Вечер пятницы, тяжелый и шумный, постепенно перетек в густую, бархатную ночь. Окна ресторана, выходящие на трассу, из желтых квадратов света превратились в мутные, расплывчатые пятна, за которыми клубилась тьма. Людей внутри становилось все больше и больше. Гул голосов, смех, звон бокалов и тяжелые аккорды музыки слились в один оглушительный гул, напоминавший гудение гигантского механизма, работающего на износ. Катя, сначала скованная и неуверенная, постепенно вошла в ритм этой безумной машины. Ее первоначальная робость, с которой она брала подносы, сменилась уверенными, почти автоматическими движениями. Через несколько часов ее уже нельзя было представить в роли посудомойки или уборщицы туалетов. Она парила между столиками, ловко уворачиваясь от пьяных посетителей, ее пальцы быстро и точно расставляли тарелки, ее голос, ровный и вежливый, повторял «сейчас, один момент». Она стала частью этого шоу. Но за этим внешним лоском скрывалось постоянное, тошнотворное напряжение.

Румянец, игравший на ее щеках, был не только следствием высокого темпа работы. Он был вспыхивающим каждый раз стыдом и гневом, когда очередная мужская ладонь, жирная от еды или липкая от выпитого, мимоходом касалась ее бедра, похлопывала по ягодицам. Эти прикосновения были как удар током. Они прожигали тонкую ткань униформы, оставляя на коже невидимые, но жгучие метки унижения. Она научилась не вздрагивать, лишь чуть заметно отстраняясь, как отскакивает кошка от лужи. Но внутри все сжималось в тугой, болезненный комок. Она чувствовала себя не женщиной, не специалистом с дипломом, а живым товаром, выставленным на всеобщее обозрение, чья ценность определялась исключительно формами и улыбкой. Я в это время копался в электрощитовой, тесном, пропахшем пылью и озоном помещении. Моей задачей была проверка проводки и нанесение схемы ее подключения на черновик. В планах было все задокументировать, систематизировать, упростить себе жизнь при будущих ремонтах или добавлении нового оборудования. Эта работа, рутинная и требующая сосредоточенности, стала для меня своеобразным убежищем. Здесь, среди проводов и автоматов, царили знакомые и подконтрольные мне законы физики. Не было этих пьяных рож, похотливых взглядов, направленных на мою жену. Работы было много, и она, к моему удивлению, начала казаться мне даже интересной. Это была прикладная задача, головоломка. Я начал мысленно придумывать разные приспособления, которые могли улучшить жизнь кухонным работникам – усовершенствованные держатели для ножей, более безопасные и эффективные системы освещения для рабочих столов. В этих расчетах, в чертежах, которые я выводил на листке бумаги, я на время забывался. Я снова был ученым, решающим задачу, а не униженным мужем, прячущимся от реальности. Это была иллюзия, хрупкая и ненадежная, но она позволяла дышать.

Когда время перевалило за утро, и мы, изможденные, почти без сил, ехали домой в потрепанном такси, в салоне витало тяжелое молчание. Воздух был пропитан запахом чужих сигарет, дешевого парфюма водителя и нашего собственного, сладковатого запаха усталости. Катя, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрела на просыпающийся город. Ее лицо в отсветах уличных фонарей было отрешенным и пустым. В ее сумочке лежала толстая пачка купюр – чаевые, набранные за одну ночь. Сумма, на которую мы могли прожить три месяца в нашей прежней, скромной жизни. Эти деньги были спасением, но они же были и проклятием. Они физически ощущались как груз, давящий на совесть. Мне зарплату должны были выплачивать раз в неделю, и она тоже обещала быть немалой, с перспективой бонусов за оперативность. Но каждая купюра теперь казалась оплатой за молчаливое согласие, за терпение, за сломанную гордость. Дома, едва переступив порог, Катя словно взорвалась. Сорвав пальто и швырнув его на стул, сбросив туфли, которые больно впивались в ноги за долгую смену, она начала метаться по гостиной, как раненый зверь в клетке.

