Первый вариант

Заголовок: Грань

Пролог

Тишина в доме была непривычной, почти звенящей. Дети разъехались — старший сын в спортивный лагерь, младшая дочь к бабушке. Остались мы с женой, Ириной, вдвоем в пустом гнезде, которое внезапно напомнило о днях двадцатилетней давности. Она стояла у плиты, и свет из окна падал на ее еще стройную фигуру, на знакомый изгиб шеи. Я подошел сзади, обнял, прижался губами к ее плечу.

«Скучаю», — прошептал я, и это была правда. Работа, быт, взросление детей — все это отдалило нас, превратило в эффективных партнеров по ведению домашнего хозяйства, но не более.

Она обернулась, в ее глазах мелькнула та самая, давно забытая искорка.

«Я тоже», — тихо ответила она, и ее пальцы запутались в моих волосах.

Это и стало началом. Не планом, а скорее стечением обстоятельств, которое, как позже оказалось, изменило всё.

Часть 1: Нечаянный свидетель

Мы поднялись в спальню. Слов было мало — они были не нужны. Прикосновения, дыхание, полузабытый язык тел говорили за нас. Я помню, как Ирина, уже возбужденная, со смешком сказала:

«Дверь-то закрой. Мало ли что... Хоть дети и уехали, привычка — великая вещь».

Я кивнул, отошел к двери, но в этот момент она потянула меня за руку назад, на кровать, и я, потеряв равновесие, лишь прикрыл створку, не щелкнув защелкой. Этот легкий, едва слышный стук я запомнил навсегда.

Страсть захлестнула с неожиданной силой. Мы будто пытались наверстать годы молчаливого отдаления за один час. Кровать, наша старая, знавшая еще молодую любовь, принялась скрипеть в такт, заглушая мир за стенами.

И поэтому, когда внизу щелкнула входная дверь, я услышал это первым. Шаги в прихожей были осторожными, крадущимися. Ледяная струя пробежала по спине, но остановиться было уже невозможно. Более того, запретность ситуации, мысль о том, что нас могут увидеть, ударила в голову адреналином, сделав каждое движение еще более острым.

Через щель в двери и благодаря большому овальному зеркалу в резной раме, висевшему напротив, я увидел ее. Нашу старшую, Анну. Ей было девятнадцать. Она замерла в дверном проеме прихожей, спортивная сумка бесшумно соскользнула с ее плеча на пол. Она не двигалась. Ее взгляд был прикован к нам.

В этот момент Ирина, глухая ко всему, кроме нас двоих, прошептала мне в самое ухо, горячее и влажное:

«Миша... мы точно одни? Кажется, я слышу...»

Я, не отрывая глаз от зеркала, от силуэта дочери, который начал медленно, почти ритуально расстегивать куртку, ответил нарочито громко, четко, чтобы слышала она:

«Абсолютно одни, Ира. Никто. Только ты и я».

Я видел, как рука Ани скользнула под ткань джинсов. Видел, как ее глаза, широко раскрытые, блестели в полумраке коридора. Видел, как ее губы приоткрылись, и она, закусив нижнюю, чтобы не издать звук, продолжала смотреть. И ласкать себя. Этот танец ее пальцев, этот немой стон на ее лице — это было развратнее и возбуждающе любой порнографии. Мое тело отозвалось на это зрелище диким, животным напряжением.

«Боже, Михаил... — выдохнула Ирина, ощутив это изменение. — Ты... какой ты сегодня. Такого давно не было. Не останавливайся...»

Ее слова стали последней каплей. Мы достигли пика почти одновременно. В момент, когда мир распался на вспышки света, я, глядя в зеркало прямо в глаза дочери, хрипло бросил в пространство:

«Стоп... Кажется, машина во дворе... Кто-то приехал».

Силуэт в зеркале метнулся и растворился. Послышались быстрые, неслышные шаги по лестнице и тихий щелчок двери в ее комнату. Наступила тишина, полная невысказанного и ужасающего.

Мы с Ириной лежали, не двигаясь, слушая, как бьются наши сердца.

«Приснилось, наверное», — пробормотала она, уже почти во сне.

«Наверное», — согласился я, зная, что это была ложь.

Часть 2: На даче. Разговор

Мысли не отпускали. Картина в зеркале преследовала. Это было не просто любопытство. Это было желание. Грязное, отцовски-предательское, но неудержимое. Через три дня я позвонил Ане.

«Привет, пуговка. Как дела?»

