Я стояла на коленях, впиваясь пальцами в ворс ковра. Сквозь шершавую ткань халата давили коленные чашечки, напоминая о позоре. Во рту стоял привкус – соленый, чуть горьковатый, отдающий железом и молодостью. Привкус члена и спермы собственного сына.

Перед глазами стояли очертания его плоти – напряженной, с синеватыми прожилками, увенчанной темным, влажным капюшоном. У основания – смуглый клубок грубых, почти черных лобковых волос, пахнущих потом, густым мужским потом и чем-то звериным, диким. Этот запах въелся в ноздри, прилип к слизистой горла.

Стыд.

Он накатил не сразу. Сначала была просто пустота, выжженная якорем «Обруч». А теперь пустоту заполняла густая, черная, липкая жижа стыда. Он поднимался от живота к горлу, горячей волной, заставляя сжиматься желудок. Меня чуть не вырвало прямо на этот узор из ромбов и квадратов, по которому только что ползали ее колени.

Что я сделала.

Мысль была тупой и тяжелой, как булыжник.

Что я сделала.

Степа. Мой сын. Мой старший. Тот, кого я носила под сердцем. Чью температуру мерила губами.

Я подняла голову. В гостиной было пусто. Он сбежал. В его комнату щель под дверью была темной. Тишина. Только гул в ушах и стук собственного сердца, отдававшийся в самой глубине пизды – той самой, что предательски пульсировала, вспоминая грубые толчки его члена в моем горле.

Что теперь? Сказать Славе? Вывалить на него эту новую порцию дерьма? Посмотреть, как каменеет его лицо, как гаснут последние искры того, что он когда-то чувствовал к жене, к матери своих детей? «Знаешь, дорогой, пока тебя не было, я отсасывала нашему сыну. Но я была под гипнозом!». Звучало как оправдание дешевой шлюхи.

А Степа? Он теперь смотрел на меня не как на мать. А как на... на что? На тварь дрожащую? На вещь? На свою потаскушку? В его глазах, перед тем как он убежал, я увидела не ужас, не раскаяние. Я увидела владение. Познание. Он переступил грань и узнал вкус запретной власти. Его уже не отыграть назад.

Я поднялась с колен. Ноги дрожали. Между ног было мокро, халат прилип к коже. От стыда и от... чего-то другого. От той самой грязи, что Лев Матвеевич вскрыл во мне, как гнойник. Мое тело, мое грешное, отзывчивое тело, даже сейчас, в огне позора, помнило острый вкус его члена и отзывалось пошлым, густым теплом.

Я доплелась до ванной, заперлась. Включила воду, чтобы заглушить тишину. Смотрела на свое отражение в зеркале – бледное, с безумными глазами, с губами, распухшими от его грубой плоти. Я провела языком по внутренней стороне зубов, пытаясь стереть его привкус. Бесполезно. Он был внутри.

Дальше что? Притвориться, что ничего не было? Улыбаться за завтраком, наливать ему чай, смотреть, как он уплетает бутерброд, зная, что эти губы только что... Нет. Это невозможно.

Я знала одно. С Львом Матвеевичем что-то нужно делать. Он – источник этого яда. Он – кукловод. Но я боялась. Боялась его власти. И боялась того, что без его сеансов, без его команд, эта новая, темная пустота внутри меня поглотит меня целиком.

Я вытерла лицо полотенцем. Вода не помогла. Ничто не могло смыть того, что случилось. Это останется со мной. Как шрам. Как тавро. Как привкус спермы сына на языке, который теперь будет моей вечной, постыдной правдой.

Я пошла в комнату Степы. Ноги были ватными, сердце колотилось где-то в горле, но лицо я выстроила в спокойную, почти терапевтическую маску. Те самые курсы психологии -вот он, мой тощий щит против мирового позора. Дверь была приоткрыта. Он сидел на кровати, уткнувшись в телефон, но взгляд его был пустым, пальцы замерли на экране. Воздух в комнате был густым и тяжёлым, пахло его потом, одеколоном и чем-то новым, острым -запахом совершённого греха.

Я постучала костяшками пальцев по косяку.

— Степа? Можно?

Он вздрогнул, отбросил телефон, как раскалённый уголь. Его глаза, такие же голубые, как у меня, метнулись на меня, полные паники, стыда и... любопытства.

— Мам... я...

— Всё в порядке, -голос мой прозвучал неестественно ровно, профессионально-отстранённо. Я закрыла дверь и села на край кровати, на почтительном расстоянии. Пружины жалобно скрипнули. -Нам нужно поговорить. О том, что произошло.

Он сглотнул, отвел взгляд. Его пальцы сжали край матраса до белизны в суставах.

— Я не знаю, что на меня нашло... Это... это пиздец...

— Не ругайся, -автоматически сказала я, и тут же мысленно усмехнулась. Какие уж тут правила после того, как его член был у меня во рту. -И не кори себя. То, что случилось... это не совсем наша вина.

Он посмотрел на меня с немым вопросом.

— У меня... проблемы, Степ. Со здоровьем. С головой. Бывает, я не владею собой. А то, что произошло между нами... -я сделала паузу, подбирая слова, выуженные из памяти вместе с пыльными учебниками по эволюционной психологии, -это, в общем-то... архаика. Глубинная. У многих древних племен, у тех же фараонов в Египте... это было нормой. Для сохранения крови династии. Сильные импульсы. Примитивные, но... естественные.

Я несла чушь. Я это понимала. Но слова лились легко, обволакивая мерзость ложной научностью.

Степа слушал, не перебивая. Паника в его глазах понемногу сменялась интересом. Его взгляд скользнул по моему халату, прилипшему к груди, опустился ниже, к моим коленям, и быстро отскочил.

