***

Пыль Палестины поднималась столбом под копытами коней и сандалиями пехотинцев. Солнце, безжалостное и белое, выжигало всё живое, превращая доспехи в раскалённые тиски, а в воздухе стоял запах крови и пота. Третий крестовый поход уже давно перестал быть священным странствием, он стал мясорубкой, в которой глас Христа и Аллах были не слышны в симфонии из лязга оружия и крика людей.

Генрих Штауфен, возглавлял авангард немецкого отряда, некогда принадлежавшего императору Фридриху Барбароссе, хотя сам император уже два года покоился на дне армянской реки. Высокий, широкоплечий, он двигался с обманчивой лёгкостью. Его кольчуга почернела от пота и крови, шлем был сбит ударом булавы, русые волосы слиплись в косицы, а лицо покрывала пыль, смешанная с чужой кровью. Глаза серо-стальные, холодные, как рейнская зимняя вода, горели непоколебимой решимостью. Он не чувствовал боли или усталости, только ясность, ту самую, что приходит перед самым славным концом. Рядом сражались и падали товарищи. Кто-то кричал «Deus vult!», кто-то просто хрипел, захлёбываясь собственной кровью. Но Генрих прорубался вперёд, как всегда. Не ради славы. Не ради короля Ричарда. Он шёл туда, где гуще всего кипело сражение, потому что так было правильно. Потому что воин, который выбирает лёгкую смерть - это уже не воин.

Они прорвались в город. Внутри царил ад, но для Генриха это был просто знакомый хаос. Узкие улочки не позволяли развернуться, и сражения шли один на один. Крики на арабском, французском, немецком, фламандском. Запах крови и страха. Он рубился как неукротимая сила. Меч стал тяжёлым от усталости, но Генрих не останавливался. Он потерял счёт убитым - десятому? Двадцатому? - но каждый удар был точен, каждое движение - воплощением героизма. В одном из переулков он один встал против шестерых, давая время отступить раненым товарищам, и вышел победителем.

Последний бой нашёл его в узком переулке, где трое сарацин в чёрных кольчугах окружили его. Они двигались слаженно, как стая волков. Первый нанёс удар сверху - Генрих отбил, ответил, клинок вошёл противнику под мышку, пробив кольчужные кольца. Второй ударил сбоку - меч Генриха встретил ятаган, вышиб искры. Третий зашёл сзади. Копьё вошло между лопаток, вышло под грудью, пробив сердце насквозь.

Он упал на колени, всё ещё сжимая меч, и даже в агонии успел нанести удар, сразив ещё одного врага. Последнее, что он увидел было небо. Светло-голубое, без единого облака. Идеальное небо для смерти. Генрих улыбнулся и закрыл глаза. В отличие от многих он точно знал, что будет дальше.

***

Открыв глаза, он сразу почувствовал под спиной мягкую, прохладную траву. Запах был густым: дикий тимьян, горьковатый шафран, дикая роза, медовая сладость цветущего миндаля, мокрая земля после дождя, хотя дождя здесь никогда не бывало и что-то ещё, что невозможно назвать, но ощущается таким знакомым. Небо над ним было не палестинским, не европейским, не чьим-либо вообще. Оно было просто небом, в котором не существовало времени. Он лежал голый, как младенец, и кожа его была чиста: ни ран, ни шрамов, ни крови. Только старый, едва заметный след от копья под левым ребром напоминал о том, с чего всё когда-то началось.

У его ног стояла она. Фигура в чёрным балахоне с капюшоном, из-под которого вместо лица выглядывала густая тень. Руки были сложены в широких рукавах. Ни косы, ни черепа, ни театральных эффектов. Так её любили изображать художники, но сама она никогда не любила театр.

Генрих приподнялся на локте и улыбнулся той самой улыбкой, которую приберегал только для неё. Улыбкой лёгкой, чуть насмешливой, но без злобы.

— Давно не виделись, Либитина.

— Ты же знаешь, что я не люблю это имя, - ответила она голосом, который был как мелодичный шёпот ветра.

— И всё-таки ты приходишь каждый раз, когда я зову.

— Ты не зовёшь. Ты просто красиво умираешь. Это разные вещи.

Она сделала шаг вперёд. Трава под её босыми ступнями никак не отреагировала на её шаги.

