, уже не мог определить, где кончается его труд и где начинается наслаждение — всё слилось, объединилось, ожило. Он только замечал в сладкой дремоте, как легко и естественно находит он приёмы для сочетания работы и общения.

«С другой стороны, развитие труда по необходимости способствовало более тесному сплочению членов общества, так как благодаря ему стали более часты случаи взаимной поддержки, совместной деятельности, и стало ясней сознание пользы этой совместной деятельности для каждого отдельного члена. Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них появилась потребность что-то сказать друг другу. Потребность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно научались произносить один членораздельный звук за другим.»

Верониколай, смутно влекомый неким движением души, открыл рот и произнёс:

— Спасибо!

Тотчас же довольная Манижа поцеловала его, разведя локоны, в шею, поднялась с травы и высыпала из подола на вымытое блюдо все те абрикосы, что она насобирала под деревьями.

— Это паданцы, - объяснила, изогнув бровь, - Неси их, пожалуй, в дом, Вера. Паданцы надо собирать постоянно, не то они пропадут тут на жаре. А высохнут, они потом для компота хороши. А я пойду козу доить.

Блаженно улыбаясь, Верониколай проводил глазами её и Сахару, завернул кран, поднялся и понял, что уже давно сгустились сумерки, и потому он рад был, поблуждав по саду, разглядеть в зарослях красноватую вымощенную дорожку, по которой и вернулся к террасе.

Он сел на дощатый помост, прислонившись спиной к стене. Было так темно, что вычленить себя из окружающей действительности не представлялось никакой возможности. Верониколай словно окунулся в ночь, крестился в ней и не мог теперь никак выплыть. В траве стрекотали цикады, и Верониколай удивлялся, откуда они здесь взялись посреди пустыни. Он вмещал в себя всё — и ночь, и сад, и цикад. Он был и домом, и террасой: его тело не кончалось, а было распределено по всей картине.

В темноте сада появилось светлое пятно, оно приближалось и превратилось в Сахару, которая чихнула и деловито уселась рядом с Верониколаем. Он отважился её погладить, и собака отозвалась, легла, повернулась на спину, болтая лапами в воздухе. В первый раз Верониколай гладил животное, будучи не защищён охабнем.

Раздался шорох туфель Манижи, и девушка взошла на террасу, безошибочно двинулась в коридор, звякнула в тишине, и из окна полился свет. Она позвала из дома.

— Вера, там кувшин на входе справа и щёлок, на террасе над травой пятки мой. А полотенце на сундуке. Только за собой дверь закрывайте с Сахарой, чтобы комары не залетели.

Верониколай затворил дверь, прошагал и остановился на пороге комнаты Манижи.

— Входи, - сказала она, - Эту ночь со мной будешь спать.

Он покраснел.

— Танцевать умеешь? — сказала она ещё.

Верониколай вспомнил ежегодные планетарные хороводы труда и подумал, что Манижа, скорее всего, имеет в виду танцы более интимные, более возбуждающие. Он, поколебавшись, кивнул:

— Я танцую.

Манижа разворошила подушки и тюфяки, села, скрестив ноги, притянула к себе из угла барабан, повела плечами и плавно пальцами задала ритм, протяжный и тягучий, но срывавшийся то и дело в задорную дробь.

— Давай, - подняла она брови, не переставая гулко стучать по барабану.

Троечин поднял руки вверх и тут же повёл бёдрами — направо медленно, налево ускоряясь с оттяжкой, потом сделал оборот на месте, раздумывая, какие бы такие ещё движения подошли к свиданию наедине. Для Михаила он никогда не танцевал, а на праздниках неуместно было бы выражать близость и сексуальность вместо рабочей солидарности и братства.

Верониколай поднял голову и поразился, как сверкают глаза Манижи. Он отвёл взгляд, но тотчас же вновь посмотрел ей в глаза и вдруг понял, как танцевать без охабня, расслабился, замедлился, закружился и под барабан вертел бёдрами. Он заметил, что глаза Манижи особенно темнеют, когда его пупок оказывается прямо на уровне её лица, и начал обыгрывать движения своего живота, то втягивая его, то вращая талией.

Лампа давала не так уж много света, и троечин вместо охабня пользовался сумерками, чтобы скрыть груди, живот и хуй, отворачиваясь, а под дробь гибко поворачивался на свет, но не давал себя разглядеть полностью, вновь ускользал, дразнил девушку. Ему казалось, что он на расстоянии ощущает жар её всё сильнее разгорающегося тела.

— Вечно живи! — воскликнула Манижа, её лицо пылало.

Она взлетела с подушек, придерживая барабан под грудями, продолжая отстукивать мелодию, но только двумя пальцами, одной рукой, а второй повела вокруг троечина, изгибаясь и наклоняясь вслед за его движениями, как бы признавая и повторяя их, но, улучив момент и сбивая музыку в дробь, свободной рукой как бы взяла троечина в плен, почти касаясь его кожи, властно заставляя подчиниться в танце, измениться, пойти на поводу у неё.

Теперь они танцевали вдвоём на ковре, и Верониколай ясно видел, чего ожидает от него хозяйка оазиса, к каким изгибам и наклонам склоняет. Игра двух тел захватила его, он послушно кружился поводя бёдрами, о которые звонко стукался его хуй, пока не восстал вверх и перестал сбивать барабан с ритма.

Манижа, натанцевавшись, притянула Верониколая за волосы к себе и поцеловала в губы, отпустила, отошла к подушкам, отставила с гулом барабан, быстро сбросила с себя одежду и свалилась навзничь, улыбаясь и часто дыша.

Она расставила ноги и поманила Верониколая:

— Теперь лизать, Вера.

Он с трепетом склонился и лёг ей между ног, поцеловав её в пупок. Манижа схватила его за затылок и выгнулась, застонала. Она водила его голову вверх-вниз по своим бёдрам, и Верониколай пьяно целовал кожу её ног, пока его лицо не было приведено к самой пизде и тут Манижа его оставила, взявшись руками за свои соски.

Верониколай поцеловал Манижу в пизду. Хозяйка застонала, и Верониколай едва не заснул от сладостной волны, накрывшей его. Он бессильно высунул язык и водил им внутри пизды, прижимаясь своими губами к гладким горячим губам девушки.

Потом он осмелел и оперся руками, разведя их по бокам от Манижи, отжался от тюфяка, и так лизать уже стало удобнее. Манижа подгоняла его, видимо, она уже не в силах была сдерживать своё желание кончить. Верониколай не успевал прочувствовать жаркую пизду на вкус. Хозяйка пустыни нетерпеливо тыкала его голову в свой секель, заменяя, фактически, свои пальцы его языком, требовательно уча его, сама выгибалась и тёрлась пиздой о его лицо и стонала всё громче и чаще.

Внезапно она задрожала, задёргалась, выгнулась дугой, увлекая Верониколая вверх и стала что-то кричать непонятное, размахивая руками. Рухнула на подушки, вновь задрожала, ахнула, свела и развела ноги, дрожа, схватила Верониколая за руку, крепко очень сжала и так и держала его, подрагивая, хрипло охая, зажмурив глаза, все в слезах, медленно затихая.

Верониколай не мог насмотреться на неё. Его умиляла её нагота, честная, не маскируемая то и дело, как это обычно происходит с людьми в охабнях. Такая нагота могла бы восприниматься как беззащитность, но Манижа уже довольно доказала ему, что вполне самостоятельна и властна. Он лежал у ног голой девушки, почтительно держа её за руку. Цикады пели за окном, убранном тюлем, подрагивал огонёк в лампе. Не отрывая взгляда от голой Манижи, Верониколай осторожно склонился и поцеловал её сжатую руку поверх своей, уловив губами её пульс. Манижа открыла глаза:

— Мой учёный троечин!

