Снится Кате сон, да такой явный, будто и не сон вовсе. Будто бежит она по лесу, а сумерки лесные, липкие, уже и небо собой затянули, и тропинку из-под ног вытянули. Чащоба кругом, ветки-лапы хлещут по лицу зло, а земля под босыми ступнями стылая. И страх за спиной дышит, гонит её, не даёт обернуться. А оборачиваться и не надо — слышит она хруст за спиной, тяжёлый, волчий. И видит краем глаза, как в кустах орешника два угля недобрых зажглись. Бежит Катя, не помня себя, косы по ветру растрепались, сердце в горле колотится бешеной птахой. Спотыкается о корень, летит в мох, и тут же волчья морда над ней, слюна с клыков на щеку каплет. Лютый зверь, сейчас горло перехватит.

И только вздохнуть она успела в последний раз, как тень накрыла её исполинская, и рёв такой раздался, что деревья зашатались. Не медведь — а гора ходячая, бурая, поднялся из-за елей на задние лапы. Махнул лапищей своей, и отлетел серый волк в кусты, будто ветошка, только взвизгнул тонко. А медведь тот обернулся к ней, наклонился, и почуяла она запах его — мёда, хвои и силы дикой. Подхватил он её на руки бережно, прижал к груди тёплой, и понесло её в самую темень лесную. Сознание её тает, плывёт, и лишь успевает она сквозь дрёму увидеть избушку на поляне, крепкую, ладную. И покой такой на неё находит, какого и наяву не знала.

А очнулась уже в перине пуховой, в неге телесной. В избе тепло, лампада перед иконой теплится. Глядь — а над ней не медведь уже, а хозяин здешний. Богатырь с бородою окладистой, в рубахе простой, и глаза его глядят ласково, а сила в них всё та же, медвежья. Гладит он её по растрепанным волосам рукою своей тяжёлой, хозяйской, и шепчет что-то беззвучно. Опускает Катя глаза свои долу и видит — а на ней лишь сорочка ночная, тонкая, вся от страха и бега взмокла. И рука та хозяйская с волос сползает ниже, на шею, на грудь... ниже. Вскрикнула Катя и проснулась. Лежит на своем сеннике, вся в жару, в поту липком. Сорочка к телу прилипла, а меж ног горячо и влажно сделалось. И образ богатыря того из головы не идёт, и стыдно ей, и сладко до одури.

Солнце еще ленивое, а деревня уже гудит, как растревоженный улей. Петухи глотки дерут, мычит скотина, скрипят ворота. Потянулся народ на работы: кто в поле, кто на скотный двор. Идёт и Катя в усадьбу барскую, а в голове всё сон тот, да рука хозяйская, медвежья. Весь день работа из рук валится: то воду разольёт, то пыль не там смахнёт. А перед глазами — темень лесная и шёпот беззвучный. Марфа Игнатьевна, барыня, хмурится, но молчит, видит — не в себе девка.

Вечер тенью длинной по земле ползёт, когда выходит Дуня за ворота усадьбы, усталая. А там он, Степан её, дожидается. Много парней ладных за Катенькой ухаживали, первая красавица, что тут скажешь. А ей люб был лишь Степан. Хоть и сын конюха, да башковитый такой, что сам Захар Демидович его приметил, в город отправил уму-разуму учиться, хозяйство вести. Вот воротился недавно, помощником к старосте приставлен, на практике. Улыбнулась ему Катя, и отлегло от сердца. Обнял её Степан, крепко, уткнулся носом в волосы, что пахнут травами да солнцем. Запускает руки под сарафан, талию тонкую находит, кожу гладкую.

— А ну, кыш от девки, голубь!

Голос скрипучий, будто телега несмазанная. Еремей Кондратьич, староста. Сухой, как щепка, мужичонка, с волосами сальными, что к черепу прилипли. Руки отдёрнул Степан, а Катя так и вспыхнула.

— Ты, — ткнул староста в неё грязным пальцем, — веники барину в баню снесёшь. Он париться изволит. Живо.

И к Степану обернулся:

— А ты чего застыл? Вся работа сделана? В амбаре доски не считаны.

Кивнул Степан, мол, помню, сейчас пойду. Уковылял староста, а у Степана на пальцах ещё тепло Катино осталось. Не пошёл он в амбар. Тенью скользнул вдоль забора, к бане. Дождусь, думает, свою красавицу, обниму ещё разок. Спрятался за старой яблоней.

Видит — подходит Катя к срубу банному, робеет. Постучала в дверь тихонько.