— Тварь. Мерзавец. - ее голос, сначала тихий, быстро набирал силу, срываясь на крик. - Какой он урод. Накачал мышцы стероидами и думает, что может меня лапать, как какую-то проститутку. Ненавижу его. Ненавижу. - Она сжала кулаки, ее ногти впились в ладони. По ее щекам текли слезы гнева и беспомощности.

— Может, откажемся от этой работы. - тихо предложил я, чувствуя, как сжимается от тоски и стыда желудок. Стыда за свою неспособность защитить ее, за свою пассивность.

— И? - Она резко обернулась к мне, и ее взгляд был невыносимым. В нем читалось отчаяние, ярость и... упрек. - Где мы еще так заработаем. Скажи мне. В университете. Слушай, эти деньги... они решают все. Все наши долги, все проблемы. Ну он и урод, а. Но как так можно. Как можно так относиться к людям.

Я не понимал этой логики. Если человек вызывает такое омерзение, если каждое прикосновение его - пытка, как можно мириться с этим ради денег. Я никогда не стремился жить лучше других, мне хватало нашего скромного быта, книг, тишины и взаимопонимания с Катей. Но теперь я видел, как она меняется на глазах. Дикий, беспощадный капитализм, дух которого витал в том ресторане, медленно, но неумолимо проникал в нее. Возможность заработать, вырваться из долговой ямы, почувствовать вкус финансовой, пусть и грязной, свободы, начала менять ее мировоззрение. В ее глазах, помимо ненависти, читалась какая-то новая, жесткая, почти отчаянная решимость. Деньги становились оправданием. Проснувшись ближе к вечеру, Катя не успокоилась. Обида, глубоко сидящая внутри, не отпускала ее. Даже сон, обычно дающий передышку, не смог смыть этот налет грязи и унижения.

— Представляешь, - сказала она за завтраком, ее голос был хриплым от невысказанных эмоций, - он еще и пальцем погрозил, когда я вчера попыталась отодвинуться. Сказал, «не рыпайся, красотка». Я ему не красотка. Я ему никто.

За завтраком, который состоял из прихваченной с ресторанной кухни колбасы, сала и баночки красной икры - странный, нелепый пир во время чумы - мы снова вертелись вокруг одной и той же темы. Манеры бандитов, их полное отсутствие совести, их животная, ничем не прикрытая наглость. Я чувствовал, что ее ненависть к Сиплому и его приятелям слишком сильна, слишком истерична. Даже чересчур. Но я списывал это на шок, на первую в ее жизни встречу с таким откровенным, публичным хамством и посягательством на ее достоинство. Возможно, этот яростный протест был защитной реакцией психики. Я и сам ненавидел Сиплого все сильнее. Эта ненависть была тихой, глухой, она разъедала меня изнутри, как кислота. Но я все еще цеплялся за призрачную надежду, что это лишь временная мера. Перетерпеть, расплатиться с самыми злыми долгами и бежать, забыть этот кошмар как страшный сон. Вечером мы снова, как заведенные, ехали на работу. Суббота, как и предсказывалось, обещала быть такой же насыщенной, как и пятница. Так и оказалось. Зал был забит под завязку. Многие вчерашние гости вернулись, чтобы привести себя в порядок и снова окунуться в хаос. Официантки активно предлагали алкоголь, подливая масла в огонь всеобщего веселья. Катя начала смену с своей прямой работы - посуды и туалетов, но долго это не продлилось. К ней подошла администратор, женщина с усталым, испуганным лицом, и что-то тихо сказала. Я по выражению лица Кати все понял. Сиплый спрашивал про нее. Хотел, чтобы она его обслуживала.