— Нормой? -тихо переспросил он. -Серьёзно?

— В каком-то смысле, да, -я позволила себе небольшую, виноватую улыбку. -Наше тело, наша биология -куда древнее всяких там моралей и социальных конструктов. Оно помнит инстинкты. Инстинкт продолжения рода. Даже в такой... нестандартной форме.

Он медленно кивнул, переваривая. Я видела, как по его лицу проходит облегчение. Ему дали оправдание. Сняли вину. И это оправдание было сладким, как запретный плод.

— То есть... это типа... не я больной? -он посмотрел на меня уже смелее.

— Ни капли, -выдохнула я, и сама почти в это поверила. -Просто... сильная биохимия. Гормоны. Ты же мужчина, растешь. А у меня... сбой. Вот и вышло такое... недоразумение. Давай просто... забудем. Как страшный сон.

Он вдруг фыркнул. Небольшой, нервный смешок.

— Ну, сон, -он потупился, но уголки губ дрогнули. -Довольно... конкретный сон.

Я почувствовала, как по моей спине пробежал противный, холодный мурашек. Но я подхватила его тон.

— Ага, -сказала я, и мой голос прозвучал неестественно-бодро. -Слишком много деталей для сна. Но мы же взрослые люди, правда? Спокойно это переварим. Как те древние... предки.

— Предки, -он кивнул, и его взгляд снова стал пристальным, изучающим. Он смотрел уже не на мать. Он смотрел на женщину. На ту, что только что была на коленях перед ним. -А у этих предков... такое часто бывало?

Вопрос повис в воздухе, густой и душный. Он проверял границы. Искал, можно ли зайти дальше.

— Иногда, -выдохнула я, вставая. Мне нужно было бежать. Прямо сейчас. Пока я снова не почувствовала тот запах его кожи и не вспомнила вкус его спермы на языке. -Но нам не стоит увлекаться археологией, а? Иди ужинать. И... Степ?

— А?

— Это останется между нами. Как наш маленький... первобытный секрет.

Я вышла из комнаты, притворила дверь и прислонилась к косяку спиной. Ладони были мокрыми от пота. В горле стоял ком. Я только что не просто поговорила с сыном. Я только что оправдала инцест.

К вечеру, как яд, подействовало прозрение. Стена рухнула, и хлынули воспоминания -отчётливые, тактильные, вонючие. Не смутные образы, а полный, похабный кинофильм.

Я снова ощутила во рту холодный, солоноватый металл его пряжки, когда он заставил меня зубами расстегнуть брюки. Увидела жёлтый налёт на его зубах, когда он, ухмыляясь, совал свой член мне в лицо, приговаривая: «Глубже, сучка. Глотай. Это твоё лекарство». Вспомнила запах -смесь дешёвого одеколона, пота и чего-то кислого, больничного, что исходил от его кожи. Я чувствовала, как его грубые, костлявые пальцы впиваются мне в бёдра, когда он входил в меня сзади, без смазки, по-хозяйски, будто вбивая кол. Сперма его была густой и горькой, он размазывал её по моему лицу, по моим сиськам, приказывая не стирать. «Пусть высохнет. Напоминание».

Меня вырвало. Прямо на идеальный кафель ванной в альпийском стиле. Я стояла на коленях, трясясь, и меня трясло не от отвращения, а от ужаса перед собственным телом. Потому что сквозь всю эту грязь и боль пробивался тот самый, предательский жар. Моя пизда помнила каждое движение, каждый толчок, и ей это нравилось. Она сжималась в ничтожном, пошлом спазме, вспоминая, как её заполняли.

Сказать Славе? Он бы посмотрел на меня своими честными, уставшими глазами и увидел бы не жертву. Он увидел бы шлюху. Изменщицу, которая не сопротивлялась, а раздвигалась и сосала по первому приказу какого-то мудака. «Гипноз»? Звучало бы как смешная отмазка.

И тогда я нашла последнее, жалкое решение. Дневник. Я отдавала себе отчёт, что завтра, после очередного «сеанса», моя голова снова превратится в вычищенную помойку. Но бумага не забудет.

Я достала с верхней полки старую, в кожаной обложке тетрадь -когда-то я хотела вести в ней кулинарные рецепты. Села за кухонный стол, дрожащей рукой схватила ручку и начала писать. Словно извергая ту самую грязь, что скопилась внутри.

«Сегодня. Вспомнила ВСЁ.

Он заставляет меня раздеваться. Говорит, это часть терапии. Я стою голая, а он ходит вокруг и щупает меня, как товар. Говорит: "Кожа хорошая, грудь не обвисла. Ещё послужит".

Потом командует: "Обруч". И я... я падаю на колени. Сама. Мои губы сами складываются, и я беру его в рот. Он пахнет стариком и лекарствами. Член у него старый, кожа тонкая, синяя. Но я обязана его обслужить. Я обязана глотать. Он кончает мне в горло и не даёт выплюнуть. Говорит, его сперма -это эликсир, перезаписывающий мою программу.

Потом слово "Гнездо". И он... он трахает меня. Без нежностей. Как животное. Использует. Везде. На кушетке, на полу, прижимает к стене. Во все дыры. Говорит, что моя пизда должна помнить только его. А я... я кончаю. Стыдно. Ужасно стыдно. Но тело предаёт. Оно хочет этого. Оно хочет этого унижения.

Он смеётся. Говорит, что скоро я буду просить его сама. Что Слава будет рад, что его жена "здорова".

Я всё забуду. Но если ты это читаешь, Глория-завтрашняя -БЕГИ. Он не врач. Он мой хозяин. И он меня ломает».