Она отпустила Верониколая, поднялась, потянулась, вышла в коридор, светя в полумраке ладными ягодицами, скоро вернулась обратно, грызя на ходу айву. Она вновь улеглась на тюфяках, елозя ногами, откусывая белыми зубами от налитого плода, и Верониколай подумал, что хозяйка и сама такая же налитая и упругая.

— Расскажи мне про страну, откуда прибыл, - велела она.

Верониколай запнулся внутри, не зная, с чего начать своё объяснение. С общественно-экономических формаций? С победы мировой коммунистической революции? С ноосферы и новейшей программы картинопутешествий? «Вот радость-то будет девушке узнать, что она живёт в картине! Впрочем, дело это новое; неизвестно ещё, насколько картины реальны. А если бы я попал в голографию из какого-нибудь периода моей собственной биографии — разве такая картина не являлась бы реальностью? Но вот что действительно нельзя, наверное, так это соблазнять Манижу тем, чего она не видела и до чего не достигла ни она, ни её современники. Надо притчами.» Верониколай, лишённый доступа в ноосферу, напрягся, вспоминая всё, что знал о Шахерезаде.

— Страна моя, о луноликая и звездоподобная воительница истин пустынной вселенной, уже долгие времена претерпевает гнев небес, постоянно вся покрытая снегом и льдом. Мои соотечественники сплотились, чтобы разводить огонь на всех полях несчастных дехкан. Мы настойчиво отогреваем землю, обрабатываем её и получаем урожай, а изобилие стране возвращено и даже преумножено.

Верониколай замолчал. Он сидел на коленях на тюфяке, ягодицами на пятках, как сидела Манижа в первый раз, когда он её увидел.

— Это необычное и огромное несчастье для всякой страны, - серьёзно сказала Манижа. — Хотя мне иногда и хотелось бы тут немного снега в особенно жаркие деньки. А правители ваши? Почему они не соберут сильных и не отправятся в поход, чтобы добыть новые удобные земли?

— Дело в том, звезда пустыни, что страна наша и так уже занимает всю землю.

Манижа прожевала откушенный бок айвы, которая начала уже вплетать свой тонкий запах в облако благовоний, наполнявшее комнату, и отчеканила, потирая носком левой ноги пятку правой:

— Ты говоришь, что твоя страна занимает всю землю, а сам сидишь сейчас своей жопой на земле, которая принадлежит мне. Все троечины такие лжецы?

Верониколай покраснел. Он не ожидал, что Манижа поймает его на слове. И ещё он не ожидал, что ему придётся стыдиться за правду, рассказанную им о том мире, в котором он жил. «А не может ли того быть, что реален мир Манижи, а не мой?», вдруг пронзила его мысль, «Я спал, мне снился коммунизм, и вот я проснулся в пустыне, и это и есть моя жизнь. В этом есть своя логика: если оба мира противоречат друг другу и не в состоянии объединиться, следовательно, необходимо выбрать один из них и назвать его реальным. И какой я выберу? Тот, в котором Ленин.»

— Нет, ты не лжёшь, - задумчиво сказала Манижа, - Ты вообще врать не умеешь, насколько я поняла. Этим ты мне и понравился. Больше всех понравился... Я только понять не могу, почему ты так сказал. Возможно, твоя учёность превосходит твою общительность и ты не умеешь высказать людям все те чудеса, которые несомненно постиг.

Верониколай почувствовал, что сейчас расплачется. Никто до этого не говорил с ним столь точно. Охабень отсутствовал, который мог бы замаскировать слёзы, и потому Верониколай низко нагнулся и поцеловал коленку Манижи.

Девушка наслаждалась распростёртым пред нею изящным станом и приговаривала:

— Вот теперь вижу вновь мою Веру.

Верониколай с упоением целовал ноги Манижи и только боялся, что она заметит его слёзы, и потому старался больше лизать. Манижа с удовольствием поворачивала свои ноги, подставляя их под губы Верониколая.

Наконец она собрала всё, что осталось от съеденной айвы, и положила эти семечки на подоконник, встала и из сундука в углу извлекла хуй чёрного цвета, к которому было приделано множество ремешков. Верониколай искоса следил, как Манижа, приставив расширяющееся основание хуя поверх своей пизды, оборачивает бёдра и ягодицы ремнями, затягивает их, подгоняет и застёгивает пряжками. Дыхание у неё срывалось, глаза заволокло пьяным туманом. Она вернулась с торчащим по струнке хуем, поставила на подоконник бутылочку с густой жидкостью, вновь улеглась на подушках и потянула Верониколая к себе поближе, поцеловала его.

Манижа ласкала троечина, то и дело прикасаясь к нему также ногами и хуем. Эти как бы мимолётные прикосновения, потирания возбуждали Верониколая даже больше, чем объятия на его грудях. Соски у него встали, наполнив тело мучительно-сладкой негой, и он потянулся всем телом, извиваясь в цепких руках Манижи, которая удовлетворённо выдохнула и продолжила ещё более настойчиво исследовать возможности Верониколая.

Лёжа на боку, она развернула его к себе спиной и мяла ему груди, изредка словно случайно быстро касаясь его разбухшего хуя, а своим твёрдым, но гибким хуем она рассеянно водила по ягодицам троечина, проскальзывала в ложбинку между ними и тёрлась своим животом о бархатную кожу Верониколая. Тазовые мышцы Манижи при этом сладко напрягались, она закатывала глаза от удовольствия и прерывисто дышала.

Манижа была неутомима, заставляя троечина поворачиваться к ней то лицом, и тогда она целовала его в губы и ласкала ягодицы, - то боком, чтобы обнимать его груди, облизывать ему уши и шептать ему в них опьяняющие звуки.

Верониколай опьянел. Хозяйка легла навзничь и велела ему встать на четвереньки прямо над нею, ногами к её голове. Он подчинился. Манижа хлопнула его ладонями по ягодицам, притянула к себе и начала языком безжалостно жалить прямо в его вход между ягодиц. Верониколай потянулся всеми суставами, застонал, шевеля пальцами на ногах от острого наслаждения. Его тело уже требовало разрядки, но Манижа всё ласкала и ласкала его, выписывая языком мучительно-сладкие письмена посреди его ягодиц. Обессилев, Верониколай опустил голову и оказался ртом перед хуем Манижи. Он, не особо рассчитывая на результат, стал ласкать хуй, по всей очевидности, каучуковый, своим ртом, как он это делал с мужчинами. Однако от первых же нажатий Манижа вдруг сильно дёрнулась и застонала в голос. Он тогда постарался побыстрее пройти фазу привыкания к незнакомому хую и принялся засасывать его на всю длину, осторожно проглатывая и насаживаясь горлом, чтобы побольше растрясти Манижу. Манижа крепко прижала его и стала сама работать тазом, тыкаясь хуем в горло Верониколая.

Они обе почувствовали, что пора переходить к окончанию. Манижа вновь хлопнула Верониколая по ягодицам, сталкивая его с себя, поднялась к бутылочке и смазала душистым маслом хуй, а потом и ложбинку между ягодиц Верониколая. Она уложила его на спину, а сама грозно нависала сверху, вставляя в него свой хуй. Медленно она вошла в него, глядя ему в глаза и раздвигая его колени. Верониколай с забившимся сердцем ахнул и прогнулся в пояснице, Манижа упала на него орлицей, сбив дыхание, и поцеловала. Он наслаждался её небольшим весом, заключил её в объятия и трепетал надёжно пронзёнными чреслами.

И троечин, и хозяйка были уже так возбуждены, что, когда Манижа стала ебать Верониколая, он через самое короткое время начал уже кончать. Манижа, только взглянув на перламутровую струю между их животами, затряслась, вскрикнула и сама кончила, вне себя колотя кулаками по плечам Верониколая и вколачивая его в подушки мощными движениями своего сладко тающего таза.