Мне стало физически плохо. В горле встал ком. Все было до безобразия ясно. Она ему понравилась. Ее стойкость, ее внешность, сама эта игра в недоступность - все это лишь разжигало его интерес. А ей. А ей понравились деньги, которые она так легко заработала, стоя у его стола. Нужно было только потерпеть. Сжать зубы и терпеть. Эта молчаливая, постыдная договоренность повисла в воздухе, между нами, густая и удушающая, как смог. Я видел, как она, побледнев, кивнула администратору и направилась в подсобку переодеваться. В ее походке была какая-то обреченность. Быстро переодевшись в ту самую облегающую униформу, Катя с подносом, полным закусок, направилась к столу Сиплого. Он восседал там, как римский император в окружении гладиаторов-телохранителей. Увидев ее, его лицо расплылось в самодовольной, хищной улыбке.

— Куда красотка пропала. Скучаю уже.

— Я же помогала только официанткой, а так у меня другая работа, - ответила она, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Забудь. Теперь всегда будешь официанткой. А если будешь хорошо себя вести, - он многозначительно подмигнул своим друзьям, - могу и администратором сделать. Денег больше, девочка заработаешь.

В должности администратора не было ничего зазорного, возможно, зарплата была бы чуть выше, но ответственность возрастала в разы. Однако в его устах это звучало не как предложение о карьерном росте, а как объявление о новой, более высокой цене. Катя принялась раскладывать еду на столе, ее движения были быстрыми и отточенными. Но в этот раз Сиплый, уже изрядно поддатый, позволил себе гораздо больше. Его рука, тяжелая, налитая силой, с золотыми перстнями, впивающимися в пальцы, скользнула не по бедру, а выше, по внутренней стороне. И затем, нагло, не скрываясь, его пальцы, грубые и цепкие, пощупали вагину моей жены. Его ладонь почти полностью скрылась под короткой юбкой. Это было уже не похлопывание, не случайный, нечаянный жест. Это было прямое, демонстративное, публичное вторжение. Акт унижения, рассчитанный и на нее, и на меня, где бы я ни был. Я в это время находился неподалеку, собирая в жгуты болтающиеся провода от музыкальных колонок. Я хотел навести порядок, чтобы никто не спотыкался. Но мой взгляд прилип к той сцене у стола. Я видел все. Каждая деталь врезалась в мозг с фотографической четкостью. Я видел, как тело Кати на мгновение окаменело, как спина ее выпрямилась в струну. Видел, как она пытается сохранить на лице маску вежливой улыбки, но получается лишь жутковатый оскал. Она стояла, застыв, пока его пальцы двигались там, под тканью, и ждала, когда он уберет руку. Сиплый, чувствуя свое полное превосходство, не спешил. Он что-то говорил ей, ухмыляясь, и его пальцы продолжали свое гнусное дело.

Волна слепой, животной ярости поднялась во мне откуда-то из самых глубин. Она была такой сильной, что перехватило дыхание. Мне нужно было во что-то ударить, что-то сломать, немедленно прекратить это издевательство. Я не думал. Рука сама сжала отвертку. Я с силой, от всей души, воткнул ее в ближайший распределительный щиток, куда сходились провода от сцены. Раздался оглушительный хлопок. Из щитка брызнули ослепительные, бело-голубые искры. В ресторане наступила абсолютная, оглушающая темнота. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, а потом ее сменил нарастающий гул голосов, крики, смешки, возмущенные возгласы. Воздух запахло горелой изоляцией. На ощупь, дрожащими руками, я нашел главный рубильник и включил его. В полумраке над щитком вилась струйка едкого дыма. Было ясно - произошло короткое замыкание. Музыканты на сцене пытались что-то играть, вокалистка тянула ноту в микрофон, но звука не было. Колонки молчали. Я спалил усилитель. Дорогой, японский усилитель.

В зале поднялась паника и суета. И тут раздался тот самый, скрипучий, как ржавая дверь, голос.

— Администратора. Ко мне. Немедленно.

Виновника нашли мгновенно. Я стоял возле дымящегося щитка, с почерневшей отверткой в руке, и не мог пошевелиться.

— Ну, электрик, давай, показывай, что ты тут наделал. - Сиплый подошел ко мне вплотную. От него пахло дорогим коньяком и потом. Его массивная тень накрыла меня с головой.