Я исписала несколько страниц, вдавливая ручку в бумагу, пока чернила не пропитали её насквозь. Спрятала тетрадь за шкаф, в щель между стеной и задней стенкой. Капсула в ад. Написанная для самой себя.

Вечером, когда Слава пришёл с работы, я попыталась. Сели ужинать. Я сказала, что лучше бы мы прекратили эти сеансы. Что я чувствую себя после них только хуже. Что, может, это не помогает.

Он положил вилку, посмотрел на меня устало.

— Глория, мы прошли через ад. Цыгане... это... -он сглотнул, не в силах произнести. -Лев Матвеевич -единственный, кто дал хоть какой-то результат. Он профессионал. Ты должна довериться.

— Но я не хочу! -голос мой дрогнул. -Я не хочу к нему ходить!

— А я не хочу, чтобы тебя снова раздели в подворотне! -он ударил кулаком по столу, тарелки подпрыгнули. -Я не хочу этого видеть! Понимаешь? Я НЕ ПЕРЕЖИВУ ЭТО СНОВА!

Итак, новый сеанс. На этот раз я шла не с пустой головой, а с холодной, острой решимостью, застрявшей в горле, как лезвие. Пока Слава зашнуровывал ботинки в прихожей, я поймала его взгляд.

«Всё будет хорошо», -сказал он, и в его глазах читалась та самая слепая, убийственная надежда.

Я лишь кивнула. Нет. Ничего хорошего уже не будет.

Дверь закрылась. Я осталась в коридоре с Львом Матвеевичем. Он повернулся ко мне с той же маслянистой, профессиональной улыбкой.

«Ну что, Глория, готовы к работе над...»

Я не дала ему договорить. Вся моя ярость, весь накопленный ужас и стыд вырвались наружу одним воплем.

«Готовы?! Я готова тебя порвать, ублюдок! Ты знаешь, что ты со мной сделал?! Ты знаешь, что я из-за тебя... из-за твоих якорей...» Голос сорвался, захлебнулся слезами бессильной ярости. «Я ОТСОСАЛА СВОЕМУ СОБСТВЕННОМУ СЫНУ!»

Я выпалила это. Вывалить эту грязь ему в лицо было единственным оружием, что у меня оставалось. Я ждала шока, отвращения, чего угодно.

Но Лев Матвеевич лишь медленно, с наслаждением выдохнул струйку дыма от своей электронной сигареты. Его глаза блеснули не гневом, а живым, неподдельным интересом. Как у ученого, наблюдающего удачный эксперимент.

«О... -протянул он с лёгкой, почти отеческой укоризной. -Вот как далеко ты зашла в своём саморазрушении, Глория. Это... очень показательно».

«Я тебя убью!» -прошипела я, делая шаг к нему, сжимая кулаки.

Он не отступил. Вместо этого он щёлкнул пальцами. Резко, отрывисто. Звук был сухим, как выстрел. И одновременно с этим настольная лампа на его столе ударила в мои глаза ослепительным, белым, почти физически болезненным светом.

Мозг словно залило свинцом. Мысль «я его убью» оборвалась на полуслове, рассыпалась на атомы. Воля, та самая хлипкая решимость, с которой я вошла, испарилась, оставив после себя знакомую, густую, безмысленную вату. Тело обмякло, стало послушным и тяжёлым.

«Садись, Глория», -его голос снова стал ровным, гипнотическим, врезающимся прямо в подкорку.

Мои ноги сами понесли меня к креслу. Я села.

Он неторопливо достал камеру, установил её на штатив, нажал запись. Красный огонёк замигал, словно циферблат моего позора.

«Теперь, Глория, ты расскажешь мне всё. В деталях. Для протокола. Это важно для твоего... исцеления. Начни с того, как это произошло».

И мой голос, глухой и отрешенный, послушно потек. Я не могла сопротивляться. Его воля была сильнее.

«Я... была на кухне. Сын сказал... сказал слово... «Обруч».

«Какое именно слово?» -мягко подтолкнул он.

«Об-руч», -повторила я, и мои губы сами сложились в это постыдное «О».

«И что ты почувствовала?»

«Всё стало тяжёлым. В голове... вата. Я упала на колени. Перед ним».

«Перед кем?»

«Перед... Степой. Моим сыном».

«Опиши его. В тот момент».

«Он... стоял. В спортивных штанах. Они были... тугие. Виден был... контур. Его члена». Слова выходили против моей воли, обнажая самые потаенные, самые мерзкие подробности. «Пахло... потом. Мужским. Молодым».

«И что ты сделала?»

«Я... я взяла его в рот. Он был... тёплый. Кожа... нежная, но сам... твёрдый. У основания... волосы. Тёмные. Грубые».

Лев слушал, не перебивая, его лицо было каменным. Он заставлял меня выворачивать душу наизнанку, выкладывать на стол, как патологоанатом, все эти грязные, интимные детали, которые я бы не рассказала ни под каким пыткам в здравом уме.

«Он кончил?» -его голос был бесстрастным.

«Да».

«Куда?»

«Мне... в рот».

«И ты проглотила?»

«Да».

«Опиши вкус».

Я замолчала, внутренне содрогнувшись. Но гипнотическая хватка была сильнее.

«Солёный... Густой. С горчинкой».

«Ты возбудилась? В тот момент?»

Пауза. Борьба. Но нити кукловода были прочнее.

«Да... -выдавила я. -Между ног... стало мокро. Очень мокро. Даже когда... было стыдно».

Лев Матвеевич кивнул, удовлетворённо. Красная лампочка камеры продолжала мигать, фиксируя каждое слово, каждый стыдный вздох.

