В восемнадцать лет я был, если честно, этаким недоразумением природы. С одной стороны социально не адаптированным, стеснительным и немного замкнутым. С другой – матерый такой медвежонок: рост под метр девяносто, плечи шириной с хорошие дверные косяки, и все такое прочее. Гены деда давали о себе знать – тот, по семейным легендам, мог кочергу в узел завязать, просто чтобы размять пальцы. Я кочерги не завязывал, но на борцовском ковре чувствовал себя как дома. Все силы, всю юношескую энергию вкладывал в силовые приемы и изматывающие кроссы. На девушек, на всю эту романтическую возню с поцелуями и прогулками под луной, у меня не оставалось ни времени, ни смелости. Вернее, именно смелости-то как раз и не хватало катастрофически. Подойти, заговорить, посмотреть в глаза… Это было для меня страшнее любого финального поединка. После тренировки я пахнул потом, борьбой и мужской раздевалкой, а не туалетной водой и романтикой. Девушки, такое ощущение, чувствовали это за версту и обходили меня стороной, предпочитая более гладких и ухоженных одноклассников.

Поэтому к своему совершеннолетию я подошел в славном, но несколько удручающем звании непробиваемого девственника. И это при моих-то габаритах и мышцах, да и между ног был совсем не гороховый стручок! Во мне уживались два совершенно разных человека: внешний – мощный парень, который мог запросто уложить на лопатки любого задиру, и внутренний – застенчивый, немного неуклюжий подросток, который в присутствии симпатичных ровесниц терял дар речи и готов был провалиться сквозь землю.

А с мамой у нас был и вовсе комичный, почти сюрреалистичный контраст. Ей было всего тридцать семь, а из-за своего роста – около ста пятидесяти пяти сантиметров – она выглядела почти как моя ровесница. Хрупкая, живая, с короткой стрижкой непослушных волос под каре, которая часто торчала иголками, и вечными джинсами-клеш, она больше смахивала на озорную девчонку, чем на умудренную опытом мать семейства. Когда мы стояли рядом, картина выходила дурацкая: я – гора мышц с покатыми плечами, напоминал натурального увальня медвежонка, и она – маленькое, верткое существо где-то у меня под мышкой. Чтобы посмотреть мне в глаза, ей приходилось запрокидывать голову так, как это делают голуби, сидя под ногами на асфальте и бордюрах. Она постоянно шутила по этому поводу: «Никит, давай договоримся: если ты когда-нибудь захочешь чмокнуть маму в щёчку, тебе даже наклоняться не нужно. Просто поставь меня на тумбочку, как статуэтку. Или на полку. Сама я туда точно не вскарабкаюсь!».

Идея снять комнату в деревне на весь месяц родилась спонтанно, как обычно у нее и бывало. Папу, как всегда в июне, завалили срочными проектами, и его отпуск благополучно отложили до конца квартала. Сидеть в душной городской квартире в одиночестве, пока я пропадал на сборах, мама наотрез отказалась. «Сынок, – заявила она однажды утром, устроившись на кухонном столе (чтобы быть со мной на одном уровне) и болтая ногами, которые не доставали до пола, – мы с тобой отправляемся в большое приключение. Надышимся соснами, наедимся ягод, а ты, наконец, отдохнешь от своих тренировок. А то ты у меня скоро на тролля станешь похож и по-человечески разговаривать разучишься – только рычать будешь. «Мам, есть!» – «Р-р-р!» «Мам, денег!» – «Р-р-р!» Скучно же».

Я, честно говоря, был не против. Город действительно достал, а перспектива провести лето в обществе единственного человека, который не заставлял меня чувствовать себя неловко, казалась раем.

Комнату мы сняли у благообразной старушки Аграфены Петровны в деревеньке с типичным названием вроде Подосиновка или Клюковки, в часе езды на электричке от города. Комнатой это можно было назвать с большой натяжкой – скорее, это была аккуратная пристройка к избе с отдельным входом, похожая на большой сарайчик, который переоборудовали под жилье. Но в летний период вполне сносно. Пахло старым деревом, сеном и чем-то неописуемо уютным, что я, как городской житель, совершенно не мог конкретизировать. Зато прямо через дорогу, за покосившимся забором, плелось небольшое, но удивительно опрятное озеро. Как объяснила хозяйка, когда-то тут был песчаный карьер, поэтому дно было чистым, песчаным, без тины и водорослей.