— Я ничего. Я только провода поправлял... я все починю... - мои слова прозвучали жалко и неубедительно.

— Что-то лицо мне твое до боли знакомо. - он прищурился, притворно вглядываясь. - Шпала, вроде. Одноклассник мой.

— Да, Антон, меня зовут. Это я.

— Лошара. Ну что, стал ученым? - его голос был пропитан ядовитой насмешкой.

— Да. Но сейчас... подрабатываю вот.

— И что мне теперь делать. - он развел руками, обращаясь к своей свите. - Столько денег потрачено на музыкантов, на оборудование. Ты знаешь, сколько ты мне щас должен.

Страх, холодный и липкий, сковал меня. Этот человек мог сделать со мной все что угодно. Сломать, как щепку. И никто бы и слова не сказал.

— Я... верну... я все починю... - я пробормотал, чувствуя, как горят щеки.

— Что ты починишь. - он фыркнул. - Это японское оборудование. Его только в Москве чинят, лошара. Специалисты нужны.

И тут я увидел ее. Катя стояла позади него, в нескольких шагах. Она слышала каждое слово. Видела, как я дрожу, как я униженно мямлю что-то. Ее лицо было каменной маской. Ни тени сочувствия, лишь ледяное, отстраненное наблюдение. И в этом взгляде было что-то хуже гнева - разочарование. Жалость.

— Значит, так, - вернулся ко мне Сиплый. - Продолжай работать. А сумму нам завтра скажут, сколько ты должен. Потом решим, что с тобой делать.

Он распорядился принести старые, пыльные колонки, включить музыку через простой проигрыватель и отправил музыкантов по домам. На пьяную публику это не произвело особого впечатления, веселье продолжилось. А я стоял, опустив голову, и чувствовал себя последним ничтожеством, неудачником, который одним движением руки вогнал свою семью в новую, неисчислимую долговую яму.

Позже, на кухне, Катя сама подошла ко мне. Ее лицо было усталым и осунувшимся.

— Антон, что ты наделал. - в ее голосе не было злости. Была усталость. Бесконечная, всепоглощающая усталость.

— Я случайно, Катя. Честно. Я все починю. Найду способ.

— Эх, Антон. Антон.

Эти слова прозвучали для меня как приговор. В них не было упрека. Была констатация факта. Факта моей несостоятельности. Я не хотел ей признаваться, что видел все. Что это была не случайность, а взрыв бессильной ярости. Я не хотел, чтобы она чувствовала себя виноватой. Потому что виноват был я. Слабый, нерешительный, неспособный ни на защиту, ни на нормальный, трезвый поступок. Мне было приказано убрать сгоревшее оборудование. Я начал собирать колонки и усилитель, чтобы отнести в техническое помещение. Сиплый со своими прихлебателями наблюдал за этим процессом, как за цирковым представлением. Они громко смеялись, комментируя мои усилия.

— Смотри, как его колбасит. Ученый, блин. Хлюпик.

— Колонку-то поднять не может. Да я в его годы на руках ходил.

Я, худой и нескладный, с трудом волок тяжеленую колонку. Мускулы горели, спина протестовала острой болью. Я кряхтел, краснел от натуги, и каждый их хохот был ударом плети по оголенным нервам. Я чувствовал их взгляды на своей спине, тяжелые, презрительные. Постепенно гости начали расходиться. Ближе к утру в зале осталась только корпоративная компания Сиплого. Катя убирала с их стола, собирая пустые бутылки и заляпанные соусами тарелки. Каждое ее движение, каждый наклон, каждое приседание, чтобы поднять упавшую салфетку, заставляло этих мужчин оживленно перешептываться, поправлять брюки, смотреть на нее голодными, похотливыми взглядами. Сиплый не просто любовался. Он позволял себе все больше. То шлепнет ее по бедру со звучным чмоканьем, то проведет рукой по ее спине, то задержится на талии. Я стоял в стороне и ждал, когда этот кошмар закончится. Это был страшный, бесконечный сон, из которого, казалось, уже не было пробуждения.