— Скучал? - спросила она почти нежно.

— Ни дня! – уверенно воскликнул он, но оба знали, что это ложь.

Она склонила голову набок, будто прислушивалась к чему-то очень далёкому.

— Ты стал лучше лгать. Прими мою похвалу! - произнесла Смерть. - Кем ты хочешь меня видеть на этот раз?

Генрих закрыл глаза, вспоминая. Среди всех лиц, что он встретит в последней жизни, не отпускало только одно. Дочь эмира из Акры. Он видел её всего раз, издалека, когда она стояла на балконе своего дворца, прикрывшись тонкой вуалью цвета ночного неба. Лицо её было скрыто, но глаза, большие, чёрные, с золотыми искрами, смотрели прямо на него, будто знали всё, и кто он, и сколько раз умер, и почему возвращается. Она не улыбнулась, но в уголках губ дрогнуло что-то, похожее на признание.

— Её! - сказал он громко. - Только без вуали и без одежды.

Смерть молчала секунду, потом рассмеялась, и смех её был похож на звон хрусталя, падающего в бездну.

— Ты всегда выбираешь тех, кого никогда бы не коснулся при жизни. Это так целомудренно, Генрих.

— Я что, по-твоему, монах?

— Хуже. Ты романтик!

Чёрный балахон соскользнул с её плеч, как вода. Он упал на траву и растаял, будто дым. И под ним не было ничего, кроме неё самой.

Она стояла перед ним в образе той девушки из Акры, но совершеннее, чем могла быть любая смертная. Кожа цвета тёплого мёда, длинные чёрные волосы, падающие ниже талии, грудь высокая, с тёмными сосками, уже напряжёнными от одного только взгляда. Тонкая талия, округлые бёдра, длинные ноги, и между ними, уже блестящая от влаги ложбинка, будто тело, раньше разума, понимало, что будет дальше.

Генрих поднялся на колени. Он не спешил. Никогда не спешил здесь. Здесь время текло иначе и его хватало на всё. Она подошла ближе, и он вдохнул её запах - это невероятное сочетание ароматов мирры, амбры, горячего песок и чего-то ещё, неуловимого, нечеловеческого, запах самой Смерти, когда она позволяет себе быть женщиной.

— Ты прекрасна! - сказал он просто.

— Ты повторяешься, - прошептала она, опускаясь перед ним на колени.

Их лица оказались на одном уровне. Она провела кончиками пальцев по его щеке, по губам, по шее, по груди, останавливаясь на старом шраме. Потом наклонилась и коснулась его губами, легко, почти невесомо, как будто проверяла, настоящий ли он. Генрих ответил жёстче. Он всегда отвечал жёстче, потому что знал, что она хочет именно этого. Её губы раскрылись навстречу, язык скользнул к нему, пробуя вкус крови, которого уже не было, вкус войны, вкус жизни, которую он отдавал снова и снова.

— Ты всё ещё бьёшься?! - сказала она удивлённо, будто это было для неё как чудо.

— Ради тебя, всегда!

Он обхватил её за талию, притянул к себе так, что их тела соприкоснулись полностью: грудь к груди, живот к животу, его твердый член к мягкой, нежной и влажной впадине между её бёдер. Руки её скользнули по его спине, ногти впились в кожу, оставляя алые следы, которые тут же исчезали. Он провёл ладонью по её волосам, собрал их в кулак, откинул голову назад, обнажая шею. Принялся целовать медленно, от ключицы вверх, к подбородку и далее к мочке уха. Она дрожала, но не от холода.

— Генрих, - прошептала она. Просто его имя, но прозвучало оно как приказ, просьба и мольба одновременно.

Он опустил её на спину, на мягкую траву, раздвинул её колени. Она была открыта перед ним, без возражения, без стыда, без сопротивления, влажная и горячая. Он провёл языком по внутренней стороне бедра, поднимаясь всё выше, пока не коснулся заветного центра. Она выгнулась, пальцы впились в его волосы, прижимая сильнее. Там, где его язык касался её, вспыхивали искры, будто сама вечность проходила через её тело. Она стонала, не сдерживаясь, голос её становился всё выше, пока не превратился в протяжный крик, отдающийся эхом в пустом небе.