Когда Верониколай проснулся, было уже вновь жарко и светло. Он осознал, что блаженная улыбка то и дело легко и запросто двигает ему губы. Распевали птицы в саду. Стойкое и сильное чувство радости наполняло его, и он оглядел комнату в поисках Манижи, которая составляла главную причину его исцеления от тоски и сумятицы. Он лежал на тюфяках один. «Энгельс», вдруг вспомнил он имя основателя учения о коммунистическом труде. Ему нестерпимо захотелось трудиться, делать для Манижи хоть что-нибудь, свернуть для неё горы, а лучше всего прославить её по всем её пустынным окрестностям своими трудовыми подвигами в её честь.

Он встал и вышел во двор, думая, что в отсутствие охабня следовало бы позаботиться о ванне и туалете.

Зной господствовал; на широкой доске, закреплённой на ветках двух деревьев, вялились на солнце вчерашние абрикосы в ряд.

Верониколай обошёл дом с другой стороны и углубился в сад, не зная хорошенько, что он собирается искать, но подгоняемый неким природным давлением, которое в обычной жизни разрешалось присаживанием над грунтом, после чего охабень начинал своё дело преобразования органики для нужд природы. Дойдя почти до границы пустыни, на опушке Верониколай заметил маленький сарай, открыл дверь и по-античному ровно вырезанному кругу в полу понял древнейшее его назначение для человеческой цивилизации.

Охабня не было, зато был кувшин с узким горлышком, и Верониколай, посрав и удивившись реальному виду говна, вышел и сел под деревом на корточки, опустошил кувшин почти наполовину, неловко подмываясь и моя ароматным щёлоком из другого кувшина руки.

Когда он вернулся в дом и заглянул в кладовку, то увидел, что полотенце Манижи и щёлоки отстутствуют; Верониколай взял своё полотенце и побежал к бассейну.

Манижа плавала.

— Доброе утро, госпожа, - задыхаясь от счастья, прокричал Верониколай, остановившись рядом с Сахарой, которая лежала на краю и охлаждалась, высуня язык.

— Салам, - отозвалась сдержанно и негромко Манижа, аккуратно плеща руками и ногами, но глаза её вспыхнули. — Мойся давай и ко мне прыгай.

Верониколай сбежал по ступенькам во второй бассейн и вымылся горячей водой с щёлоком, замечая, что мытьё становится для него привычным и довольно приятным занятием. После этого он перешёл в бассейн для плавания и осторожно спустился в него, выждав, когда Манижа развернётся у стенки и повернёт в его торону:

— Вы позволите к Вам присоединиться?

— Да, плыви рядом, - сказала Манижа. Она размышляла, как заполнить разрыв между ночью и днём, чтобы не оттолкнуть троечина повседневными заботами, но и сохранить близость, столь приятно установившуюся, и сказала, - Надеюсь, истинджу делают в ваших краях после похода в сральный сарай?

Верониколай, вдохновенный тем, что нашёл Манижу и что она разговаривает с ним, грёб от радости слишком сильно, и выбился вперёд. Он посмотрел в глаза Манижи и прочитал вдруг в её взгляде значение незнакомого слова так же, как он сделал бы это в своих краях, войдя в ноосферу.

— Да, - легко солгал он, почувствовав, что долгие объяснения про принцип работы охабней просто излишни в это мгновение счастливого общения. — Я только, кажется, весь кувшин там выплескал с непривычки, извините. Я заполню заново.

— Правой рукой или левой? — продолжала уточнять Манижа, которая тоже была слишком счастлива, чтобы разбираться в тонкостях картинопутешествий.

— Левой, - честно ответил Верониколай, - А то Вы меня вчера ведь научили плов есть правой рукой.

Манижа довольно улыбнулась и, не глядя, протянула руку и окунула голову Верониколая в воду на миг. Но тот задержал дыхание, раскрыл под водой глаза и жадно рассматривал стройное тело хозяйки, окутанное золотыми облаками света во взбитой зеленоватой воде.

Когда Манижа через некоторое время начала подниматься по ступенькам бассейна, Верониколай быстро выплыл из воды, взбежал наверх и успел подать девушке полотенце. Она стояла не двигаясь; ручейки сбегали по её грудям, проливались с пальцев на траву. Верониколай сообразил, осторожно промокнул материей плечи и спину Манижи, опустился на колени, прикладывая и прижимая полотенце к ногам хозяйки. Она улыбнулась, ей и приятно было услужение троечина, но она желала бы и выглядеть опытной и хладнокровной владелицей, и потому кусала себе губы, а всё-таки улыбалась.

Завтрак Манижа устроила на террасе. Она долго гоняла троечина то к летней кухне, то к колодцу, то в кладовку, чтобы он получил начальное представление о её домашнем хозяйстве. В итоге перед Манижой, восседавшей на подушке, появились лепёшки, творог, сыр, патока из белой шелковицы и сливки. Верониколай, вполне напившийся одной пиалой чая, то и дело вскакивал и наливал из кувшина кипяток, а из чайника заварку в пиалу Манижи по её знаку. Всего она их выпила пять или шесть, пока сливки не кончились.

Самому Верониколаю такая еда показалась хотя и вкусной, но непривычной. Сидя на траве у террасы, он размышлял, из чего всё это было приготовлено, посредством каких технологий и как эти продукты были сохранены в условиях жары.

Затем Манижа велела Верониколаю всё убирать, и он удивлялся, как быстро установились их отношения, будто он был её рабом вчера и день и год назад. Отправляясь мыть посуду, Верониколай испытал укол сожаления о том, что лишён свободы заниматься своими делами, но тотчас вспомнил, что придумать себе занятие всегда было для него мучительной и тоскливой задачей, поскольку он никогда не понимал и не замечал в себе собственных желаний, а выполнять задания старших ему было стыдно, потому что он при этом увлекался и исполнял даже больше, чем нужно, и этим приводил сотрудников в изумление, отчего стыд становился ещё мучительней. Манижа впервые освободила его от стыда и открыла ему смысл, который можно было бы применить к бытию. Более того, будучи беззаветно занят желаниями хозяйки, Верониколай парадоксальным образом обнаруживал и свои собственные желания, познавал себя и это познание оказывалось возможным только в этих удивительных отношениях с Манижой.

Тонкой струйкой вода журчала меж пиал и тарелок, запах жасмина доминировал над обонянием не хуже Манижи. Верониколай закрыл кран, собрал чистую посуду и пошёл к дому.

— Разве же ты не принесла мне паданцы от абрикосовых деревьев? — спросила его Манижа с террасы.

— Да нет, я посуду мыл, — ответил Верониколай. — Сейчас пойду насобираю.

— Теперь уж стой, - вздохнула Манижа. — Пороть тебя буду.

— Пороть? — машинально повторил Верониколай, покрывшись мурашками. — Но за что?

— Ай, Вера! — воскликнула Манижа и цокнула языком. — Ведь так хорошо всё было! Ну подумай!

Верониколай молчал. Он не мог понять, как такое могло произойти, что госпожа им недовольна, а он не видит своего проступка. Манижа сошла с террасы, подошла к нему вплотную и низковатым голосом тихо втолковывала, учила:

— Разве ты — Сахара? Сахаре я приказываю, и она делает, а больше ничего не делает. И то она ждёт всегда от меня слово, наготове бежать. А ты-то ведь человек, Вера! Должна своей головой думать. Вчера, когда мы были у абрикосов, я тебе нарочно показала, как собирать паданцы, сказала, что каждый день надо собирать, усердно собирать, а то всё пропадёт. А сегодня я нарочно тебе не сказала ничего, хотела увидеть, как ты головой думаешь. Теперь вижу. А ты видишь? Девушка ты или нет? Хозяйство на тебе, служение на тебе, радость моя на тебе! Пошли в пыточную.

Верониколай молча повернулся и побрёл с тяжёлым сердцем через сад. Он был рад, что хозяйка не видит его лица. Ему казалось, что всё это очень несправедливо и нечестно. На память ему вновь пришёл Энгельс и во время пути к таинственной поляне учение о труде всплыло почти полностью: «А чем более люди отдаляются от животных, тем более их воздействие на природу принимает характер преднамеренных, планомерных действий, направленных на достижение определенных, заранее известных целей. Животное уничтожает растительность какой-нибудь местности, не ведая, что творит. Человек же ее уничтожает для того, чтобы на освободившейся почве посеять хлеба, насадить деревья или разбить виноградник, зная, что это принесет ему урожай, в несколько раз превышающий то, что он посеял.»