В первый же вечер, распаковав нехитрые пожитки, мы пошли на разведку. Закат был тихим, алым, и вода отражала небо, как полированное стекло. Мама бегала по песчаному берегу, в безразмерной футболке, и щебетала что-то о том, как здесь хорошо, пахнет сосной и свобода, и как правильно мы сделали, что сбежали из каменных джунглей. Я смотрел на нее, прислонившись к стволу старой сосны, и улыбался. Она и правда была как ребенок – полная энергии и неподдельного восторга. В такие моменты я забывал, что она моя мать. Она была просто классной девчонкой, с которой было легко и весело.

Наше жилище состояло из одной комнаты, где стояла единственная большая, потертая временем кровать для мамы и моя армейская раскладушка, которую мы прихватили на всякий случай. Первая ночь оказалась настоящей пыткой. Воздух в комнате, прогретой за день, был душный и влажный, словно его специально накачали туда из бани, хоть окна были открыты настежь. Я ворочался на своем скрипучем, проваливающемся ложе, чувствуя, как по спине и груди струится липкий пот. Спать было абсолютно невозможно. С кровати доносилось такое же беспокойное поворачивание и вздохи.

– Никита, ты не спишь? – тихо спросил мамин голос из темноты. Он звучал совсем рядом, она лежала на боку, лицом ко мне.

– Нет. Какое там. Жарко до чертиков. Как в духовке.

– Ужас просто, – простонала она. – Я вся мокрая. Чувствую себя печеным яблоком в компоте.

Она вздохнула. Я услышал, как она встала, подошла к окну, распахнула деревянную створку пошире и приоткрыла дверь. Но вся беда в том, что на улице воздух ничем не отличался, он был неподвижным, словно застывшим, не было даже намёка на ветерок.

– Знаешь что? – сказала она вдруг, обернувшись ко мне. В ее голосе, прорезающем ночную тишину, зазвенела та самая знакомая мне озорная, авантюрная нотка. – Давай сбежим. Прямо сейчас. Совсем ненадолго.

– Куда? – тупо спросил я, с трудом переворачиваясь на другой бок и пытаясь устроиться поудобнее на скрипучей сетке.

– На озеро! Ночь, луна… Смотри, какая луна! – она показала рукой в окно. – Вода должна быть еще теплой, парной. Искупаемся, освежимся хоть немного. А то я с ума сойду от этой духоты. Умру от теплового удара, и ты останешься сиротой.

Мысль о ночном купании показалась мне поначалу бредовой. Но и оставаться в этой душной, раскаленной коробке тоже не было никакого желания. Перспектива окунуться в прохладную (надеялся я) воду перевесила.

– Ладно, – буркнул я, смиряясь с ее спонтанностью. – А полотенца?

– Возьмем! – она уже зашелестела в темноте, нащупывая свои вещи. – Героически продержимся до утра!

Через пару минут, взяв с собой свернутые полотенца, мы, как настоящие конспираторы, крались по темной, уснувшей деревне к темному же, таинственному силуэту озера.

Воздух над озером был неподвижен и густ, как кисель. От воды поднимался легкий, молочный туман, который застилал все вокруг, растворяя границы между небом, водой и берегом. Луна, бледная и размытая, висела где-то высоко, и ее свет преломлялся в миллиардах мельчайших капелек, создавая ощущение нереальности происходящего. Мы стояли у самой кромки воды, и казалось, что весь остальной мир — деревня, спящая за спиной, город, электрички — остался где-то в другой галактике. Здесь же, в этом таинственном коконе из тумана и лунного света, существовали только мы двое.