Он вошёл в неё одним медленным движением, до конца. Она была тесной, обжигающей, словно созданной только для него. Они замерли на мгновение, глядя друг другу в глаза. В её зрачках отражалось всё что он когда-либо пережил. Потом началось движение. Сначала медленно, почти мучительно. Он выходил почти полностью и возвращался, чувствуя, как она сжимается вокруг него, не желая отпускать. Потом быстрее. Её бёдра поднимались навстречу каждому толчку, грудь вздрагивала, соски тёрлись о его грудь. Он держал её за запястья, прижимая руки к земле над головой, и она, с большим удовольствием, подчинялась, хотя могла бы разорвать его в клочья одним лишь желанием.

Она перевернула его неожиданно резко, села сверху. Волосы упали на лицо, как чёрный водопад. Она двигалась, задавая ритм, жёсткий, почти жестокий. Её ладони упирались ему в грудь, ногти оставляли новые следы. Он смотрел на неё снизу вверх и не узнавал: это была уже не девушка из Акры, не Смерть, это была женщина, которая брала то, что ей принадлежало по праву тысячелетий. Генрих схватил её за бёдра, направляя, заставляя двигаться ещё быстрее. Её стоны стали хриплыми, прерывистыми. Он чувствовал, как она приближается к краю, как её тело начинает дрожать мелкой дрожью.

— Сейчас! - выкрикнул он. – Вместе!

Она наклонилась, впилась в его губы, и в этот момент они оба взорвались. Он излился в неё долгим, мощным толчком, чувствуя, как она сжимается вокруг него, выжимая всё до последней капли. Её протяжный стон утонул в страстном поцелуе и прошелся раскатистым эхом внутри его тела. Они не разъединялись. Она легла на него сверху, грудь к груди, всё ещё дрожа. Он обнял её за спину, гладил влажную кожу, целовал волосы.

Потом снова был поцелуй, долгий, бесконечный. Их губы слились, языки сплелись, дыхание стало одним на двоих. Время остановилось. Мир сузился до тепла её тела, до биения её сердца, которое билось только здесь и только для него.

Он закрыл глаза и провалился в темноту, зная, что, когда откроет их снова, всё будет по-другому.

***

Прекрасная мягкая трава... перестала быть травой. Теперь это был холодный гранит, поросший мхом. Туман клубился над землёй, пахло порохом, сырой листвой и далёким дымом костров. Он сидел на обломке стены, некогда принадлежавшей какому-то саксонскому монастырю, судя по резным остаткам херувима у его ног. На нём был надет тёмно-синий колет, кожаные перевязи, а на правом плече, перекинутый через сукно, лежал длинный, как копьё, мушкет, который он никогда прежде не держал в руках.

Она вновь стояла перед ним. Платье цвета закатного неба, шёлк, расшитый серебряной нитью, корсаж плотно обнимал грудь и делал форму талии невозможной, а юбка спадала тяжёлыми складками до самой земли. Волосы были собраны в высокую причёску, украшенную одной-единственной чёрной розой. Лицо... то самое лицо из Акры, но теперь в нём было что-то европейское: скулы чуть выше, губы чуть тоньше, глаза всё те же, бездонные, только теперь в них отражался не палестинский зной, а холодный свет осеннего леса. Она смотрела на него спокойно, почти с грустью.

Генрих провёл ладонью по стволу мушкета, ощутил тяжесть дерева и железа. Потом посмотрел на свои руки: мозоли новые, кожа огрубела, но шрамы старые исчезли, кроме одного, под левым ребром. Причина его первой смерти. Он остался с ним всегда.

— Где я теперь? - спросил он.

— 1632 год от Рождества Христова. Германские земли. Ты, Генрих Штауфен, теперь мушкетёр третьей роты полка в армии Альбрехта фон Валленштейна. Через час начнётся сражение при Лютцене. Войско Густава Адольфа уже на подходе.

— Через час? - Он усмехнулся, знакомо, устало. – Значит мы скоро встретимся?

— Нет, сегодня ты не умрешь. Я обещаю. У тебя будут возможность насладиться жизнью на родной земли. Хоть и не долго.

— И на том спасибо - с досадой ответил он. - Ты могла бы дать мне хоть один век без войны?

— Я даю тебе то, что ты на самом деле хочешь, даже когда этого не просишь, даже когда просто молчишь. Ты хочешь быть воином. Быть воином, там, где можно найти интересную жизнь и славную смерть. Быть там, где пишется история и решается судьба эпох.