«Идиллическая картина, -тихо произнёс он. -Мать и сын. Единение на биологическом уровне. Спасибо, Глория. Это бесценный материал. Теперь мы точно знаем глубину твоего... падения. И сможем работать с этим».

Он выключил камеру

Лев снова приказал мне раздеться. Но на этот раз всё было иначе. Медленнее, церемоннее. Каждое движение его руки, указывающей на одежду, было наполнено не просто властью, а сладострастным растягиванием момента. Я, послушная и пустая, сбросила с себя всё, до последней нитки, и стояла, чувствуя, как холодный воздух кабинета омывает мою голую кожу.

«Сегодня мы пойдём дальше, Глория, -его голос был сладким, как сироп. -Мы уберём все помехи. Все физические... ограничения».

Он достал её из шкафа. Смирительную рубашку. Но не простую, а специальную, изобретательно-мерзкую. Из плотного брезента, с массивными молниями и кожаными ремнями. И с открытым низом -так, чтобы доступ к моей пизде и клитору оставался свободным, но я не могла до них дотронуться. Мои руки, запертые в рукавах-мешках, были скрещены на груди и застёгнуты наглухо.

Он облачил меня в это. Процесс был унизительным, как раздевание тушки. Брезент грубо терся о соски, ремни впивались в плечи. Когда последняя застёжка щёлкнула, я стала его идеальным объектом. Безвольным, обнажённым снизу, лишённым даже призрачной возможности самозащиты или самоудовлетворения.

«А теперь слова, Глория. Слушай внимательно». И он начал свой монотонный, гипнотический поток. Он вплетал в него новые команды, новые извращённые якоря. Слова «Фонтан», «Родник», «Источник». Он привязывал их к спазмам моего влагалища, к желанию, к мучительной потребности кончить. Он говорил, что отныне только его прикосновение, только его член, только его приказ сможет дать мне разрешение на оргазм. Что без него я буду вечно гореть, вечно тлеть в этом аду возбуждения.

А потом он подошёл с маленьким шприцем-ручкой.

«Для усиления эффекта. Для закрепления связи на биохимическом уровне».

Укол был быстрым, почти безболезненным, в бедро. Но действие... Действие пришло через несколько минут. Сначала как лёгкое тепло внизу живота. Потом тепло превратилось в жар. Жар -в пожар.

Это была не просто виагра. Это было что-то адское. Моя кровь загудела, каждая клетка ниже пояса взвыла от невыносимого, звериного желания. Клитор набух, превратился в болезненную, пульсирующую точку, требовавшую разрядки. Влагалище сжалось в мучительной, пустой судороге, из него само собой вытекало так много смазки, что я чувствовала, как тёплые струйки текут по внутренней стороне бедер. «Источник». Чёрт бы побрал его «Источник».

Я застонала. Не от удовольствия, а от agony, от мучения. Моё тело, запертое в брезентовом панцире, извивалось на кушетке. Я пыталась сжать ноги, но это лишь усиливало трение и больное, острое наслаждение. Я ловила краем бедра, коленом, любым доступным местом -надежду на трение, на хоть какое-то облегчение. Я терлась ногой о свой распухший, невыносимо чувствительный клитор, движения были дикими, нескоординированными, как у раненого животного. Это приносило секундные вспышки, облегчение, которого хватало на мгновение, чтобы понять, что следующая волна желания будет ещё сильнее, ещё невыносимее.

Я изнывала. Я плакала. Я умоляла его взглядом, но он лишь сидел напротив, наблюдая за мной с холодным, научным интересом, попивая чай.

«Терпи, Глория, -сказал он мягко. -Это часть процесса. Ты должна понять, что отныне твоё удовольствие... принадлежит мне. Ты получишь его, только когда я сочту нужным. Или когда услышишь новое слово. Слово... «Извержение».

Он произнёс его, и моё тело затряслось в новой, безумной судороге надежды. Но ничего не произошло. Только пожар внутри стал ещё яростнее. Он просто показал мне кнопку, до которой мне никогда не дотянуться.

Я осталась одна в центре этой бури плоти, в смирительной рубашке, с открытой, истекающей похотью пиздой, в аду, из которого был только один выход -через него.

Он подошел ко мне, когда я еще вся дрожала от невыпущенного спазма, от этого адского зуда во всем теле. В руках у него была маска. Не повязка, а именно маска -из плотной, черной, лакированной резины, повторяющая овал лица, с одним лишь отверстием для ноздрей, маленьким и унизительным. Внутри я почувствовала твердый, ребристый выступ -кляп, который должен был занять всё пространство рта.

Он натянул её на мою голову. Мир сузился до темноты, собственного хриплого дыхания и давящего запаха резины и собственного пота. Звуки стали приглушенными, отдаленными. Я была отрезана от мира. Теперь я была не просто вещью. Я была анонимной, безликой куклой. Её можно было использовать, не встречаясь взглядом. Её можно было трахать в любое отверстие, было бы желание. А желание у него, сука, явно было.

Я плохо помню, что он делал со мной дальше. Память выхватывает лишь обрывки, как вспышки света в кромешной тьме.

Грубые руки, переворачивающие меня на живот. Холодный линолеум, прилипший к щеке. Резкая, разрывающая боль в анусе, сухом и неподготовленном. Но боль почти тут же тонула в море химического возбуждения, которое препарат и гипноз превращали в извращенное наслаждение.

Потом -его вес на мне, его грубые толчки, его хриплое дыхание где-то над ухом. Кто-то мог бы подумать, что в такой ситуации можно отключиться. Но нет. Моё тело, заряженное этой дрянью и закодированное его словами, было живым проводником пошлости. Оно реагировало. Сучилось под ним. Внутренние мышцы сжимались в такт его движениям, выжимая из себя жалкие подобия оргазмов. Я кончала. Не один раз. Судорожно, беззвучно крича в кляп, моё тело выгибалось и билось в мелких конвульсиях.