«Нормально, пап», — ее голос звучал натянуто, в нем была каждая нота той неловкости.

«Слушай, на даче забор покосился, да и дров нарубить надо. Поможешь старому отцу? Поедем на выходные, на свежий воздух. Поболтаем».

На том конце провода повисла долгая пауза. Слишком долгая.

«Пап, я... у меня планы с ребятами».

«Аня, — я сделал голос мягким, но в нем прозвучала сталь, которую она не могла не узнать. — Планы можно перенести. Мне нужно с тобой поговорить. Серьезно. Без мамы».

Молчание. Поток тихий, сдавленный выдох.

«Хорошо. Когда едем?»

Дорога была мучительной. Она уткнулась в телефон, я — в дорогу. Музыка из радио лилась фоном, заполняя пустоту, которую мы боялись нарушить словами. Только когда свернули на лесную дорогу, она наконец заговорила, не поднимая глаз:

«О чем ты хочешь поговорить, пап?»

Я смотрел на ее профиль, на длинные ресницы, тронутые солнцем.

«О том, что случилось в воскресенье», — сказал я прямо.

Она вздрогнула, будто ее ударили током. Щеки залились густым румянцем.

«Я... я не знаю, о чем ты».

«Знаешь, Аня. Ты прекрасно знаешь. Я тебя видел».

Она замолчала, сжавшись в комок у окна. Казалось, она пытается стать невидимой.

«Мне... мне было стыдно. Я хотела уйти, но не могла. Ноги не слушались», — выпалила она наконец, и в ее голосе послышались слезы. Не детские, а взрослые, горькие.

«Тебе понравилось? Смотреть?» — спросил я, и мое собственное спокойствие пугало меня.

Она не ответила. Просто кивнула, уткнувшись лбом в холодное стекло.

«И... ты тоже... возбудилась?» — я давил, зная, что это жестоко, но не в силах остановиться.

Еще один кивок. Тихий, как падение листа.

«Почему не ушла сразу?»

«Не знаю... — ее голос был едва слышен. — Это было... красиво. Вы были красивы. И я... я никогда такого не видела. В кино — да, но так, по-настоящему...» Она оборвала себя, сдавленно всхлипнув. «Я ужасная. Прости меня, папа».

«Тебе не за что извиняться», — сказал я, и моя рука сама собой легла ей на колено. Она не отдернула ногу. Ее бедро под джинсами было теплым и напряженным. «Это естественно. Ты взрослая девушка. У тебя есть потребности». Я выбрал слова тщательно, как расставляю силки.

«У всех девчонок есть парни, — внезапно вырвалось у нее с горькой обидой. — У Кати, у Лены... Они все уже с кем-то были. А я... Я одна. Никому не нужна. Только смотреть из-за угла могу».

В ее словах была такая ранимость, такая тоска, что ими можно было оправдать что угодно. И я воспользовался этим.

На даче я занимался делами, давая ей время прийти в себя. Вечером, когда стемнело и в доме стало прохладно, я предложил:

«Баньку истоплю? С дороги и разговоров этих смоет усталость».

«Пап, нет... Я не пойду», — ее отказ был немедленным, паническим.

«Аня, — я подошел к ней, взял за подбородок, заставил поднять на меня глаза. В них был страх. И что-то еще. — Мы оба взрослые. Там жарко, темно и тихо. Идеальное место, чтобы поговорить по душам. Без масок. Обещаю, тебе ничего не будет угрожать. Разве я когда-нибудь тебя обманывал?»

Это была первая из многих лживых фраз того вечера.

Часть 3: Баня. Перелом

Воздух в предбаннике был густым от пара и несказанного. Я сидел на лавке в халате, накинутом на голое тело, и пил пиво. Она вошла, закутанная в большое банное полотенце, и села у противоположной стены, как птенец, готовый взлететь при малейшей опасности.

«Расслабься, — сказал я, протягивая ей вторую бутылку. — Выпей. Поможет».

«Я не пью, папа, ты же знаешь».

«Сегодня — исключение. Сегодня все правила отменяются. Здесь только мы. И эти стены. И они никогда никому ничего не расскажут».

Она медленно взяла бутылку, сделала маленький глоток и скривилась. Я не стал поправлять халат, когда он распахнулся. Видел, как ее взгляд упал, задержался на мгновение дольше приличного и метнулся в сторону. Но щеки ее уже горели — не только от жары.