Раздевались мы молча, и это молчание было густым и звонким, как этот туман. Я, как всегда, отвернулся, испытывая приступ знакомой застенчивости. Сбросил шорты и футболку и остался в одних темных плавках, чувствуя себя уязвимым и голым. Я украдкой взглянул на маму. Она делала это легко и быстро, словно раздевалась не на пустынном берегу, а у себя в комнате. Скинула майку и шорты, и передо мной предстала ее фигурка в легком бикини цвета морской волны. В призрачном свете ее кожа казалась фарфоровой, а маленькое, подтянутое тело выглядело еще хрупче. Я резко отвел глаза, чувствуя, как по лицу разливается жар. И не только по лицу. От жары, от этой сюрреалистичной обстановки, от вида ее обнаженных плеч и стройных ног во мне начало пробуждаться что-то тяжелое и настойчивое. Я почувствовал, как кровь приливает вниз, и поспешно вошел в воду, почти бегом, чтобы скрыть начинающееся возбуждение. Прохладная (на ощупь, но не по температуре) вода обожгла кожу, но не смогла погасить тот внутренний огонь, что разгорался внутри.

— Ой, как торопится! — рассмеялась она сзади. — Подожди меня, чемпион!

Я обернулся и увидел, как она, смеясь, забежала в воду и, всплеснув руками, нырнула с небольшой разбежки. Через мгновение ее голова появилась из воды в паре метров от меня.

— Боже, какая бла-го-дать! — протянула она, запрокидывая голову и разбрызгивая капли. — Теплая, как парное молоко! Ну че стоим? Поплыли!

Мы поплыли брассом, не спеша, почти не создавая волн. Вода была удивительно нежной и ласковой, она обволакивала тело, как живая. Мы двигались рядом, и в тишине было слышно только наше мерное дыхание и мягкие всплески. Туман был таким густым, что метров через десять берег полностью исчез. Мы плыли в никуда, в белое молоко, и только редкие блики луны на воде указывали направление.

— Ну что, — сказала мама, немного запыхавшись, — покажешь класс плавания? Увезешь меня на закорках до того берега?

— Далеко, — отшутился я, стараясь говорить ровно. — Там, гляди, водяные водятся. Отнимут.

— А ты их на захват возьми, — захихикала она. — Борец же.

Где-то посередине озера мы наткнулись на старый, но крепкий деревянный плотик, притопленный по самую поверхность. Он был холодным и шершавым под руками. Мы облокотились на него, чтобы перевести дух. Я старался держаться чуть поодаль, все еще опасаясь, что мое непроизвольное возбуждение станет заметным в прозрачной воде. Но мама, казалось, ничего не замечала. Она болтала о чем-то своем, о духоте в комнате, о том, как здорово здесь, на природе, и как хорошо, что мы приехали.

— Ладно, — вздохнула она наконец, отталкиваясь от плотика. — Давай еще разок нырнем и к берегу. Высохнем по дороге.

И вот тут случилось то, что перевернуло все с ног на голову. Она перевернулась в воде, чтобы оттолкнуться от плотика поудобнее, и ее нога, совершая плавное движение, по инерции задела мой пах. Не сильно, не больно. Легко, почти нежно.

Но это было не просто прикосновение.

Ее пятка скользнула по тому самому месту, где под мокрой тканью плавок уже твердо и уверенно стоял мой член. Он был в состоянии полной боевой готовности, большой и напряженный, а прикосновение ее кожи к нему через тонкий слой ткани было подобно электрическому разряду.

Мама замерла. Абсолютно. Она не нырнула, как планировала, а осталась на поверхности, держась за край плотика. Ее спина была ко мне, но я видел, как застыли ее плечи, как резко остановилось ее легкое покачивание в воде. Казалось, даже вода вокруг нас перестала шевелиться. Тишина стала оглушительной.

Она медленно, очень медленно повернула голову через плечо. Ее глаза, огромные и темные в лунном свете, уставились на меня. В них не было ни испуга, ни отвращения. Там было чистое, неподдельное изумление, смешанное с любопытством. Ее взгляд скользнул по моему лицу, пылающему от стыда, и опустился ниже, к тому месту, которое она только что задела. Она смотрела несколько секунд, не отрываясь, словно не веря своим ощущениям.