— Захар Демидович? Веники вот... Можно зайти, оставить?

Тишина в ответ. Только слышно, как внутри вода плещет. Страшно Кате, а ну как выйдет барин, в чём мать родила. Не слышит, верно, в парилке. Решилась, приоткрыла дверь скрипучую. Заглянула в предбанник, ладошкой глаза прикрыв на всякий случай. Пусто. Вошла, положила веники берёзовые на лавку. Снова окликнула, громче. И ответил ей из-за двери парной бас глухой, довольный:

— А, Катерина, это ты. Заходи, заноси сюда.

Степан подкрался ближе, к самому окошку крохотному, запотевшему. Любопытно ему стало, да и тревожно как-то. Слышит он, как велит барин веники занести. А у Кати сердце в груди зашлось, колотится о рёбра. Заглянула она в парную, а там темень, пар клубится, и лишь в углу фонарь со слюдой тускло светит. Различила она в дальнем углу на пологе тень большую, сидит барин, потом обливается. Отлегло от сердца — наготы его не видно, лишь силуэт тёмный.

— Замочи-ка их в шайке, — прогудел бас.

Исполнила Катя, опустила веники в горячую воду, дух берёзовый по всей бане поплыл.

— Всё, Захар Демидович, готово.

Уже к двери повернулась, а барин ей вслед:

— Погоди, Катенька... а потри-ка мне спину.

Услышал это Степан, и похолодело у него внутри. Вспомнилось, как мужики в кабаке шептались про барина. Что до баб охоч, и что нет в деревне той, которую он бы не поманил. Вздором считал, брехнёй завистливой, ведь Захар Демидович к нему всегда был по-отечески. А теперь вот... стоит, смотрит в щель, и не верит ушам своим.

Страшно стало и Кате от просьбы той. И будто в ответ на страх её, начала тень в углу шевелиться, подниматься. Отвернулась она тотчас, в стену уставилась. Слышит за спиной тяжёлый шлепок мокрых ступней о половицы. И голос, уже совсем рядом:

— Я готов, Катюша.

Обернулась она. Сидит барин на нижней лавке, боком, срама своего не кажет. Блестит голова лысая, с бороды густой пот капает. Вздохнула она, подошла, села на скамью позади него. Взяла в руки мочалку липовую, жёсткую. Руки дрожат.

Начала тереть спину барину, а будто гору тёрла. Могучая спина, вся в буграх мышц, перекатывается под её рукой. Шея бычья, крепкая. Вела она мочалкой по руке его широкой, от плеча к локтю, и случайно мазнула пальцами по горячей коже. И обмерла. Сон тот сразу в голову ударил, в виски стукнул. Рука та, хозяйская, медвежья. Вот она. Жарко стало Кате не от пара банного, а от крови своей, что по жилам огнём побежала. Скорее, скорее закончить и бежать отсюда, из этого пекла, из этого дурмана.

Закончила, отложила мочалку. Вскочила на ноги, отвернулась к стене, чтобы не видеть его.

— Захар Демидович... я всё. Могу ли идти?

А он молчит. Только чувствует Катя, как сверлит он её взглядом. Спиной чувствует. Она и впрямь вся вспотела, пар от неё идёт. Сорочка тонкая намокла, к телу прилипла, каждую косточку, каждую ямочку обрисовала. Пот по шее солёными ручейками бежит, в ложбинку на груди собирается. Наконец, бас его рокочет за спиной, спокойно так, по-хозяйски.

— Катенька, да ты ж взмокла вся, почитай, как я. Как в таком виде домой пойдёшь, простудишься ещё. Ополоснись-ка водой студёной из кадки. А одёжа твоя тем временем и обсохнет на печи.

Внутри у Кати буря зашумела, как лес под ветром осенним. Смущение жгучее, будто угли в подол насыпали, страх холодный, словно ключевой водой окатили, и что-то иное, неосознанное, сладкое, как мёд дикий, внизу живота разливалось. Оголиться перед мужчиной, перед барином, — да разве ж то мыслимо для девки честной? А ну как убежит она, дверью хлопнет, — Захар Демидович в гневе страшен, может и наказать, плетьми велеть отходить, или работу отнять, а то и хуже — на Степана, жениха её, зло затаит. Знает ведь барин про их любовь, вся деревня шепчется. Степан-то в милости у него, да милость та хрупкая, как лёд весенний. Разобидится — и пропадёт парень, в город его не пустят, а то и вовсе с усадьбы сгонят. Нет, нельзя бежать, надо перетерпеть, подумала Катя, а сердце колотится, как молот по наковальне, и дыхание сбивается.