«Аня, — начал я, отставив пиво. — Давай поговорим откровенно. Ты тогда не просто смотрела. Ты... трогала себя. Да?»

Она замерла. Казалось, даже не дышала. Потом кивнула, почти невидимо.

«Зачем?»

«Не знаю... — прошептала она. — Не могла остановиться. Мне было так... одиноко, глядя на вас. И так... хорошо».

Я подвинулся по лавке ближе. Дистанция между нами сократилась до полуметра.

«И сейчас, — мои слова повисли в горячем воздухе, — когда ты думаешь об этом... тебе тоже хорошо?»

Она закрыла глаза, будто пытаясь спрятаться.

«Папа, прекрати...»

«Ответь, Аня. Только правду. Бояться здесь нечего».

Она снова кивнула, и по ее щеке скатилась слеза, тут же испарившаяся на раскаленной коже.

«Я... да. Мне стыдно, но... да».

Это было все, что мне нужно было услышать. Я встал, подошел к полке, взял бутылку коньяка и два маленьких стопочных стаканчика.

«Выпьем за откровенность», — сказал я, наливая золотистую жидкость. Ее порцию я разбавил водой из ковшика. «За то, что можем говорить обо всем».

Она выпила залпом, закашлялась, потом сделала еще один глоток. Алкоголь сделал свое дело. Плечи опустились, взгляд стал менее испуганным, более... выжидающим.

«Может... хочешь попробовать не просто смотреть?» — спросил я, и мой голос звучал чужим, низким и бархатистым. «Только с папой. Это будет наша тайна. Самая большая и самая важная в жизни».

«Это... неправильно. Грех», — выдохнула она, но в ее протесте не было силы.

«Что правильно, а что нет — решают люди, которые боятся своих желаний, — сказал я, опускаясь на колени перед ней. Мои руки легли на ее колени, и я почувствовал, как она дрожит. — Мы же не причиним никому зла. Никто, никогда не узнает. Только ты и я. Это будет наш собственный, секретный мир».

Я наклонился и прижался губами к ее колену. Она вздрогнула, но не оттолкнула.

«Папа... я боюсь...»

«Я знаю, пуговка. Я тоже. Но иногда нужно перестать бояться и начать жить. Хочешь почувствовать, каково это — быть желанной?»

Ее дыхание участилось. Полотенце на груди вздымалось и опускалось. Она смотрела на меня, и в ее глазах бушевала война: страх против любопытства, стыд против пробудившегося желания.

«Обещаешь, что мама... что никто...?»

«Клянусь», — солгал я во второй раз.

Ее пальцы разжали край полотенца. Оно медленно сползло на пол, открывая молодое, стройное тело, ослепительно белое в полумраке бани. Я задержал дыхание. Это была не моя маленькая дочь. Это была женщина. Смущенная, дрожащая, но женщина.

Мои прикосновения были сначала робкими, исследующими. Я целовал ее плечи, ключицы, шею, шепча несвязные слова: «Какая ты красивая... Не бойся...»

Когда мои пальцы коснулись ее между ног, она ахнула — тихо, как будто выпуская наружу дух, долго томившийся в заточении.

«Папочка...» — это было не слово, а стон.

«Да, я здесь, — прошептал я, чувствуя, как она горяча и влажна. — Расслабься... Просто почувствуй».

Я опустился ниже, мои губы и язык нашли ее. Она вскрикнула, ее руки вцепились мне в волосы — не чтобы оттолкнуть, а чтобы притянуть ближе.

«Такого... никогда... — она задыхалась. — Так хорошо...»

Позже, когда она лежала на разостланных простынях, вся розовая от жара и страсти, я был над ней. Медленно, давая ей привыкнуть к каждому миллиметру, я вошел в нее. Она была тесной, но не девственной — ее признание в одиночестве было правдой. Но это не имело значения.

«Больно?» — спросил я, замирая.

Она покачала головой, ее глаза были полны слез, но не от боли. «Нет... Ты заполняешь меня... всю...»

Я начал двигаться. Медленно, ритмично. Она не сводила с меня глаз, ее губы шептали что-то несвязное: «Папа... так... да... вот так...» Каждое это слово было и пыткой, и наградой. Это был не просто секс. Это было падение в бездну, обставленное нежностями и ложью.

«Говори мне, — просил я ее, ускоряя темп. — Скажи, что тебе нравится».