Она так и не поплыла.

Тишина повисла между нами густым, тягучим туманом. Она длилась, возможно, всего несколько секунд, но каждая из них растянулась в вечность. Я видел, как замерла ее спина, как изменился ритм ее дыхания. Я готов был провалиться сквозь землю (если бы не был в воде), испариться, только бы не видеть того выражения, которое сейчас появится на ее лице – шока, отвращения, ужаса. Но когда мама медленно, очень медленно повернулась ко мне лицом, я увидел нечто совершенно иное.

Ее глаза в лунном свете, пробивавшемся сквозь пелену тумана, горели не испугом, а каким-то странным, хищным любопытством. Уголки ее губ дрогнули, сложившись в едва уловимую, хитрую улыбку. Она не отплыла. Наоборот, она сделала легкое движение ногами и приблизилась ко мне почти вплотную. Вода заколебалась между нашими телами.

— Никит… — ее голос прозвучал тихо, чуть хрипло, но в нем явственно слышалась та самая игривая нотка, которая всегда предвещала какую-нибудь ее шалость. — А ты чего притих, а? Стесняешься?

Я не мог вымолвить ни слова. Горло пересохло, а язык будто прилип к нёбу. Я лишь бессмысленно покачал головой, чувствуя, как жар заливает уши.

— Да я же твоя мама, — продолжала она, и ее рука скользнула под водой. Я не видел ее движения, но почувствовал, как мамины пальцы легонько, почти невесомо коснулись того самого места поверх ткани моих плавок. Прикосновение было мимолетным, но от него по всему моему телу пробежала судорога. — Мне можно всё. И показывать, и… трогать.

— Мам… — сдавленно просипел я, пытаясь отплыть назад. Но она была быстрее. Ее рука нащупала моё предплечье под водой и мягко, но настойчиво удержала меня на месте.

— Успокойся, — ее голос прозвучал уже настойчивее. — Я же просто… посмотрю. Надо же, как природа-матушка постаралась… — Ее пальцы снова нашли мой член, уже не случайно, а целенаправленно. Она будто обводила его контур через мокрую ткань, измеряя. Ее брови удивленно поползли вверх. — Господи… Никита… Да он же у тебя… Я в размерах, бывало, ошибалась, но тут… 21, нет, все 22 сантиметра, я уверена! Такого я еще не видела…

Последние слова она произнесла скорее для себя, с каким-то глубинным, жадным изумлением. Как она потом призналась, в тот момент ее фетиш, тайный и подавляемый, материализовался прямо перед ней в лице собственного сына. Сравнение с мужем, скромным и привычным, промелькнуло в ее сознании ослепительной вспышкой, и от этого ее собственное дыхание стало сбиваться.

— Давай-ка снимем эти помехи, — прошептала она, и ее пальцы ухватились в резинку моих плавок.

Я не сопротивлялся. Во мне не было сил. Во мне бушевала буря из стыда, дикого возбуждения и невероятной неловкости. Плавки легко соскользнули вниз, и я почувствовал, как мой раскалённый член, освобожденный, напряженно вздрогнул в прохладной воде. Я зажмурился, не в силах смотреть на ее реакцию.

Она не издала ни звука. Но я почувствовал, как ее пальцы, теплые даже в воде, снова прикоснулись ко мне. На этот раз – напрямую, без преград. Ее прикосновение было осторожным, почти благоговейным. Она как будто изучала незнакомый, диковинный плод. Ее пальцы скользнули по всей длине, от основания к головке, обхватывая, измеряя толщину. Потом ее ладонь сомкнулась вокруг ствола, и она несколько раз медленно провела снизу вверх.

— Ну и инструментик ты припас, сынок… давненько же я тебя сама не мыла, — наконец выдохнула она, и в ее голосе слышалось неподдельное восхищение, смешанное с иронией. — Теперь понятно, почему ты такой застенчивый. Таким, милый, не стесняются. Таким – хвастаются.