Манижа шла позади, смотрела на ягодицы Верониколая и возбуждалась, - это её злило, она хотела бы сосредоточиться на наказании, на обучении, а вместо этого вспоминала прошедшую горячую ночь. Ей, далее, было жаль Верониколая, она размышляла, не чересчур ли жестоко поступила с ним, но она приходила к выводу, что других воспитательных методов для рабов просто нет. Кто-то всегда должен взять на себя ответственность и вторгнуться в рамки другого человека, и эту ответственность взяла на себя она, Манижа.

На пыточной поляне Верониколай собрался припасть к коже деревянного станка, но Манижа подвела его к двум вкопанным столбам, соединённым поверху перекладиной, образовывавшим букву «П», и застегнула на нём кожаные наручи и поножи, прицепленные к столбам. Она всё-таки очень волновалась и боялась расплакаться, и потому была рада оставаться сзади от Верониколая.

На этот раз порка началась без разогрева. Верониколай вскрикнул от боли, когда плеть обожгла его ягодицы. Он непроизвольно рванулся убежать, но только зазвенел цепями, расходившимися от его рук и ног. Казалось, не было никакой возможности вытерпеть такую сильную боль. И ради какой цели? Тут ягодицы Верониколая обжёг второй удар. Троечин заорал, из глаз его полились слёзы. Надо было срочно решаться с целью. Голова запылала, сердце заколотилось, живот свело спазмами. Что же за цель? «Почему я должен терпеть? И как вообще это можно вытерпеть, это же ужас как больно! Я ничего подобного ещё не испытывал в жизни. А-а-а-а! Вот ещё. Неужели я всё ещё жив? Как можно оставаться в живых после такой пытки? Кто такое вообще испытывал а истории? Ну, я не знаю. Иисус Христос. Невинные жертвы пиратов, рабойников всяких. Партизаны. Вообще революционеры, борцы за освобождение человечества. А я кто? А-а-а-а-а-а-а! Да что ж такое, такое пламя! А я раб у юной госпожи. У жестокой молодой хозяйки. Да она вроде не такая уж и жестокая. Танцует вон, завтраками кормит. Как она может совмещать в себе ангела и беса? Что это меня в поповщину понесло? Я ж коммунист как-никак, из самой совершенной общественно-экономической... А-а-а-а-ай! Господи! Боже! Если ты есть, спаси меня. Так это ж парадокс: так и Иисус мог молить своего небесного отца, пока его пороли. Но отец определил ему всё это вынести, всю эту порку, не отменил её. Значит, не в этом решение. А-а-а-ах! А в чём? В моём отношении к Маниже, может? А как я к ней отношусь? Я её... Нет, я ещё не решил. А-а-а-а-ай! Быстрее надо решать, а то умру! Если я её... если я её это самое, что всех людей настигает, то тогда терпеть, разумеется, необходимо. А если она посторонний человек для меня, да ещё из чуждого класса, тогда надо облить её презрительным взглядом, сплюнуть и запеть революционную песню перед смертью. А-а-а-а! Ничего не вижу, слёзы текут. А что я должен видеть? Манижу я должен видеть мою. Зачем? Затем, что я её, кажется... Да это же безумие, извращение! Как можно любить того, кто тебя порет? А Иисус как их любил? И потом: если она рабовладелица, то я-то ведь коммунист! Я элементарно знаю больше её, и тогда и ответственность у меня больше, и опыт больше, и спросится с меня больше, чем с неё. А-а-а-а! А вот так вроде уже терпимо пошло. То ли она слабее стала меня фигачить, то ли попа уже разогрелась нормально. В чём смысл наказывать и исправлять меня? Разве я и так не совершен? Но вообще-то, положа руку на сердце, коммунисты троечинам не особо благоволят. Они бы хотели, чтобы я не зависал между полами, а олицетворял себя с одним каким-то полом. Был бы мужиком нормальным, с которым и на Марс можно полететь, и шашлыки в загородном доме на выходных поесть. А-а-а-а! Нет, всё так же больно. А Манижа хочет, чтобы я девкой нормальной была, в хозяйстве разбиралась с полоборота. Как им всем угодить-то? Ну, пока угодить требуется Маниже моей прекрасной и удивительной. Да здравствует диалектика, да здравствует коммунизм!»

Манижа, глотавшая слёзы, уже некоторое время слышала от Верониколая не крики, но негромкие протяжные стоны, сердце её разрывалось, и она, делая вид, что меняет рабочую сторону, обошла столбы, перекладывая плеть из одной руки в другую. Она увидела, что хуй троечина невероятно напрягся и подрагивает у залупы. Взгляды Манижи и Верониколая встретились, и тотчас хуй сильно содрогнулся, Верониколай выгнулся, зазвенев цепями, и произвёл беззвучный перламутровый выстрел свободы по феодализму.

Манижа с округлёнными глазами глядела себе под ноги, но трава уже всё поглотила, скрыла. Манижа бросила плеть, подошла к Верониколаю и обняла его, прижалась к нему, чувствуя, как улетают все её опасения, страхи и неуверенность. Она впервые ощутила себя на своём месте, она исполнилась восторга от того, что является самой собой и поступает соответственно своим внутренним потребностям, и всё это благодаря вот этому вот... вот этой вот. Приятно, умиротворяюще, но расслабляться нельзя. Манижа не отказала себе в удовольствии провести ладонями по раскалённым ягодицам, а затем расковала раба. Тот сразу же бухнулся ей в ноги, поцеловал ей щиколотку между туфлей и шароварами, благодарил сбивчиво за науку и воспитание, лепетал, что он что-то там понял в цепях и приложит все старания, чтобы приносить пользу в хозяйстве.

Манижа вытащила ногу из туфли и поставила её троечину на голову. Тот затих. Манижа постояла так немного, потом вернулась в туфлю.

— Вера, ты хорошо выдержала наказание. Мне теперь тоже хорошо. Но я хочу с тобой ещё провести занятия здесь, в городке. Я изучаю искусство связывания и упражняться с тобой хочу немного. Пойдём, покажу.

Почти посередине поляны находилось сооружение в виде железной рамки, в которой крепились на разной высоте круглые поперечины разного диаметра — от палок и шестов до большого бревна с корой. Рядом стоял ящик, крышку которого Манижа подняла и вытащила оттуда ворох верёвок, смотанных в мотки. Верониколай послушно ждал подле.

Манижа развернула верёвку, отмерила два конца одинаковой длины, поднесла их к плечам Верониколая, но, засмотревшись на его голые груди со вставшими сосками, забыла весь порядок обвязки, прикладывала верёвку так и эдак, пропуская её то выше грудей, то ниже, но не могла определить точку для узла, и ущипнув с досады троечину соски, крутила их пальцами, подзывая Сахару и втолковывая ей:

— Сахара, бежишь сейчас в дом. Дом, поняла? Дом. И там книгу с подоконника мне стащи, только осторожно зубами своими, чудище. Книга, книга, поняла? Листаю я её, шуршу, ты видела. Вот эту шуршу неси скорей своей хозяйке несчастной!

Сахара внимательно слушала Манижу, потом разом рванулась и понеслась, скрылась в кустах и траве. Манижа, всё ещё с красным лицом, стукнула троечина коленом под хуй, чтобы не смущал своим разумением. Верониколай ойкнул и переступил ногами. Поразмыслив, Манижа взяла другой моток, покороче, и, вытянув верёвку, обвязала её в несколько витков под грудями Верониколая. Другой моток такой же длины пошёл на обвязывание тела выше грудей.

— А, вот как надо, - удовлетворённо пробормотала Манижа, отходя на шаг и любуясь своей работой.