«Мне нравится... как ты большой... и твердый... — она застенчиво обвила меня ногами. — Мне нравится, когда ты глубоко... О, Боже... Папа, я... я не могу...»

Ее тело затрепетало, сжалось вокруг меня волнами спазмов. Вид ее потерянного от наслаждения лица, слышимые мной стоны, которые она не могла сдержать, — все это свело меня с ума. Я не стал выходить. Я не смог. Желание, темное и всепоглощающее, оказалось сильнее разума, сильнее инстинкта самосохранения. Я кончил в нее, сдавленно рыча, прижимая к себе ее хрупкое, еще судорожно вздрагивающее тело.

Наступила тишина, нарушаемая только треском дров в печи и нашим тяжелым дыханием. Я лежал на ней, чувствуя, как реальность медленно и неумолимо возвращается, принося с собой тяжесть содеянного.

Она первой нарушила молчание, ее голос был сиплым, чужим:

«И что теперь?»

Я оторвался, посмотрел на нее. На ее разметанные волосы, на сияющие глаза, на губы, запекшиеся от поцелуев.

«Теперь, — сказал я, проводя рукой по ее щеке, — теперь это наша тайна. И наша... реальность».

Она ничего не ответила. Просто закрыла глаза. Но я знал, что черта перейдена. Не было пути назад. Было только пугающее, темное «вперед». И мы сделали первый шаг в эту темноту вместе.

В последующие выходные на даче мы говорили мало. Слова были уже не нужны, они только мешали новому, молчаливому языку, который мы открыли. Этот язык состоял из взглядов, украдкой брошенных через стол, из случайных, затягивающихся прикосновений при передаче чашки, из тишины, которая висела между нами, густая и значимая, как сам воздух перед грозой.

Она больше не отказывалась идти в баню. Теперь это был наш ритуал. Пар, жар, запах березового веника и кожи — все это стало прелюдией. Она научилась отвечать на мои ласки, ее пальцы, сначала неуверенные, теперь сами находили мои шрамы, водили по спине, цеплялись за плечи. Ее стоны стали громче, смелее, в них появилась требовательность.

«Пап, не так... Вот здесь... Сильнее», — шептала она мне на ухо, и ее горячее дыхание смешивалось с паром. И я слушался, поражаясь тому, как быстро ученица превзошла учителя в знании своего тела.

Однажды ночью, уже не в бане, а в старой дачной спальне, на скрипучей железной кровати, она, лежа подо мной, внезапно сказала, глядя в потолок:

«Я думаю об этом постоянно. С того самого дня. На уроках, с подругами... Все время».

«О чем именно?» — спросил я, замедляя движения, чтобы слушать.

«О том, как ты на меня смотрел в зеркало. Ты же видел меня? Да?»

«Видел».

«И тебе... это понравилось? Что я смотрела?»

Я замер, глядя на ее серьезное лицо.

«Да. Очень».

Она улыбнулась — странной, недетской улыбкой.

«И мне понравилось, что ты видел. Это было... как будто мы уже тогда что-то начали. Тайное».

Она приподнялась, обвила меня руками и ногами, притянула к себе так сильно, как будто хотела растворить в себе.

«Сделай мне больно, — прошептала она прямо в губы. — Я хочу чувствовать это завтра».

И я послушался. Это был уже не секс отца и дочери, попавших в ловушку случайности и слабости. Это было что-то иное. Темное, взаимное соглашение двух людей, которые нашли в другом запретную часть себя. Я трахал ее с жестокостью, которая пугала меня самого, а она отвечала такой же яростной страстью, царапая мне спину, кусая губы до крови, чтобы не кричать.

После, когда мы лежали в кромешной тьме, и только наши сердца стучали в унисон, она спросила:

«Ты меня еще любишь? Как дочку?»

Вопрос повис в воздухе, острый, как лезвие.

«Я... не знаю, Аня, — ответил я честно. — Я не знаю, что теперь есть любовь в том, что между нами».

«И я не знаю, — тихо сказала она. — Но я не хочу, чтобы это заканчивалось».

Мы вернулись в город в понедельник утром. В машине царила все та же тягостная, насыщенная тишина. Когда я остановился у ее института, она долго сидела, не двигаясь, глядя на свои руки.

«До вечера, пап», — наконец сказала она и вышла, не оглядываясь.

Я смотрел, как она удаляется, смешиваясь с толпой других студентов. Никто, глядя на эту стройную девушку в джинсах и простой кофте, не мог подумать, что всего час назад она стонала под своим отцом, требуя больше боли, больше страсти. Две реальности существовали параллельно: одна — солнечная, обыденная, другая — темная, парная, пахнущая кожей и грехом.