Потом произошло нечто, от чего у меня потемнело в глазах. Мама наклонилась вперед, и через мгновение ее тело скрылось под темной водой. Мое сердце замерло. Но почти сразу же я почувствовал на члене нежное, обжигающе-теплое прикосновение ее губ к самой чувствительной части — к головке. Легко, почти воздушно. Потом еще раз, чуть ниже. А затем… затем ее губы разомкнулись, и я ощутил, как ствол погружается в кратковременное, но пьянящее тепло ее рта.

Длилось это всего пару секунд — ровно столько, насколько хватало ей воздуха. Она вынырнула, отфыркиваясь и тяжело дыша. Капли стекали с ее подбородка и ресниц.

— Неудобно, — простонала она с комичной отчаянностью, — захлебнуться же можно… Эх, Никит…

И тут до меня дошло. Желание, чтобы это немыслимое ощущение не прекращалось, было сильнее стыда. Я, почти не отдавая себе отчета в действиях, слегка отпрянул от неё, ухватился поудобнее за скользкие брёвна плота, легким движением, отработанным в бассейне, приподнялся и уселся на мокрые бревна. Вода стекала с моего тела, и ночной воздух вызвал на коже бодрящую череду мурашек. Мой член, теперь полностью находясь на воздухе, стоял колом, большой и напряженный, прямо перед лицом мамы.

Она замерла, рассматривая его с расстояния в несколько сантиметров. Призрачный лунный свет, пробивавшийся сквозь туман, был достаточно ярок, чтобы можно было разглядеть детали. Он и правда был богатырским: длинным, толстым, с небольшим изгибом и крупной, упругой головкой, блестящей от воды. Кожа была натянутой и гладкой, сквозь нее проступала едва заметная сеть жилок, пульсирующих от возбуждения. На фоне ее миниатюрного лица он казался еще больше, почти нереальным.

— Боже… — выдохнула она, и в этом звуке смешалось благоговение и какой-то детский восторг. Ее пальцы, теплые и нежные, снова потянулись к нему, но теперь уже не на ощупь, а визуально контролируя каждое движение. Она обхватила его у основания, и ее пальцы почти не сомкнулись. — Я просто… не могу поверить… Как же я мечтала…

Она медленно повела рукой вверх, к головке, снова измеряя длину и толщину, задерживаясь на пульсации. Потом наклонилась и коснулась губами кончика. Ее язык скользнул по узкой щели, слизывая воду. Я застонал, опершись руками на плот позади себя.

Теперь, когда ей не нужно было нырять, она могла действовать спокойно и методично. Мама устроилась между моих бедер, погруженная в воду по плечи, и ее лицо оказалось как раз на нужной высоте. Она снова взяла его в рот, но на этот раз все было иначе. Глубже, увереннее. Мамины губы плотно обхватили член, а язык совершал волнообразные движения снизу. Она могла дышать, могла контролировать глубину. Одной рукой она продолжала ласкать основание, а другая легла на большие яйца, массируя их и перекатывая.

Звуки стали громче и отчетливее: ее прерывистое дыхание, мягкое чавканье, мои сдавленные стоны. Я смотрел на ее склоненную голову, на то, как ее щеки втягиваются от усилия, и мне казалось, что я сейчас сойду с ума. Она не спешила, чередуя глубокие погружения, когда головка упиралась в ее нёбо, с нежными ласками кончиком языка. Она играла им, как дорогой игрушкой, исследуя каждую реакцию тела собственного сына. И я был полностью в ее власти, дрожащий и беспомощный, готовый кончить в любой миг от этого сокрушительного, испепеляющего наслаждения.

Ее горячий, умелый рот, ее пальцы, ласкающие самое чувствительное — все это выбивало из меня последние остатки разума. Мир сузился до темноты водной глади, звезд, сквозящих в разрывах тумана, и этого испепеляющего наслаждения, которое поднималось из глубины живота, сжимая все мышцы в тугой, готовый лопнуть комок.