Внезапно Сиплый взял Катю за руку. Она замерла.

— Хм, кольцо. - он поднял ее руку и покрутил обручальное кольцо на ее пальце. - Ты, значит, замужем.

— Да, - тихо, почти неслышно ответила Катя, пытаясь отвести руку.

— И кто же этот счастливчик. Я его знаю.

— Да. - она глубоко вздохнула. - Это Антон. Ваш электрик.

Наступила секунда тишины, а потом Сиплый разразился таким оглушительным, животным хохотом, что, казалось, задрожали стекла. Он бил себя по коленям, из его глаз текли слезы, он давился и кашлял.

— Этот лошара. Этот лошара твой муж. Ахахахаха. Ну надо же. Эй, лошара. Иди сюда.

Я, повинуясь его приказу, как загнанная собака, медленно подошел и встал рядом с Катей, опустив глаза. Я был выше его на голову, но чувствовал себя меньше пылинки у его ног.

— Значит, так. Иди сюда, Катя, тебя же зовут. Иди сюда.

Он грубо взял ее за плечо и поставил рядом с собой, спиной ко мне. И затем, глядя прямо на меня, с вызовом в глазах, он запустил свою огромную, волосатую руку ей под юбку сзади. И это было не просто прикосновение. Он гладил, мял, впивался пальцами в самые интимные места. Его ладонь двигалась, демонстрируя мне, ему, всем его полную, безраздельную власть над телом моей жены. Катя замерла. Она не издала ни звука. Ее лицо, обращенное ко мне, было абсолютно бесстрастным, восковым. Лишь легкая дрожь в уголках губ выдавала нечеловеческое напряжение. Ее глаза были пусты. Она смотрела сквозь меня, в стену, в никуда. Она ушла глубоко внутрь себя, спасая то, что еще можно было спасти.

— Значит, так, - Сиплый говорил, не убирая руки. - Долг этого лошары будете отрабатывать вместе. Оборудование стоит сумасшедших денег. И ты, - он ткнул пальцем в мою сторону, - больше к нему не прикасайся. Ты понял меня.

— Да, - мой голос сорвался в шепот.

— Вот и хорошо. Все свободны. Можете идти домой. А Катя задержится.

— Но... - во мне что-то екнуло. Инстинкт, остаток мужского самолюбия, заставил меня попытаться возразить. - Она очень устала. Мы можем... завтра...

— Я сказал, задержится. - его голос потерял всякие оттенки, став плоским и стальным, как лезвие ножа. Он смотрел на меня, и в его глазах не было ни насмешки, ни злости. Лишь холодная констатация факта его власти. - Понял, лошара. Или не понял.

Я посмотрел на Катю. Она не смотрела на меня. Ее взгляд был прикован к узору на ковре. Она стояла неподвижно, с его рукой на своем теле, и была дальше от меня, чем когда-либо.

— Понял, - выдавил я, и это слово обожгло мне горло, как раскаленный уголь.

— Вот и молодец. Иди. Завтра на работе разберемся.

Я повернулся и пошел к выходу. Я не оглядывался. Я слышал за спиной сдавленный смех его друзей. Я вышел на утренний, холодный и безразличный воздух. Город был пуст. Я шел по пустынным улицам, и внутри у меня была такая пустота, что, казалось, ветер гуляет насквозь. Я был не мужем. Я был лошарой, который за сломанную аппаратуру отдал свою жену. И самое страшное было понимать, что наш долг только что стал бесконечным. И что границы дозволенного были окончательно и бесповоротно стерты. Кошмар только начинался.

От автора:

Всех приветствую. Благодарю вас за оценки и комментарии. Надеюсь вам понравится продолжение, и вы поставите высокую оценку. Я еще пробую вести страницу на Бусти https://boosty.to/repertuar

Кстати там 3 и 4 части выложены.