Снаружи же Степан приник к окошку, пар с него смахнул рукавом, и видит он, как барин на Катеньку смотрит — глазами жадными, как волк на овечку, не мигая, с ухмылкой в бороде густой. А на личике Катином — вся буря та отразилась: щёки алые, глаза долу опущены, губы дрожат, то кусает их, то приоткрывает в вздохе беззвучном. Болит у Степана сердце, ревность жрёт, как огонь солому, но и сам не может глаз отвести.

— Помочь тебе раздеться, ягодка моя сладкая? — прогудел барин ласково, но с приказом в голосе, как хозяин говорит.

— Нет, барин, сама управлюсь, — прошептала Катя, голосок дрожит, как осиновый лист. И начала она медленно, нехотя, снимать с себя одежонку. Сначала сарафан с плеч спустила, он с шорохом на пол соскользнул, потом сорочку через голову стянула, вся в поту, в пару банном. Медленно, будто в полусне, оголяется она, кожа белая, как молоко парное, проступает.

Степан смотрит, дыхание затаил, и видит он тело её впервые, нагим, как в день рождения. Груди красивые, налитые, как яблоки спелые, тяжёлые, с сосками розовыми, что от жара банного затвердели. Попа круглая, упругая, ножки ровные, стройные, от бедра до щиколотки — гладкие, манящие. Затвердел у Степана корень его мужской, в штанах тесно стало, жарко, и стыдно ему за то, да ревность ещё пуще разгорелась, видя, как барин на это смотрит, глазами пожирает, борода шевелится от дыхания тяжёлого.

Повесила Катя одежу свою на крюк железный, что над печкой каменной торчал, — там жар от камней её обсушит. Стоит она теперь нагишом, руками груди прикрывает, спину к барину повернула, вся дрожит мелко.

— Держи мочалку, оботрись, пока сохнет твоё добро, — сказал барин, протягивая ей липовую мочалку, мокрую от пара.

Взяла она её, не оборачиваясь, спиной чуя его взгляд. Рядом мыло лежало, душистое, барское, взяла и его, начала пенить мочалку, пена белая, как снег, по пальцам потекла. Стала тереть себя спереди: сначала по шее скользнула мочалка, пену размазывая, потом по плечам, по рукам тонким. Ниже опустилась, к грудям — по одной, по другой, кругами, и соски под пеной затвердели пуще, жар от того по телу разошёлся. По животу гладкому провела, пупок обвела, и ниже, к бедрам, где кожа нежная, как шёлк. Скользит мочалка, пена стекает ручейками, по ножкам вниз, а Катя глаза закрыла, дышит часто, и не только от мытья то.

— Давай-ка, Катенька, спинку тебе натру, — прогремел барин вдруг, и замерло внутри у неё всё, как озеро подо льдом. Страх кольнул, но и то сладкое, неосознанное, шевельнулось снова, жар внизу разгорелся. Что ж делать, не ослушаться, подумала она, а ноги ватные стали.

Видит Степан, как встаёт барин с лавки, огромный, как дуб столетний, мышцы перекатываются под кожей мокрой, хоть и перевалил ему пятый десяток. Сильный, могучий, волосами бурыми поросший на груди, на животе. А самое главное — видит Степан корень мужской у барина, огромный, набухший, как дубина, торчит вперёд, жилы на нём вздулись. Подошёл тот сзади вплотную к Кате, взял у неё мочалку из рук дрожащих.

Чувствует Катя, как тень огромная нависла за ней, дыхание горячее на затылок падает. Начал барин мылить её: по шее сначала прошёлся мочалкой, пену размазывая, потом по спине широкой ладонью провёл, кругами, от лопаток к пояснице. Ниже опустился, к попе круглой, мылит её, сжимает слегка, и Катя вся напряглась, как струна. Подошёл он ещё ближе, грудью своей к спине её прижался, и протянул руку спереди: по рукам прошёлся, по шее, потом к груди одной опустился, мочалкой трёт, сосок задевает. Чувствует Катя, как вторая рука, лапища барская огромная, на вторую грудь легла, мнёт её, сжимает нежно, но властно. Потом мылит он живот её, кругами, ниже опускается, к лону, где уже горячо, как в печке, и течёт оттуда не только пот, а сок сладкий, девичий, от желания неведомого.