Примчалась Сахара. В зубах она несла корзинку с румяными яблоками. Верониколай улыбнулся, но точас же вытянулся со всей серьёзностью перед госпожой, которая рассеянно взяла яблоко и откусила у него бок. Она жевала и сосредоточенно расхаживала вокруг Верониколая, примеривая на его тело всё новые и новые развёрнутые мотки. Яблоко она просто и естественно всунула в ладонь Верониколаю, пока удерживала узлы и продевала осторожно длинные концы верёвок через уже готовые обвязки. Каждая такая новая обвязка, возникавшая на теле Верониколая, смутно и сладко волновала его, налагая на его чувства всё новые и новые ограничения. Такая многоступенчатая утрата власти над своим телом была ему ранее совершенно незнакома — охабень хотя и сковывал тело в случае аварий или опасностей, но очень быстро ослаблял титановую жёсткую хватку после наблюдения окружающей среды и удостоверения в том, что опасность миновала. Мышцы Верониколая начинали ныть от невозможности развернуться, подвигаться, и это ноющее отупление накрывало, опьяняло, доказывало силу и власть того, кто все эти путы наложил.

Волооким взглядом Верониколай скользил по верёвкам, покрывшим его тело, сравнивал этот покров с приличной одеждой Манижи и находил свое облачение чрезвычайно откровенным и распущенным, отчего исполнялся стыда и возбуждения.

Манижа догрызла яблоко и связала троечину руки за его спиной. Отступила, оценив своё творение, потом задумалась ненадолго. Тряхнула головой и подтолкнула Верониколая к пыточной раме; потянув его за верёвки вниз, заставила его наклониться и лечь животом на бревно. Кора колола ему живот и давила на хуй, и троечин ёрзал, вытягиваясь на цыпочках, в поисках удобного положения. Манижа накинула верёвочные петли на щиколотки Верониколая, пропустив концы через отверстия наверху рамы по разным её углам. Натянув и завязав сначала один конец, а потом и второй, она заставила тем самым троечина развести ноги в стороны и, скользя и продираясь пальцами ног сквозь траву, согнуть колени, так что он повис на бревне вниз животом с поднятыми вверх пятками. Манижа вытащила из парных отверстий рамы толстую жердь и вставила её в другие отверстия, подогнав под согнутые колени Верониколая. Теперь он висел почти головой вниз, задерживаемый от соскальзывания с бревна жердью, пропущенной под его согнутыми коленями. Ягодицы его медленно остывали, и он подумал, что поэтически это можно было бы сравнить с закатом солнца, хотя в его картине был ещё даже не полдень.

Оказалось, что по другую сторону бревна находится большая широкая деревянная бадья, заполненная водой. Кончики свисавших прядей Верониколая уже упали в воду и намокли. Манижа просунула через отверстия рамы в самом низу, ниже бадьи, ещё одну толстую жердь. Верониколай, висящий вниз головой, мог теперь видеть только ноги Манижи. Он смотрел, как она обходит раму, идёт по поляне, разматывая верёвку, а потом, зажав конец верёвки в зубах, лезет на дерево. Все эти обстоятельства выглядели странно, но Верониколай, отходивший от порки, был слишком рад прекращению боли, чтобы беспокоиться о чём бы то ни было.

Манижа прочно привязала верёвку к верхушке небольшого гибкого дерева, а точнее, к нескольким верхним ветвям сразу. Она слезла, спрыгнула на землю, обулась и вновь приблизилась к висящему на бревне Верониколаю. Очевидно, она потянула за верёвку, потому что на его глазах деревце согнулось.

Манижа довольно цокнула языком и тут же Верониколай увидел, как она подтягивает конец верёвки к той верёвочной сетке, что уже была навязана на его голом теле, и делает узел прямо между его грудей, в самой ложбинке, где проходила одна из многослойных обвязок.

Верониколай почувствовал, как верёвка довольно ощутимо тянет его вниз, и от падения его удерживали лишь бревно под животом и жердь под коленями. Подбородком он погрузился в воду и инстинктивно отклонился назад, натянув верёвку, за счёт мышц живота и груди. Верониколай поставлен был в такие условия, где он вынужден был вступить в соревнование с деревом напротив и гибкости верхних ветвей дерева противопоставить выносливость мышц своего живота.

Манижа, придержав верёвку, быстро всунула в парные отверстия рамы ещё одну толстую жердь, за счёт которой верёвка натянулась ещё сильнее, и Верониколай от неожиданности въехал лицом прямо в бадью и нырнул в воду всей головой. Он двигал руками и ногами, но тщетно, поскольку они были у него все связаны. Ему пришлось вновь напрячь пресс, чтобы отклониться назад, вынырнуть и держать согнутую верхушку дерева силой мышц живота.

— Эту пытку я сама придумала и заказала железному мастеру одному, на верблюде притащили мне за большие деньги, - похвасталась Манижа, усевшись на траву скрестив ноги у передней стойки рамы и водя головой вслед за метаниями троечина, чтобы смотреть ему в глаза, - Называется «беседа на равных». Это я тогда ещё тебя не встретила и потому, когда сама испытывала раму, то глядела вперёд на дерево. Ну, как бы общалась с ним один на один. А теперь, конечно, мы с тобой беседовать станем.

Верониколай, дёргая напрасно руками и ногами, растратил немало сил, прежде чем осознал, что вся нагрузка ляжет на мышцы живота. Он вновь вынужден был нырнуть в воду, чтобы немного отдохнуть, пока хватит воздуха.

Манижа замолчала, подождала, пока троечин вынырнет и распрямится на положенном месте пыточной рамы, и сказала:

— Можно было бы, конечно, опровергнуть: как же беседа на равных, если госпожа сидит себе, а связанная рабыня мучается от пытки? Но дело в том, что здесь-то как раз и тайна! Госпожа, разумеется, свободна. Но рабыня, которая обездвижена да ещё и страдает, тоже становится свободна. Почему? Да потому что ей в её положении уже нет никакого дела до какого-либо ограничения. Ей неважно, что вот она опозорена и унижена. Ей неважно, что она прочно занимает в обществе рабское место. Ей неважно, что о ней подумают, что о ней скажут. Ей так больно после порки и так больно во время пытки, что всё прочее превращается для неё в смешные условности, которые она соблюдать не то что не хочет, да и не в состоянии. Попробуй смотреть мне в глаза при беседе, Вера. Ты поймёшь, о чём я говорю.

Верониколай, ещё два раза крестившийся в воде во время речи Манижи, которую она учтиво прерывала, чтобы дать троечину возможность отдохнуть, и правда, начал сомневаться во многих вещественных началах, которые казались ему ранее неоспоримыми. Он не смотрел на Манижу, считая последние её затеи несправедливыми и нечестными. Живот его был напряжён довольно сильно, мышцы пресса, казалось ему, почти звенели, и это напряжение росло и отдавало в пах, отчего вскоре троечин начал вздыхать от сладостного шевеления хуя.

— Много ли пользы в том, если раб будет служить господину из-под палки? Наказанный раб помышляет в себе, что с ним обошлись несправедливо и жестоко, после чего раб замыкается в себе и даёт обет исполнять лишь самое необходимое для господина, а в беседы с господином решает не вступать, молчать и ожесточаться. Это неправильная позиция, Вера. Конечно, господин не всегда поступает разумно. Но задача раба — воспринимать не своего господина в отрыве от реальности, а воспринимать некий общий образ господина. А вот этот-то общий священный образ как раз прав всегда. Поэтому раб, наказанный несправедливо, должен радоваться, что господин обратил своё драгоценное внимание на него и преподал ему назидание дополнительно, безо всякой вины раба. Раб не только внешне обнажён, знаменуя свою беззащитность, он и внутренне всегда открыт. — Манижа помолчала, глядя на широко расставленные бёдра Верониколая и на его разверстые кверху ягодицы, и добавила, - Этому полезно научиться: терпеть боль моральную так, чтобы оставаться нагим, не покрываться, не защищаться от боли. Твоя нагота, Вера, - это твоя красота и слава твоей госпожи.