А потом случилось то, что заставило бы меня сгореть со стыда, будь я в своем уме. Это был не просто оргазм. Это было что-то животное, примитивное, полная потеря контроля. В пик очередного, особенно жестокого спазма, когда всё моё существо свело в одной точке невыносимого напряжения, мой мочевой пузырь не выдержал.

Из меня хлынула горячая струя. Сначала тонкая, потом мощнее. Я обоссалась. Прямо под ним. Горячая моча залила мои бедра, его брюки, пол.

И самое чудовищное, самое порочное -это принесло новую, невероятную, всесокрушающую волну удовольствия. Это был финальный, унизительный аккорд. Казалось, из меня выжали всё: и сперму, которую он оставил во мне ранее, и соки, и теперь вот -мочу. Я лежала в этой луже, вся в липкой сперме и моче, с разорванным анусом, с затекшими в смирительной рубашке руками, и моё тело еще долго вздрагивало в послеклимактерических судорогах.

Он встал, отдышался. Я слышала, как он снимает испачканные брюки, как швыряет их в угол.

«Хорошая работа, Глория, -его голос прозвучал приглушенно сквозь резину. -Мы наконец-то дошли до сути. До твоего настоящего, животного естества. Теперь ты чиста. Готова к новым урокам».

Он не стал меня мыть. Он просто оставил меня так -связанную, в маске, в луже моих собственных выделений, с телом, которое всё еще трепетало от остаточных импульсов того, что оно, по всем законам природы, должно было бы считать кошмаром. Но для меня, для Глории-куклы, это было самым ярким, самым правдивым переживанием за последние годы. И эта мысль была горше, чем вкус резины и собственной мочи.

«Мужу ничего не говори и забудь, что было».

Его приказ, отданный ровным, гипнотическим тоном, врезался в мой мозг, как лезвие в масло. Когда я вышла из его кабинета, в голове была знакомая, густая вата. Пустота. Лишь смутное ощущение липкого дискомфорта между ног и тяжести в мышцах, будто я целый день разгружала вагоны.

Слава приехал вечером. Он встретил меня в прихожей, и его первое движение -обнять. Но он замер на полпути, его нос сморщился.

— От тебя... странно пахнет, -сказал он, осторожно втягивая воздух. -Как... лекарством каким-то. Или хлоркой.

Мое сердце на секунду сжалось, но в памяти не было никаких зацепок. Только пустота.

— Наверное, у Льва Матвеевича дезинфекция, -мой собственный голос прозвучал удивительно спокойно, пока я внутренне лихорадочно перебирала обрывки. Ничего. -Всё стерильно, ты же знаешь.

В этот момент из гостиной вышел сам Лев. Он был свеж и невозмутим, в чистой рубашке.

— А, Слава, здравствуйте! -улыбнулся он. -Да, извините, сегодня проводили небольшую ароматерапию с эфирными маслами. Очень мощный антистрессовый эффект, но запах, да, немного навязчивый. Выветрится.

Его ложь была такой гладкой, такой уверенной, что Слава тут же смягчился.

— Понятно... А... как успехи? -он посмотрел на меня, и в его глазах читалась та самая мучительная надежда.

— Продвигаемся, -Лев положил руку мне на плечо, и я почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки, хотя разум не понимал почему. -Медленно, но верно. Глория -очень старательная пациентка.

Слава кивнул, но его взгляд был пристальным. Позже, когда мы остались одни, он подошел ко мне, взял за подбородок, внимательно всматриваясь в мои глаза.

— Глория, ты точно в порядке? -спросил он тихо. -Может, он... ничего такого? Не трогает тебя?

Я посмотрела на него своими пустыми глазами. «Трогает». Слово вызвало лишь смутную, неприятную вибрацию где-то в глубине, но не образ, не память.

— Нет, Слав, -честно ответила я. -Я даже не помню, что мы делали. Просто... сижу, слушаю его голос. И всё.

Он пытался что-то выяснить, вглядывался в меня, как будто пытался прочесть скрытый текст на чистом листе. Но лист и вправду был чист. Он так ничего и не понял. Да и я тоже.

Только вечером, когда я пошла в душ, стоя под горячими струями, я почувствовала, как из меня что-то вытекает. Густое, белое. Оно стекало по внутренней стороне бедра, смешиваясь с водой. Я смотрела на это несколько секунд, пытаясь сообразить.

«Выделения, -наконец, решила я, с облегчением отмахиваясь от смутной тревоги. -Просто выделения. Слишком белые. Наверное, из-за стресса. Или от тех масел, про которые он говорил».

Я быстро намылилась, смыла с себя этот запах «лекарств» и эти странные, густые «выделения». Завернулась в полотенце и вышла из ванной, уже почти убедив себя в этом. Гораздо проще было поверить в сбой цикла, чем в ту правду, которую моя собственная голова отказывалась хранить. Правду о том, что я -всего лишь сосуд, который кто-то использует, а потом заботливо стирает память.

Ночь была беспокойной. Мозг, вычищенный гипнозом, пытался собрать осколки в причудливые, сюрреалистичные узоры. Мне снились бредовые сны, наводнённые образами воды. Я видела «Фонтан», бьющий из моего собственного рта, «Родник», забивший прямо между ног, и «Источник» -тёмный, бездонный, который затягивал меня в свою липкую глубину. Эти слова висели в воздухе, как проклятия, но их смысл ускользал, как вода сквозь пальцы.