Тут отпустил барин мочалку, упала она на пол с шлепком мокрым. Прижался он вплотную к ней, упёрся в копчик ей корень твёрдый, большой, как кочерга раскалённая, и Катя ахнула, воздух ртом хватая. Одной рукой мнёт он грудь её, сосок теребит пальцами грубыми, а вторую кладёт на лоно, пальцы в волоски мягкие запускает, находит то местечко нежное, скрытое. Дышит барин ей в шею, горячо, хрипло, шепчет что-то ласковое, хозяйское. Начинает он там ласкать её, пальцами кругами водит, надавливает, то быстро, то медленно, и Катя вся извивается, ноги подкашиваются, жар по телу волнами идёт, от кончиков пальцев до макушки. Ничего такого она не испытывала ранее — с Степаном-то только обжимались, целовались втихую, а тут как буря внутри разразилась, тело само собой подаётся навстречу, бедра дрожат, дыхание сбивается в стон тихий. Внизу живота всё сжимается, пульсирует, сок течёт по бёдрам, и вдруг накатывает волна огромная, сладкая до боли, тело выгибается дугой, крик срывается с губ, приглушённый, и блаженство накрывает её, как волна речная, трясёт всю, отнимает силы. Обмякла Катя в руках барских, голова на плечо его запрокинута, глаза закрыты, и лишь дыхание тяжёлое, как после бега лесного.

Степан за окошком стоял, как вкопанный, глаза выпучил, а в голове вихрь мыслей кружит, как листья в буре осенней. Удивлён он до онемения, не видел никогда ничего подобного — чтоб баба так извивалась в руках мужских, чтоб стонала тихо, как от муки сладкой, и чтоб тело её, знакомое ему лишь по обнимкам тайным, вот так трепетало на виду. Ревность жгла, как кнут по спине, да и сам он затвердел весь, от вида того, стыдно признаться.

А в бане голос барский тихий, как шорох листвы, шепчет Кате на ушко, дыханием горячим обдавая:

— Хорошо ли тебе, Катенька?

— Да, барин... — выдохнула она еле слышно, вся в жару, в смятении, и стыдно ей от слов тех, да правдиво.

Приходит в себя Катя потихоньку, ноги подкашиваются, но стоит она, опираясь на стену. Поворачивается к барину медленно, как во сне тяжёлом, и вот видит его впервые нормально, нагого, во всей мощи своей. Огромный он, как медведь из сна её, властный, с плечами широкими, что дверь перекрывают, грудь волосатая, бурая, вздымается от дыхания тяжёлого, живот крепкий, хоть и с лёгкой полнотой от лет барских. А ниже... ох, ниже ствол его исполинский, корень мужской, первый раз в жизни видит Катя такую штуку. Торчит он вперёд, как дубина булатная, толстый, жилы вздулись, головка алая, набухшая, размером с кулак её почти. Обмерла Катя, глаза расширились, жар по щекам разлился — страшно, любопытно, и то сладкое, неосознанное, снова шевельнулось внизу живота.

— Намыль-ка мне его, Катенька, — прогудел барин, кивая вниз, ухмылка в бороде играет.

Взяла она мыло в ладонь дрожащую, мочалку схватила было, но он остановил:

— Без мочалки, ладошками своими нежными, ягодка.

Отложила мочалку Катя, мыло в руках размяла, пену белую развела. Подошла ближе, вся трепеща, и впервые коснулась его — пальчиками робко, к стволу тому горячему, твёрдому, как дерево живое. Жар от него по ладони прошёл, аж мурашки по спине. Намыливает она его ладошками, от основания вверх, кругами, пена скользит, по жилам размазывается, головку обводит осторожно, и чувствует, как он под руками её подрагивает, растёт ещё пуще. Дыхание у Кати сбивается, стыд жжёт, но и любопытство берёт верх — гладкий он, горячий, кожа нежная на ощупь, несмотря на мощь. Ополоснула потом водой из шайки, пена смывается, ствол блестит, чистый, и Катя глаза долу опустила, не в силах смотреть.

— Ты ж не видела никогда корня мужского, да, Катенька? — спросил барин ласково, но с хитрецой в голосе.

— Нет, барин... — прошептала она, качая головой, щёки горят.

— А ведаешь ли ты, как мужику усладу подарить, чтоб он от радости рычал, как зверь лесной? — продолжил он, глаза его блестят.

Молчит Катя, головой качает, не понимает, страх и неведение в глазах.

— Давай научу тебя, в жизни семейной пригодится, чтоб мужа своего ублажать умела. Опустись-ка на колени, милочка.