Манижа прищурилась и ещё сказала:

— Между нами девочками: что ты думаешь о мужчинах, Вера?

Верониколай не мог сосредоточиться и потому пролепетал первое, что ему пришло в голову:

— Думаю, они мужественные.

— Танцуешь ты, Вера, хорошо. А в суждениях ненадёжна. Или мужчины не захватили себе всю власть в этом мире? Или мужчины не заставляют женщин делать всякие грязные вещи, или не мужчины ебут женщин в пизду и жопу ради собственного удовольствия?

Верониколай, устав сопротивляться дереву, уступил и, набрав воздуха, отдохнул минуту на дне бадьи. Он подумал, открыв глаза и разглядывая мокрые доски с солнечными зайчиками, мерцавшими под водой на дне, что Манижа, кажется, тоже достигла дна в своём мировоззрении. Странно было бы с ней спорить и бесполезно. Но и принять её учение о мужчинах он не мог. Номинально это учение не было антикоммунистическим. Но оно вносило разделение в сплочённость трудящихся. «Стало быть, если осудить мужчин и возвеличить женщин, то это означало вернуться к давно забытому капиталистическому прошлому, когда класс эксплуататоров, будучи сплочён взаимным признанием своих барышей, умело разделял трудящихся, разжигая между ними распри по самым разнообразным признакам. Например, если Манижа предлагает женщинам ненавидеть мужчин, то я в ответ, как честный человек, должен был бы предложить мужчинам ненавидеть женщин. И вот мужчины и женщины ненавидят друг друга, воюют друг с другом, ослабляют друг друга и не хотят соединиться. И капиталисты довольны, что обманули угнетённые массы, разъединили их и натравили одних угнетённых на других угнетённых. Сейчас посмотрим, с чьего голоса поёт моя любовь.»

Верониколай вынырнул и сказал, глядя в глаза Маниже:

— О звезда востока, неужели все девушки, все женщины вашей страны рассуждают о мужчинах, как Вы?

Манижа напряжённо размышляла, ища ответ и не находя его. «Сказать ему, что все женщины так думают — а он скажет в ответ: почему ж вы до сих пор не завоевали себе матриархат?», думала Манижа, «А сказать, что так думают немногие женщины — он спросит, какой шайтан вас такому научил. Не рассказывать же ему про Юсуфа! Юсуф, конечно, хорош и красив, но если сравнивать его с Верой... Да выдержал бы Юсуф ещё такую порку, какую я Вере преподала ныне?» Манижа густо покраснела, и Верониколай, простонав от мучительно-сладкого томления в паху, вновь ушёл под воду.

Манижа молча смотрела на ягодицы Верониколая, на его раскинутые бёдра, пестревшие солнечным искорками, и пыталась увидеть попу троечина так, как её видели мужчины. «А зачем я так гляжу?», подумала вдруг она, «Уж не ревную ли я Веру к её мужикам? Но вот она не с мужиками сейчас, а со мной. Зачем же я силюсь подражать мужикам, если я Вере интересна сама по себе? Я ж не мужик!» Эта мысль ошеломила её своей простотой и очевидностью. Конечно, в характере Манижи было вдосталь мужественности, это было бы неразумно отрицать. Но зачем же связывать эту мужественность с мужчинами природными? Это её собственная мужественность, она её приобрела сама, это мужественность женщины, которая вот уж точно не собирается кому бы то ни было подражать, иначе какая она вообще рабовладелица? Ээээ, да эта Вера просто клад премудрости. Что-то она долго не появляется...

Манижа вскочила, словно ужаленная, молниеносно выдернула нижнюю жердь, рванула, уперевшись обеими ногами в раму, верёвку, уходившую к дереву, создав довольное провисание внутри рамы, отчего верхушка дерева склонилась почти до земли, сунула свою руку в одно из отверстий и стремительно намотала верёвку на свою кисть. Верёвка натянулась, рука Манижи побелела, девушка сжала зубы и свободной рукой проворно отвязала провисшую верёвку от грудей Верониколая. Тот дёрнулся на бревне вверх, выскочил из бадейки, изо рта его вытекла вода, он закашлялся, фыркнул и задышал полной грудью.

Манижа выдохнула и освободила свою руку, потом лодыжки Верониколая. Она помогла ему сесть на жёрдочку и распутала многочисленные верёвки на его груди.

Обе бессильно растянулись под деревом, куда уже давно легла Сахара со своим красным языком.

Верониколай томительно сжимал ягодицы, сладко прижатые к траве, ноющие от приятного послевкусия порки, и водил пальцами по красивым следам на своей коже от обвязок. Мышцы его живота расслабились с мучительной сладостью, отдававшей в пах. Манижа извинилась, глядя в безоблачное небо. Верониколай не стал разубеждать её в опасности пыток, а просто заметил, что, какую бы ошибку она ни совершила, это всё равно будет ошибка госпожи. Манижа вспыхнула от счастья и пожала ему руку с такой силой, что Верониколай поморщился, но сразу же улыбнулся, лёг поудобнее и целовал Маниже ноги, опьянев.

Через некоторое время Манижа поднялась на ноги:

— Пойдём-ка, Вера, ты мне кашу рисовую сваришь на обед. Да проверишь, не скисло ли молоко, а то на воде придётся варить.

В таких приятных хлопотах проходили дни Верониколая. В довершение к домашним обязанностям он ещё чистил водопровод, ремонтировал плетёное заграждение оазиса от наступления песков, кормил кур, косил траву на сено для козы и даже научился её доить. По вечерам он служил для увеселения Манижи, которая умела обучить раба не только пыткой, но и еблей. Ебала его госпожа долго и разнообразно, добиваясь полного раскрытия, полной отдачи. Просыпаясь в сладком и невесомом измождении, Верониколай ощущал установление между ним и Манижой единения настолько близкого, будто они родственники и росли вместе.

Верониколай, встав утром с подушек вместе с Манижой, зашёл в кладовую, а Манижа говорила ему с террасы:

— Вер, только полотенце другое сегодня бери, посмотри там зелёное, может...

Раздался свистящий звук, а потом звонкий удар о дверь. Верониколай выглянул из кладовки и увидел, что Манижа осторожно держится за стрелу, вонзившуюся посередине двери, и читает записку, к ней привязанную.

Манижа приложила палец к губам и забежала внутрь дома, притворила дверь и позвала Сахару негромко. Скоро та примчалась, протиснулась, и Манижа дверь захлопнула и навесила толстый засов поверх.

— Купание отменяется. Это Юсуф со своими мюридами, и нет другого спасения для тебя, Вера, кроме как твой побег отсюда. Скорее всего, он тебя не видел. Но лучше вам и не встречаться.

— Но я потружусь, чтобы этот Юсуф и с Вами не встретился, - сказал Верониколай, жалея, что не может войти в ноосферу и усовершенствовать свои знания об оружии, войнах и нападении разбойников.

— Послушай, Вера. Ты не поймёшь. Мне опасность не угрожает. Юсуфу нравится совершать яркие поступки, потому он и пустил стрелу. Он не воин. Ты не поймёшь мою жизнь точно так же, как я не понимаю твою. Но наша с тобой встреча — это не для понимания, а для любви. Любовь не стремится понять. Любовь просто любит, даже если и не понимает ничего.

Манижа прошла по коридору и в самом его конце приподняла ковёр, отогнула его край и, поддев ручку, открыла круглый люк. Верониколай ахнул.

— Там подземный ход, он ведёт далеко за сад, в пустыню и ещё дальше. Беги, Вера.

На дощатой террасе послышались шаги и громкие разговоры многих людей, кто-то рванул дверь на себя, звякнул засов, Сахара залаяла.