Утром я проснулась с тяжелой, пустой головой. От снов осталось лишь смутное ощущение тревоги и влаги на коже. Слова испарились. Но где-то на самой глубине подкорки, в обход сознания, они затаились, как мины, готовые сдетонировать от нужного пароля.

Днём пришли результаты МРТ. Мы сидели в кабинете нового, очередного невролога, молодого парня с усталыми глазами. Он вертел в руках снимки.

— Ну, вот, -ткнул он пальцем в монитор. -Видите? Аномалия. Чёткое гиперинтенсивное пятно. В височно-теменной области. Вариантом нормы это уже не назовёшь.

Слава сидел, сжав кулаки.

— И что это значит? Лечить можно?

— Можно попробовать, -врач пожал плечами. -Но учитывая нетипичную локализацию и вашу... историю с трансовыми состояниями... я бы рекомендовал стационар. Полное обследование. Курс нейролептиков, возможно, физиотерапия.

У меня внутри всё похолодело. Больница. Палата. Уколы. Решётки на окнах. Я почти кивнула, почти согласилась на это спасение, пусть и в виде клетки.

Но Слава резко встрял.

— Нет. Никаких больниц.

Мы оба посмотрели на него. Врач поднял брови.

— Мистер... это стандартная практика.

— Вы там её совсем заколеете своими нейролептиками! -голос Славы дрожал от сдержанной ярости. -А Лев Матвеевич... он даёт результат! Он работает с причиной, а не симптомы глушит! И потом... -он понизил голос, -если её в психушку положат, и там узнают про её... слабость. Про то, что её можно... знаете, гипнотизировать. Малоли что. Кто её там будет охранять? Лучше уж у специалиста.

Ирония ситуации была настолько чудовищной, что у меня перехватило дыхание. Мой муж, мой защитник, из самых лучших побуждений оставлял меня на растерзание настоящему монстру, боясь мифических угроз извне.

Врач развёл руками, его лицо выражало профессиональное бессилие.

— Ваше решение. Но я предупредил.

Мы вышли. Слава был бледен и напряжён.

— Всё будет хорошо, Глория. Он поможет. Я чувствую.

А я молчала. Потому что в коридоре, пока Слава говорил с врачом, тот самый врач, подавая мне пальто, коротко и без эмоций сказал:

— Пятно -это следствие старой травмы. В детстве? Сильный удар тупым предметом? В истории болезней этого нет.

И тут память, не тронутая гипнозом, выдала мне картинку. Мне лет семь. Двор. Девочка Аня, высокая и злая, дразнит меня из-за имени. «Глория-позория!» Камень в её руке. Не камень -ржавая железка. Удар по голове. Кровь. Плач. Стыд. Родители не стали раздувать, зашили в травмпункте и забыли.

Эта детская травма, этот глупый, случайный удар, оказался фатальным. Он создал в моём мозгу слабое место, ту самую «дыру», через которую теперь так легко проникала чужая воля. Все эти годы я носила в черепе мину замедленного действия. И Лев Матвеевич стал сапёром, который не обезвредил её, а с наслаждением нажимал на спуск.

И теперь мой муж вёл меня за руку прямо к нему. Домой. На следующий сеанс. Глупая история с железкой из детства привела к тому, что моё взрослое, сознательное «я» было в заложниках у собственного мозга.

Кратко, сеанс был похож на предыдущие. Та же комната, тот же запах лекарств и резины. Та же вата, набивающаяся в голову вместо мыслей. Но сегодня Лев учил меня новым позам. Его голос, ровный и властный, диктовал:

«Встань на колени. Прогни спину. Глубже. Раздвинь бёдра. Шире. Ты должна быть открыта. Всегда».

Моё тело послушно изгибалось, принимая унизительную позу «раком». Я чувствовала, как воздух касается самых интимных, обнажённых частей меня.

«А теперь садись. Сама. Контролируй движение. Садись на него сверху. Принимай его полностью».

И я... садилась. На невидимого партнёра, на пустоту, отрабатывая движения, которые должны были доставлять удовольствие не мне, а тому, кто будет мной в этот момент управлять.

Память снова отказывала. Лишь обрывки. Обрывки его фраз, врезавшиеся в подкорку: «...хорошая сучка... учится быстро...», «...скоро будешь просить сама...»

Я вернулась домой с пустой головой и странной, глубокой ломотой в бёдрах и пояснице. Казалось, этого кошмара на сегодня достаточно. Но вечер готовил нечто иное.

Слава встретил меня на кухне с виноватым видом.

— Слушай, Глория... Ребята зовут. Серёга и Коля. По пиву. Посидеть, потрещать. Поехали со мной, а? -Он посмотрел на меня умоляюще. -Без тебя как-то... скучно. Да и ты дома одна киснешь.

У меня внутри всё сжалось. Его друзья. Серёга -здоровый детина с вечно колючим взглядом, который всегда как-то слишком долго задерживался на моей груди. И Коля, поменьше ростом, но с хищными, быстрыми глазами и похабными шуточками.

Мысль провести с ними вечер вызывала тошноту. Я хотела забиться в угол, прийти в себя, попытаться выудить из памяти хоть что-то из того, что со мной сегодня делали.

— Я... не знаю, Слав. Я устала.

— Ну пожалуйста, -он взял меня за руку. -Ты же почти не выходишь. Развеешься. Для меня.

В его глазах читалась не просто просьба. Это была проверка. Признак того, что я «возвращаюсь к норме». Что его жена снова может выйти в свет, а не прятаться по углам.

Ирония была удушающей. Он тянул меня в нормальную жизнь, в то время как я только что отрабатывала позы для порно под руководством гипнотизёра, и моя голова была вычищена, как квартира после генеральной уборки.