Опустилась она на колени, на половицы мокрые, прямо перед ним, и корень его огромный теперь на уровне лица её, близко-близко, жаром пышет. Дрожит Катя, но слушается.

— Возьми его ладонью, у корня самого, — велел барин.

Протянула она руку, обхватила у основания, да ладошка её малая не смогла полностью сомкнуться — толст он, как запястье её почти.

— Теперь второй ладошкой, выше, — сказал он.

Взяла она второй рукой, обхватила середину, но и то треть ствола осталась необхваченной, торчит вперёд, головка алеет.

— Подвигай ими вверх-вниз, нежно, как по шёлку гладишь.

Начала Катя двигать ладонями, скользят они по коже мокрой, вверх к головке, вниз к основанию, и барин заурчал довольный, глаза полуприкрыл. Смакует она момент этот, руки дрожат, но ритм находит, чувствует, как он под пальцами пульсирует, жарче становится.

— А теперь лизни его, язычком своим розовым, — шепнул он.

Замерла Катя, но наклонилась, язычок высунула, коснулась головки — солоновато, горячо, как пламя лизнула. Провела по ней, кругами, и барин вздохнул глубоко, руку на голову её положил.

— Хорошо, Катенька, умница... Теперь обхвати губками, как конфетку сладкую.

Обхватила она губами головку, мягко, робко, рот приоткрыла шире, и вот уже внутри она, распирает щёки.

— Возьми в ротик глубже, милочка.

Отпустила она руку верхнюю, попыталась глубже взять — половина поместилась, рот распирает, челюсти ноют, но втягивает она его, языком обводит внутри. Противоречивые ощущения в Кате бурлят: стыд жжёт, как угли, страх кольнул — вдруг подавится, — но и возбуждение то неосознанное разливается, жар внизу живота снова разгорелся, от власти его, от вкуса нового.

А барин взял её за голову обеими руками, нежно, но властно, и начал двигаться медленно — вперёд-назад, в ротик её входит-выходит, не глубоко сперва, чтоб не напугать. Хвалит он её: "Умница, Катенька, вот так, язычком понизу води... Ох, хорошо, девонька, ласковая ты..." Катя учится, сосёт осторожно, слюна по подбородку течёт, глаза слезятся, но делает, как велит, и странное удовольствие в том — от похвалы его, от мощи в руках.

За окном Степан в шоке полнейшем — рот открыт, глаза на лоб полезли. Не знал он, не ведал, что так можно с бабским ртом обращаться, чтоб в него, как в лоно, входить, чтоб девка на коленях так ублажала. Ревность душит, кулаки сжимаются, но и сам он весь в жару, корень свой в штанах жмёт.

Наконец, зарычал барин, как медведь раненый, тело его напряглось, мышцы заиграли, и вот хлынули потоки бурные, семя горячее, густое, вырвалось наружу — кончает он на неё, заливает благодатью щёки, губы, грудь, ручьями стекает по коже белой. Рёв его по бане разнёсся, эхом от стен отскочил, и обмяк он потом, тяжело дыша.

Сел барин на лавку, отдыхает, борода взмокла, улыбается довольный.

— Спасибо тебе, Катенька, ласковая моя. Иди теперь, обсохла твоя одежонка.

Быстро вскочила Катя, вся в смятении, в стыде, схватила платье с крюка над печкой, в предбанник выскочила, оделась торопливо, сарафан накинула, и вылетела из бани, как птаха перепуганная, стыдливо голову в плечи вжав.

Степан спрятался за яблоней, чтоб не заметила она его, сердце колотится. Потом пошёл он по поручению своему, в амбар, доски считать, но в голове всё то кружит. Зол он на барина своего пуще прежнего, ревность гложет, как червь яблоко, да что он может с этим поделать? Барин же, хозяин, Захар Демидович, милостивец его. Главное, думает Степан, не попортил девку, не взял её по-настоящему, честь сохранил для свадьбы.

Тут как раз подходит к нему барин, свежий после бани, румяный, довольный, рубаха чистая на нём.

— Хорошая девка Катюша твоя, Степан, — говорит он, улыбаясь широко. — После Ивана Купала свадьбу сыграем, благословлю вас.

— Да, барин, спасибо вам... — пробормотал Степан, глаза в землю.

— Ох и погуляем мы на вашей свадебке! — прогремел барин, глядя прямо в глаза Степану, хлопнул его по плечу лапищей своей тяжёлой и ушёл в дом, посвистывая.

Продолжение следует...

Друзья, не скупимся на голоса и комментарии, ежели понравился вам сказ сей!