Верониколай подошёл к открытому люку, наклонился. В лицо ему ударил прохладный воздух с запахом хвои. Манижа метнулась в комнату, принесла что-то сверкающее, вложила это в ладонь Верониколаю и зажала его пальцы.

— Это тебе на память. Я тебя не забуду. Давай, Вера, прыгай скорей, беги на свой Марс! Нельзя, чтобы тебя увидели здесь!

Она толкнула Верониколая в люк, тот нащупал ногами скобы и стал спускаться вниз, сжимая в руке камешек, подаренный Манижой. Вскоре свет из люка удалился, уменьшился, свернулся в точку и погас. Верониколай встал ногами на глинистую землю. Здесь в полумраке уже виднелся свой свет, он брезжил из конца сводчатого коридора, обшитого досками.

Верониколай двинулся вперёд, шлёпая босыми ступнями по доскам. Картинопутешествие продолжалось. Свод не позволял идти в полный рост, Верониколай пригнул голову. Свободно здесь мог бы пройти, пожалуй, только ребёнок или собака.

Вновь оставшись один, Верониколай отметил перемены в себе. Это уже был не тот растерянный троечин, бредущий по пустыне наобум. Теперь Верониколай видел и разделял главное и второстепенное в своей жизни. Такое разделение явилось благодаря чувству боли. Боль научила его смотреть сердцем и прислушиваться к внутреннему голосу. Этот низковатый голос с хрипотцой до сих пор звучал ещё в его ушах, и Верониколай был уверен, что не спутает его ни с каким другим. Самым важным упражнением на ближайшую перспективу для Верониколая оставалось терпеть боль и учиться открытости для боли.

Свод мешал Верониколаю разглядеть толком, что находится впереди. Он сделал ещё шаг, и неожиданно свет оказался уже настолько сильным и всеобъемлющим, что подземный ход померк, погас, исчез. Верониколай очутился в картинной галерее, совершенно голый. Он обернулся: сзади находилась картина в золотой раме, на холсте рдели пески пустыни, а сверху синело небо. Эта картина была всего лишь одной из бесконечного ряда разнообразных картин.

Прежде чем войти в ноосферу, Верониколай разжал руку: на ладони его лежала круглая брошь в простой, но красивой медной оправе. Верхняя половина броши состояла из лазурита, а нижняя —из яшмы. Из красной же меди было сделано поверх камней изображение обнажённого мальчика на коленях слева и щенка, сидящего справа. Между обеими фигурками изображался разломанный хлеб.

Верониколай вдруг заметил, что его лицо уже давно мокрое от слёз. Он вошёл в ноосферу, и брошь на его ладони вспыхнула, растворилась, он зажмурился и открыл глаза уже в выходном доме на опушке, где за окнами солнце искрилось между сугробов, а клесты всё никак не улетали и пели, укрывшись за хвойными ветками.

Рядом на подушках спал Садриддин. Верониколай неловко поднялся на ноги, используя собственные мышцы, совершенно забыв про свой охабень, который радостно полыхал красными языками и сердцами.

— Дворец Игоревич! — позвал Верониколай и тут только увидел, что зал заполняли роботы и люди.

Верониколай спустился с софы, подошёл. Оказалось, что роботы орудуют, закрывая крышку прозрачного гроба, а охабни столпившихся вокруг общественников и товарищей из самоуправления выражают скорбь.

Внутри гроба парил Дворец. Его лицо было спокойно и величаво, как и подобает мудрецам его возраста. Как обычно в случае смерти возникает недоумение о непостижимой смене жизни на отстранённую неподвижность, а также сожаление о недосказанности, недоговорённости, так и Верониколай обескураженно уставился на гроб, осознавая, что оказался совершенно не готов к такому исходу эксперимента.

— Товарищ Верониколай, как ты себя чувствуешь? — негромко и ласково спросил незнакомый общественник, и Верониколай впервые не полез в ноосферу узнавать имя собеседника.

— Вполне нормально, - ответил Верониколай, думая, что такая оценка справедлива сравнительно с возможным другим, как оказалось, итогом путешествия. — Уже известно, что произошло с Дворцом Игоревичем?

— Нет. Ноосфера запросила время для решения по новой программе. Мы только получили уведомление о смерти Дворца полчаса назад, но это из ноосферы. Что именно произошло в самой программе, непонятно. Для нас здесь прошло всего два часа, но для вас, очевидно, гораздо больше. Дело пока непонятное и неисследованное. Одной жизнью мы уже заплатили. Хорошо, что ты благополучно вернулся. Будем ждать и Садриддина. Ноосфера не рекомендует пока распространяться о подробностях картинопутешествия.

Верониколай вежливо порозовел, поблагодарил, просил пользоваться домом, если кому-то что-нибудь потребуется, и отошёл, вернулся и сел на край софы, вглядываясь в лицо спящего Садриддина и размышляя, где тот сейчас пребывает и выберется ли счастливо из своей картины.

Он вдруг подумал, что программа живописи, в сущности, просто открывает путешественнику в понятных для него образах некие возможности для совершенствования, а путешественник последовательно принимает эту череду возможностей. Или не принимает, или сопротивляется, или воюет. Что произошло бы с самим Верониколаем, если бы он не согласился с Манижой и остался защищать её? Наверняка эти разбойники в конце-концов убили бы его, и тогда он тоже был бы сейчас заключён в гроб и готовился к похоронам.

Но какое же решение Дворца могло привести к его смерти? Чем он не смог поступиться, учитывая, что всё это происходило внутри него самого, и отвергнув тот или иной образ картины, Дворец фактически отверг часть себя самого? Ведь понятно, что никакого Юсуфа не существует, это всего лишь образ, который программа создала на основе представлений и воспоминаний Верониколая. Допустим, это так. Но ведь и Манижа тоже. Но Верониколай ведь не воспринимал Манижу как неопровержимую данность, он общался с нею и совершал определённые поступки, которые в конечном итоге повлияли на него самого: на его характер, личность, мировоззрение. До Верониколая внезапно дошла вся опасность программы картинопутешествий и у него зашевелились волосы на затылке от ужаса. Он схватил лежащего с закрытыми глазами Садриддина за руку и напряжённо вглядывался в его лицо, пытаясь угадать, что тот сейчас переживает. О если б только Верониколай мог хоть чем-нибудь ему помочь!

В зале зазвучали песни. Товарищи кружили вокруг гроба, согласованно сияя охабнями, и пели гимны революционной скорби. Верониколаю требовалось общение, и потому он встал и пересёк зал, входя в ноосферу и настраиваясь на общее действо. Он запел, и ему стало легче.

Ноосфера почему-то определила Верониколаю особенную роль у гроба и предложила ему свой танец и соответствующие ему изображения на охабне. Ошеломление от ухода Дворца, такого же внезапного, каким был и его приход в жизнь Верониколая сегодня утром, усилилось и разгорелось. Однако Верониколай, танцуя и светя, всё-таки мог уже разбираться в своих чувствах. Ему стало понятно, что боль и грусть, недавно столь привычные для его жизни, просто хотят взять поводом смерть Дворца и разойтись, развернуться вовсю, утопив его сознание в бессмысленных самообвинениях. Поэтому, погоревав немного, Верониколай удалился из середины и закружился скраю от собрания, в котором, как выяснилось, он был самый молодой.

Здесь его и нашёл проснувшийся Садриддин. Радость Верониколая оказалась столь велика, что он с большим трудом взял себя в руки, чтобы не смутить соратников Дворца. Оба танцевали в паре и светились согласно, Садриддин узнавал в ноосфере новости, из глаз его лились слёзы, он не то пел, не то восклицал: «Ах, Дворец!»

Верониколай очень обрадовался возвращению Садриддина. Он и без ноосферы чувствовал, что между ним и Садриддином возникло глубокое взаимопонимание. Оба прошли через живопись и сейчас охабни обоих высвечивали мимолётные знаки, неясные зарисовки в необычных оттенках и отдельные яркие фрагменты, которые быстро угасали, сползали к пяткам, бледнели и исчезали, чтобы не соблазнить непосвящённых.