Я понимала, что отказ вызовет вопросы. Подозрения. А я была слишком истощена, чтобы придумывать правдоподобные оправдания.

— Ладно, -сдалась я, и в горле встал ком. -Только ненадолго.

— Отлично! -он просиял, обнял меня. -Вот и славно!

Он не видел, как я закрыла глаза, пытаясь загнать обратно нахлынувшие обрывки фраз Льва. «Раздвинь бёдра. Шире». И теперь мне предстояло сидеть с его друзьями, улыбаться, пить пиво и поддерживать беседу, в то время как внутри меня сидели его команды, как заведённые механизмы, а тело помнило каждое унижение. Этот вечер обещал быть хуже любого сеанса.

Вечер был утомительным. Мы сидели в полумраке паба, стол липкий от пролитого пива. Рядом со Славой -его дружки, Серёга и Коля. И жена Коли, Лера. С ней я особо не дружила, были свои причины. В основном потому, что Лера была бывшей потаскушкой, и я никогда не понимала, что Коля в ней нашёл. Она вела себя вызывающе, одевалась так, будто всё ещё работала на панели, и вечно пыталась вызвать у всех мужчин, включая моего Славу, приступ животной ревности. Её присутствие действовало мне на нервы.

К счастью, Слава, Коля и Серёга вскоре увлеклись игрой на бильярде, оставив нас за столиком наедине. Воздух между нами стал густым и недружелюбным.

Лера сделала глоток своего коктейля, оценивающе скользнула взглядом по моему строгому платью.

— Ну что, Глория, как жизнь-то в золотой клетке? Всё с мужем-идеальным? Детьми-умницами? -её голос был сладким, как подпорченный мёд.

Я пожала плечами, отводя взгляд.

— Всё нормально, Лера. Обычно.

Она фыркнула.

— Да брось. Со мной-то можно честно. Мы ж давно знакомы. И в бане вместе парились, и на море загорали. Я тебя знаю, что называется, со всех сторон. -Она помолчала, давая словам повиснуть в воздухе. -И кое-что я о тебе знаю, что твой идеальный Славик вряд ли представляет.

Ледяная струя пробежала по моей спине. Я ничего не сказала, просто сжала свою стопку с водой так, что костяшки побелели.

Лера наклонилась через стол, её духи «Ангельская пыльца» ударили мне в нос.

— Я, конечно, всё понимаю, -прошептала она с притворным сочувствием. -Муж -хороший добытчик, но в постели... как мебель с яйцами. Скучно. Ищешь острых ощущений. Это похвально.

— Я не знаю, о чём ты, -выдавила я, чувствуя, как краснею.

— О «Числе», дура, -отрезала она, и её глаза блеснули торжеством охотника, нашедшего дичь. -Ты думала, анонимно? Милая моя, в нашем городе всё тайное становится явным. Особенно, когда ты отправляешь свои фоточки не тому человеку. Тот самый «Число»... он, бывает, хвастается. Особенно после пары стаканов. Рассказывает про одну бледную брюнетку с голубыми глазами и шикарными сиськами, которая присылает ему фото своей начищенной до блеска пизды, пока её муж новости смотрит.

Мир поплыл. У меня перехватило дыхание. Она знала. Она знала всё.

— Он... -я попыталась найти слова, но язык не слушался.

— Он мой бывший, -усмехнулась Лера. -Мелкий спекулянт и бабник. Так что не трудись отрицать. У меня есть скриншоты. Очень... откровенные. Особенно та, где ты пальчиком раздвигаешь свои губки... такие розовые, аккуратные.

Она откинулась на спинку стула, наслаждаясь моим ужасом.

— Не бойся, я Славе не расскажу. Пока. Но теперь у нас с тобой, Глория, будет свой маленький секрет. И ты будешь мне очень-очень хорошей подружкой. Поняла?

Я могла только кивнуть, глотая слёзы унижения. Моя тайная, грязная жизнь, которую я считала своим спасением, оказалась смешной и жалкой потасовкой, о которой знала такая шлюха, как Лера.

Ты дура, Глория. Учитывая ещё то, что тебя слили в паблики города + та новость с цыганами, при желании, если кто-нибудь сложил два и два, то понял, что это ты. Как хорошо, что люди тупые как пробки.

Слова Леры впивались в меня, как раскалённые иглы. Каждая -правдивая и смертоносная. Она методично, с наслаждением перечисляла мои круги ада.

— Какого твоим детям? Степе? Младшему? -она произнесла это с притворной жалостью, за которой сквозил яд. -Представляю, что творится в школе у старшего. А младший подрастёт... тоже будет слышать, что его мамочку цыгане в щель выебали, а фото её пизды по всему интернету гуляют.

В горле у меня встал ком, такой тугой и болезненный, что я не могла сглотнуть. Воздух перестал поступать. Я видела, как Слава заливается счастливым смехом у бильярдного стола, и мне хотелось крикнуть, но звук не шёл. Я была парализована этим публичным, тихим уничтожением.

Лера, довольная эффектом, решила «утешить» меня, похлопав по руке.

— Да ладно тебе, не кипятись, итак не фонтан!

Слово.

Фонтан.

Оно прозвучало так невинно, так случайно в её устах. Но для моего мозга, закодированного Львом, это был не просто набор звуков. Это был ключ. Пароль. Активация.

Мир не поплыл. Нет. Он резко, со щелчком, сузился до одной-единственной, жгучей потребности. Той самой, которую в меня вживили в смирительной рубашке. Внизу живота вспыхнул знакомый, яростный пожар. Клитор застучал, как сумасшедший, требуя разрядки. Влагалище сжалось в мучительной, пустой судороге, и я почувствовала, как по внутренней стороне бедра тут же потекла тёплая струйка. Мой «Источник» реагировал мгновенно.