Где-то далеко прогремело. Но не гром. Густой, тяжёлый хлопок, а за ним второй и третий. Земля дрогнула.

Генрих поднял голову.

— Залпы, - пояснила она. - Мушкеты. Как тот, что у тебя в руках. Скоро их будет тысячи. Смерть на расстоянии трёх сотен шагов, громкая и неуловимая для глаза. Она стала демократичнее.

Он встал. Сапоги тяжело вошли в мокрую землю. Плащ, тёмно-синий с белым крестом, лег на плечи. На поясе, шпага и длинный кинжал. В подсумке двенадцать зарядов.

Он оглядел себя, потом её.

— Ты красива в этом платье. Жаль, что не увижу, как ты его снимаешь.

Она подошла ближе. Её пальцы, холодные, как и всегда в этом мире, коснулись его щеки.

— Ты видел, как я снимаю всё, что ношу. И будешь видеть ещё. Сколько угодно раз. Покуда будешь оставаться верным своим принципам.

Генрих поймал её руку, поцеловал ладонь.

Запах её кожи был таким же неестественно приятным: мирра, порох и что-то нечеловеческое.

— Скажи хоть раз, - начал он и замолчал.

— Сказать что?

— Почему ты не оставишь меня? Совсем. Ни в аду, ни в раю, ни здесь. Подари покой. Или просто... отпусти.

Она долго смотрела на него. В глазах, чёрных, как безлунная ночь, отразились все его смерти: Битва в Тевтобургском лесу, в Каталаунских полях, на реке Лех, при Гастингсе, во время осады Антиохии. И каждая из них заканчивалась в её объятиях и страстном поцелуем.

— Потому что ты, мой - ответила она наконец. - Ты сумел взбесить самого падшего ангела. Заключил сделку, но нашел лазейку в её условиях. Пока ты выбираешь жить честно и сражаться с отвагой, я не могу забрать тебя окончательно. А ты всегда так делаешь. И теперь это твоё проклятие. И моё. Но этим ты и заслужил моё расположение. И мою любовь.

В дали раздались звуки марша в исполнении тысяч ног.

— Пора?

— Пора.

Она отступила на шаг. Шёлк платья заструился, как дым, и вот уже перед ним снова стояла фигура в чёрном балахоне, капюшон скрывал лицо, руки были спрятаны в рукавах.

Генрих повернулся к лесу. Сквозь туман проступали очертания шеренг: синие колеты, пики, мушкеты, знамёна с чёрным орлом. Где-то там уже ревели трубы, били барабаны. Он сделал шаг.

— Генрих!

Он остановился, не оборачиваясь.

— Ничего не скажешь на прощание?

Тогда он обернулся, и глядя на тень что была на месте лица, улыбнулся, той самой улыбкой, которую она знала лучше, чем кто-либо во всех мирах.

— Быть истинным воином, значит жить вечно, сказал я, когда-то желая сделать это девизом своей жизни, – произнес Генрих, вспоминая свои же слова. – Знаешь?! Я совсем не так себе это представлял.

Смерть пожала плечами, движение было почти человеческим.

— Ты произнес эти слова, когда заключал сделку с самим Сатаной. Чего ты ожидал?

— Да, действительно, - с легкой досадой произнес он. – Напомни, сколько лет мне тогда было?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать?!

Он кивнул. Мечтательно взглянул на небо. Потом, в последний раз, посмотрел на неё, будто запоминая.

— До следующей встречи, Либитина.

— До следующей, Генрих.

Он повернулся и пошёл.

Сапоги месили грязь, плащ развевался за спиной. Тяжелый мушкет, на удивление, легко лежал на плече. За спиной шуршала листва, но он знал - если обернётся, там уже никого не будет. Он шагал навстречу грому орудий, навстречу запаху пороха и крови, навстречу новой смерти, которая будет такой же славной, как и все предыдущие.

И где-то в безвременье, за гранью миров, Смерть смотрела ему вслед – самому любимому из смертных, что познал её сущность как никто другой.

Memento mori... semper... iugiter.

Помни о смерти... Всегда... Постоянно.

И она знала - он помнит.

И поэтому всегда возвращается.

К ней.