— Мам… — сдавленно вырвалось у меня, больше похожее на стон. — Я… я больше не могу…

Она медленно, с мокрым чавкающим звуком, отпустила мой член. Ее губы блестели. Она откинула мокрые волосы со лба и посмотрела на меня с вызовом. В ее глазах, блестящих в полумраке, плясали чертики озорства и неподдельной, хищной страсти.

— А я и не прошу терпеть, — выдохнула она, и ее голос звучал хрипло и соблазнительно. — Я хочу посмотреть, на что способен мой сынок… и этот богатырь… по-настоящему. — Ее рука снова легла на член, поглаживая. — Только осторожно, солнышко. Я тебе не штанга на тренировке. Я не резиновая.

С этими словами она ловко, одним движением, сняла с себя верхнюю часть бикини и отбросила ее на мокрые бревна. Ее грудь была небольшой, но упругой, с темными, налитыми от возбуждения сосками. Затем ее пальцы потянулись к завязкам на бедрах.

— Помоги, — коротко бросила она.

Я, все еще в ступоре, повиновался. Мои большие, неуклюжие пальцы с непривычной осторожностью и трепетом ухватились за лямки бикини. Она приподняла бедра, и я стащил с нее последний лоскут ткани. Теперь она была полностью обнажена передо мной. В лунном свете ее тело казалось хрупким и идеальным. Контраст между ее миниатюрностью и моей мощью стал еще разительнее. Я боялся прикоснуться к ней, чтобы не сломать.

— Ну же, — прошептала она, ложась спиной на гладкие, мокрые бревна плотика. Плот под нашим весом ещё сильнее погрузился, и вода омывала ее ноги, ягодицы и спину, но он всё ещё продолжал надежно держать нас. — Не бойся. Я подскажу, знаю же, что ты у меня девственник.

Она взяла мою широкую ладонь и повела ее между своих ног. Кожа там была невероятно нежной и горячей. Я на ощупь, дрожа, нашел влажную щель. Она была узкой, бархатистой и уже набухшей от желания.

— Медленно, Никит, — она направляла меня, глядя мне прямо в глаза. — Очень медленно… Дай мне привыкнуть.

Я, опираясь одной рукой о плот, другой рукой направил свой член к маминому влагалищу. Головка уперлась в нее, и она резко, судорожно вдохнула. Ее глаза расширились.

— Боже… — выдохнула она. — Такой большой…

Я надавил чуть сильнее. Было туго, невероятно туго. Ее стенки растягивались с трудом, но при этом ощущались податливыми и влажным. Из её горла вырвался глубокий, грудной стон, когда толстая головка прошла внутрь. Ее ноги инстинктивно обхватили мои бедра, впиваясь пятками в мышцы ягодиц.

— Стой… — простонала она. — Дай секунду… О, господи… Чувствую… каждую клеточку… он такой горячий, ах…

Я замер, чувствуя, как ее внутренности судорожно сжимаются вокруг ствола, пытаясь принять его. Ощущение было огненным, плотным, невероятным. Я видел, как ее лицо искажается от смеси боли и наслаждения.

— Ну… теперь… потихоньку… — она разрешила, и ее пальцы вцепились в мои плечи.

Я начал двигаться, трахая маму. Медленно, как она и просила. Каждое движение давалось с трудом, ее узкая, нежная вагина сжимала член со всех сторон. Вода плескалась вокруг нас, плот под водой поддерживал ее невесомое тело, и это облегчало движения. Она лежала на спине, запрокинув голову, ее грудь вздымалась, а из полуоткрытого рта вырывались прерывистые стоны, которые тонули в ночной тишине.

— Да… вот так… — она шептала, ее пальцы блуждали по моей спине. — Осторожнее… Ах, да… Чувствуешь, сынок, как узко? Это потому что ты у меня вон какой красавец вымахал, гордись.

Я чувствовал. Я чувствовал все. Каждый сантиметр ее горячей, живой плоти, которая принимала меня, своего сына, с такой откровенной страстью. Стыд испарился, осталось только это слепое, яростное желание и ее голос, руководящий мной в этом немыслимом, запретном танце.