Испуг был мгновенным и животным. Не от слова, а от того, что это случилось ЗДЕСЬ. При всех. При Славе. Прямо напротив Леры, которая смотрела на меня с внезапным любопытством, заметив, как я вся затряслась и на лбу выступил пот.

Надо бежать. В туалет. Сейчас же. Спрятаться. Сбросить это напряжение, как-то перетерпеть, пока команда не захватила меня полностью.

Я резко встала, так что стул с грохотом отъехал назад.

— В туалет, -просипела я, не глядя ни на кого, и пошла, почти побежала, к указателю с силуэтом женщины, чувствуя, как влага проступает сквозь ткань белья и платья, оставляя на мне позорную, невидимую для других метку. Сзади донёсся смех Леры:

— Смотри, не утони там!

Я ворвалась в кабинку, щелкнула замком и прислонилась к холодной двери. Дыхание срывалось, в ушах стучало. Жар, разожжённый словом «Фонтан», не утихал, а лишь разгорался, превращаясь в невыносимое, пульсирующее давление в самой глубине низа живота. Алкоголь, выпитый для храбрости, теперь лишь подливал масла в огонь, размывая остатки самоконтроля.

Скинуть. Надо было всё скинуть. Одежда душила, ткань платья натирала распухший, болезненно чувствительный клитор. Я с трудом стянула с себя платье, потом бельё. Теперь я стояла голая в грязной кабинке общественного туалета дешёвого бара. Воздух пах хлоркой, мочой и чужой жизнью.

Стены вокруг были испещрены похабщиной -кривые фаллосы, телефоны, предложения «познакомиться». И дырки. По бокам кабинки, на уровне колен и пояса. Как же смешно. Прям как в порно. Не думала, что и до нашего мухосранска такие «нововведения» дойдут. В любой другой ситуации это вызвало бы лишь брезгливость. Сейчас же эти дыры казались зловещими, как глазницы черепа. Через них кто-то мог видеть. Видеть меня. Голую, дрожащую от возбуждения, с пальцами, которые сами потянулись к своему клитору.

Я терла его, давила, пытаясь вызвать разрядку, сбросить этот адский жар. Но оргазм не наступал. Только нарастал, подбираясь к самой грани и отступая, оставляя после себя ещё более жгучую, неудовлетворённую пустоту. Так должно быть. Лев запрограммировал меня не на самоудовлетворение, а на потребность в нём. В хозяине. Минуты шли. Десять. Пятнадцать. Возбуждение не уходило, оно вибрировало во мне, как натянутая струна.

— Глория! Ты как там? -из-за двери донёсся голос Славы. Озабоченный. Нетерпеливый.

Я вздрогнула, прижалась к стене, пытаясь заглушить хриплое дыхание.

— Живот... живот болит! -выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. -Скоро выйду!

Я слышала, как он покашлял и отошёл.

Ужас сковал меня прочнее любой смирительной рубашки. Выйти? В таком состоянии? Возбуждение было написано у меня на лице, во влажном блеске глаз, в дрожи рук. Платье на мокрое, липкое от возбуждения тело? Они всё увидят. Поймут. Лера с её ястребиным взглядом точно поймёт.

Алкоголь ударил в голову, смешиваясь с гипнотическим пожаром. Мысли путались. Оставался только животный страх и стыд, и парадоксальное, пошлое желание, чтобы кто-то, любой, увидел меня в этой кабинке через эту дурацкую дырку и... помог. Закончил то, что я не могла закончить сама.

Я стояла, прижавшись лбом к холодной двери, голая, в паутине похабных надписей, в аду собственного тела, и понимала, что не могу выйти.

Минут через пять в соседнюю кабинку кто-то вошёл. Дверь захлопнулась, щёлкнул замок. Я замерла, прислушиваясь, всё ещё голая, вся в поту и с бешено стучащим сердцем.

И тогда раздался стук. Не в дверь. По тонкой перегородке, что отделяла меня от незнакомца. Сначала нерешительный. Потом настойчивее. Два коротких, один длинный.

Ирония ситуации была удушающей. Мой друг-гей из Праги, веселясь, как-то рассказывал про такие места. Про условные сигналы. Про дыры в стенках. Я слушала тогда с брезгливым любопытством, думая, что это какая-то дикость, до которой наш город никогда не деградирует.

А теперь я стояла по ту сторону. Голая, возбуждённая до потери сознания, запертая в стенах, исписанных похабными предложениями.

Мой разум, затуманенный алкоголем и невыносимым желанием, отключился. Остались только инстинкты, отточенные Львом Матвеевичем. Инстинкт подчинения. Инстинкт служения.

Моя рука, будто сама по себе, поднялась и ответила на его стук. Тот же ритм. Два коротких. Один длинный.

В ответ -тихое, одобрительное ворчание. И затем, из той самой дыры на уровне пояса, медленно, как змея, показался он. Член. Незнакомца. Он был бледный, с толстыми синими прожилками, увенчанный тёмной, влажной головкой. Пахло чужим, густым потом и дешёвым мылом.

Я смотрела на него, и во рту пересохло. Не от отвращения. А от знакомого, стыдного трепета. Мой «Обруч» сработал безо всякой команды. Губы сами собой сложились в это постыдное «О», язык провёл по ним, ожидая.

Я не думала. Я не могла. Я могла только слушаться. Слушаться потребности, вбитой в меня, и этого немого приказа, торчащего из дыры в грязной стене. продолжение на моем бусти https://boosty.to/diholeass