Через несколько дней Верониколай съездил на Южный полюс, где в Антарктиде состоялись похороны Дворца Игоревича. Подъезжая на сверхзвуковом поезде к всепланетному кладбищу, Верониколай гнал от себя мысль, что он никогда здесь не был и ему интереснее взглянуть на хранилище гробов человечества, чем участвовать в похоронах. Но коммунистические гимны торжества свободы и победы разума, которые он пел, танцуя, в кругу остальных участников, произвели на него неизгладимое впечатление.

Он то и дело заходил в ноосферу и встречался там с Дворцом. Он понимал, что это всего лишь копия, модель, хотя и чрезвычайно достоверная, и что она создана на основе всех прижизненных высказываний, суждений и поступков Дворца. Тем не менее, Верониколай пытался в таких беседах понять характер мужественного старика и уяснить диалектику всех противоречий этого характера, чтобы осознать, какие противоречия привели его к гибели.

На беседах в ноосфере, куда вызывали оставшихся в живых картинопутшественников, Верониколай ограничился лишь описанием картины, куда он некогда столь безрассудно проник. Он полагал, что нет смысла рассказывать о тех образах, которые инициировала программа живописи в его собственном сознании. Никому на Земле не могло быть никакого дела до Манижи и её собаки, потому что у каждого человека в таких обстоятельствах возник бы свой собственный уникальный и неповторимый образ. Верониколаю пришлось бы, далее, сойти с материалистических позиций и повествовать о типичном идеализме, даже о солипсизме. Это было бы необъективно и ненаучно. А главное — отсутствовали всякие доказательства! Что бы ни рассказал Верониколай, проверить это было совершенно невозможно. Поэтому он умолчал об оазисе. Путешествия по живописи отменили, ноосфера тянула с анализом.

В пустынном лесничестве, где работал Верониколай, заработала, наконец, внушительная таятельная установка. Снег растаял, сбежали ручьи, в пустыне зазеленела трава. Установку возводила и настраивала бригада Садриддина, Верониколай отправился к ним за бархан с поздравлениями.

— Ты знаешь, я так и не рассказал товарищам из самоуправления про свои настоящие приключения, - говорил Садриддин после своего знаменитого обеда, где бригада оказала Верониколаю радушный приём и просила передать в лесничество свои приветы (они оказались столь замысловатыми и на стольких языках, что охабень Верониколая не без труда научился их вопроизвести), а после оба путешественника вышли пройтись по пустыне. — Это просто уму непостижимо, что эта программа творит с нами! Ты входишь в картину, но ты настолько умнее и настолько совершенней старого художника, что ты не можешь удовлетвориться созерцанием его внутреннего мира. Ты прошёл уже такую эволюцию за тысячелетия, которая художнику и не снилась. Ты сам художник почище чем он. И ты рано или поздно в ответ создаёшь свою собственную картину! Картину в картине. Но такую картину видишь уже только ты, никто её не поймёт, не увидит, даже не догадается, что именно так можно её создать, как ты её создал!

— Да, я рассуждал примерно так же, как ты, - отозвался Верониколай. — Только мне кажется, ты быстрее меня всё это понял. Я долго бродил вокруг да около, прежде чем сотворил себе оазис в пустынной картине.

— В пустынной картине? — повторил Садриддин, и его охабень удивлённо пожелтел, - Надо же, какие у тебя интересы! А я полез, представь себе, к обычным «Трём богатырям». Мне это поначалу казалось шуткой, и я, как и предполагал, предстал перед богатырями кем-то вроде Соловья-разбойника. Но очень скоро весь этот сюжет исчерпался, и моё подсознание устроило в той картине такой сюжет, который потряс меня до основания. Я даже и не догадывался, какие во мне существуют... скажем так, желания!

Богатыри, изобразившиеся на охабне Садриддина, задвигались, поскакали, размахивая оружием, по его груди, плечам и животу, сворачивая на бёдра и нападая на его хуй. Верониколай засмеялся было, но вспомнил и о своих приключениях.

— Мне это показалось довольно опасным. Вообрази, я чуть не утонул — и где же? В пустыне!

— А Дворец наш Игоревич унёс свою тайну с собой, - задумчиво сказал Садриддин, - С кем-то он там сразился всерьёз.

Наступил ежегодный праздник, мировой хоровод труда. Как обычно в красный день календаря, утром в пустыню Сахара собралось всё человечество. Ноосфера рассчитала колонны и маршруты каждому человеку, а также подобрала товарищей в ближайшем окружении по одним только ей известным принципам.

Верониколай опоздал. Всю ночь он сидел в ноосфере, сочиняя торжественное стихотворение, заснул на рассвете и проспал. Стремглав мчался он на своих пяточных движителях, молниеносно лавируя между людьми, так что только хуй звонко болтался из стороны в сторону, вежливо мигая охабнем и принося извинения товарищам, заполонившим ровное пространство до горизонта. Он быстро изучал по дороге ноосферу. Оказалось, что в этом году музыку на демонстрации сделали звучащей не только внутри, в ноосфере, но и снаружи — это придумал Садриддин в бригадах с таятелями на экваторе, и это оказалось здорово, и потому самоуправление решило распространить этот опыт на всех землян.

Гимны уже звучали из летающих громкоговорителей. Верониколай вырулил к своему месту и остановился, извинившись и поприветствовав товарищей по всем четырём сторонам света.

Через минуту музыка стихла, началась речь общественника от имени самоуправления. Он ясно и просто изложил все события прошедшего года. Потом в ноосфере выступила пионерка, спев песню собственного сочинения. Верониколай с восхищением подумал, что грядущие поколения всё-таки талантливее предыдущих. Такова эволюция человечества.

Музыка вновь грянула весело и вдохновенно, начался хоровод труда. Верониколай, одним глазом сверяясь в ноосфере с фигурами и цветом, другим следил за человеческим морем, которое согласованно переливалось волнами цвета.

Подняв руки, посылая вверх пламенеющие искры, Верониколай вместе со всеми кружился под песню о свободном труде. Последовала историческая часть демонстрации, зазвучали марши, и колонны преобразились в образы прошлых борцов за освобождение человечества. Верониколай шагал вслед за человечеством, в ноосфере ревниво просматривая цветовую одежду соседних и совсем дальних колонн и находя свою колонну наиболее революционной. Поворот направо — и вот уже маршируешь в колонне с теми, с кем только что шёл бесконечной шеренгой. Слева от Верониколая теперь шагала юная негритянка, которую звали, судя по данным в ноосфере, Нкечи. Она улыбнулась и махнула ему ладонью. Он со смешанным чувством помахал в ответ и крикнул: «Салют!»

Начались хороводы. Разгорячённое и воодушевлённое человечество мгновенно подхватывало все фигуры из ноосферы; цвета, лозунги и изображения плыли согласованно от горизонта к горизонту. Товарищи подхватывали друг друга за руки и сцеплялись в огромные круги, которые концентрически вращались, то ускоряясь, то замедляя движение. Держа Нкечи за руку и несясь через пустыню, Верониколай начал подпевать песне, лившейся из громкоговорителя. Нкечи просмотрела в ноосфере слова и музыку и стала, улыбнувшись, подпевать Верониколаю. Глядя на них, все товарищи справа и слева в цепи, тоже начали петь. Весь их хоровод зазвучал, и это было столь захватывающе, что Верониколай разом позабыл про ночное стихотворение. Их хоровод вспыхнул ярче остальных, и ноосфера отреагировала очень быстро, передав общее приглашение петь всем участникам демонстрации. Вскоре над Сахарой вовсю гремел хор человечества, настраиваясь, крепнув и летя ввысь.

1865   339 124317  9   6  +8.5 [6]

общество будущего, коммунистическая фантастика, БДСМ, транссексуал, технологии будущего, охабень, фемдом, пытки БДСМ, шибари, сабмиссивность, доминирование, ноосфера, пустыня,