Ее шепот, смешанный с прерывистыми стонами, сводил меня с ума. Я уже не контролировал себя. Первоначальная осторожность, подсказанная ее словами, растворилась в нарастающем, яростном желании. Ее влагалище, сперва такое тесное, стало невероятно влажным и податливым, с каждым движением принимая меня все глубже. Я уже не просто двигался – я входил в мамино влагалище с какой-то животной жаждой, чувствуя, как ее внутренности судорожно и ласково сжимаются вокруг моего члена.

— Да, Никита, вот так… — ее голос сорвался на высокую, визгливую ноту, когда я вошел особенно глубоко. — О, Боже… прямо в матку… Чувствуешь?..

Конечно, я чувствовал. Ее ноги, сжатые на моей спине, ее пальцы, впившиеся в мои бицепсы, ее горячее дыхание на своей груди. Я открыл глаза и увидел ее лицо – запрокинутое, с закрытыми глазами, с искаженной гримасой наслаждения. В лунном свете оно казалось одновременно знакомым до боли и абсолютно чужим, диким. Это было лицо не моей мамы, а женщины, тонущей в оргазме.

Ее бедра начали подмахивать мне навстречу, ее движения стали резкими, нескоординированными. Она уже ничего не говорила, только мычала и хрипела, ее тело напряглось как струна.

— Я… я сейчас… — выдохнула она, и ее влагалище сжалось вокруг члена с невероятной силой, захлестнув волной пульсирующего тепла.

Этот спазм стал для меня последней каплей. Мое тело взорвалось следом. Я с глухим рычанием, которое сам от себя не ожидал, вогнал в нее свой ствол до предела и замер, чувствуя, как из меня вырываются горячие, долгие толчки спермы. Казалось, это не кончится никогда. Я заполнял ее, свою мать, своей плотью и семенем, теряя девственность и это было самым животным, самым ярким и самым невероятным ощущением в моей жизни.

Мы застыли так на несколько секунд, оба дрожащие и мокрые, слившиеся в один организм на скрипучем, полузатопленном плоту. Потом ее тело обмякло, ноги разжались и с легким шлепком упали в воду. Я, тяжело дыша, медленно, почти с сожалением, вышел из нее и опустился рядом на колени, чувствуя, как подкашиваются ноги.

Мы лежали молча. Я – на спине, глядя в бледнеющее от зари небо сквозь туман, делающий всё случившееся каким-то нереальным, мистическим. Она – на боку, прижавшись щекой к моему плечу, ее рука лежала на моей груди. Я чувствовал ее бешеное сердцебиение. Вода тихо плескалась о бревна, и где-то вдали прокричала первая птица.

Первой заговорила она. Ее голос был хриплым и усталым.

— Ну вот… Поздравляю, сынок. Теперь ты не девственник.

Я повернул голову и увидел, что она смотрит на меня. В ее глазах не было ни стыда, ни сожаления. Там было странное, умиротворенное спокойствие и та же самая озорная искорка, что и всегда.

— И кто бы мог подумать, — она хмыкнула, — что твоим первым учителем окажется твоя же мамаша. На плоту. В четыре часа утра.

— Мам… — начал я, но слов не находилось.

— Ничего не говори, — она легонько ткнула меня пальцем в грудь. — Просто запомни этот урок. И запомни хорошо. Такое… — она обвела рукой нашу сцену, — такое бывает раз в жизни.

Она поднялась, ее маленькое тело изящно изогнулось, и она соскользнула в воду.

— А теперь давай к берегу, медвежонок. А то светать начинает. И мне нужно хотя бы пару часов поспать, чтобы осознать, что я только что сделала.

Она поплыла к берегу, не оглядываясь. Я еще несколько секунд лежал, глядя в небо, чувствуя, как остывает на моей коже ее тепло и как по телу разливается приятная, сладкая истома. Потом встал, натянул плавки, которые удачно зацепились за плот и, не спеша, поплыл следом. Мир перевернулся. Но было в этом что-то невероятно, пугающе правильное.