Дома встретила Ирина. Она поцеловала меня в щеку, спросила, как дела на даче.

«Все нормально. Забор поправили», — ответил я, целуя ее в ответ, чувствуя на своих губах все еще привкус Аниной кожи. Ложь давалась теперь пугающе легко.

Вечером, лежа рядом с женой, я смотрел в потолок. В голове крутился один и тот же вопрос: «Что теперь?» Это была не точка. Это было многоточие, за которым скрывалась пустота или новая, еще более темная глава. Я не знал ответа. Я знал только, что назад пути нет. Мы шагнули за грань. И теперь нам предстояло жить по ту сторону.

*****************************************************************************************************************************************************************************************************

Второй вариант

Заголовок: Поглощение

Часть 1: Исходная точка

Тишина была главным героем того воскресного вечера. Дети разъехались, и наш дом, обычно наполненный голосами и топотом, замер в непривычной, почти неестественной тишине. Мы с Ириной сидели в гостиной, она читала книгу, а я делал вид, что смотрю телевизор. На экране мелькали какие-то образы, не оставляя в сознании ни следа.

Я посмотрел на нее. На ее седеющие у висков волосы, на тонкие морщинки у глаз, которые я помнил еще едва заметными. Она почувствовала мой взгляд, подняла голову, и в ее глазах я увидел не усталость, а что-то иное — тоску по чему-то утраченному.

«Что-то слишком тихо», — сказала она, откладывая книгу.

«Да, — согласился я. — Как будто в доме выключили жизнь».

«Может, включим?» — она произнесла это тихо, с легкой, едва уловимой усмешкой, но ее нога под одеялом коснулась моей.

Это прикосновение, незначительное и в то же время намеренное, стало искрой. Мы не пошли в спальню. Это случилось прямо там, на диване, в полумраке гостиной, под приглушенный голос телевизора. Это было стремительно, немножко неловко из-за тесноты, но до странности страстно. Мы будто вскрыли какой-то клапан, и наружу хлынуло все, что годами копилось под спудом привычки.

Когда все закончилось, Ирина, прижавшись лбом к моему плечу, прошептала:

«Дверь в прихожую открыта... Надо бы...»

«Никого же нет», — перебил я ее, целуя в макушку, не желая двигаться, отпускать этот миг. Я помню, как мой взгляд упал на щель в дверном проеме, ведущую в темный холл. И как я подумал, что даже если бы кто-то и был — пусть смотрит. Пусть видит, что мы еще живы.

Эта мысль, мимолетная и грязная, была семенем.

Скрип ступеней на лестнице прозвучал как выстрел. Я замер, но Ирина, погруженная в послесладостную истому, ничего не услышала. А я услышал. И увидел. В зеркало в коридоре, в которое отражался проем двери, мелькнула тень. Знакомая тень в синих джинсах и светлой кофте. Аня.

Сердце упало и тут же заколотилось с бешеной силой. Не от страха разоблачения. От чего-то иного. От осознания, что нас видят. Что она видит.

«Кажется, я слышу шаги», — прошептала Ирина, не открывая глаз.

«Тебе кажется, — сказал я громко, слишком громко, глядя прямо в отражение в зеркале, где застыла фигура моей дочери. — Мы совершенно одни. Никто не помешает».

И я продолжил. Не с Ириной — я уже не ощущал ее. Я продолжал представление. Для зрительницы в коридоре. Я видел, как ее рука медленно поднялась к груди, как ее пальцы сжали ткань кофты. Я не видел ее лица, но в напряженности ее позы, в этой неестественной неподвижности читалось все: шок, стыд и... неотрывное любопытство. Я чувствовал каждый ее взгляд на своей спине, как физическое прикосновение. И от этого тело, которое начало было остывать, вспыхнуло с новой, неистовой силой.

«Боже, Миша... — выдохнула Ирина, пораженная этой внезапной волной. — Что с тобой?»

Я не ответил. Я не мог оторвать глаз от зеркала, где тень наконец пошевелилась. Плавным, почти чувственным движением ладонь скользнула вниз, к пряжке ремня. И замерла. Это было непристойнее, откровеннее любого действия. Это была немое, но кричащее участие.

Когда все закончилось, в доме снова воцарилась тишина, но теперь она была иной — густой, виноватой, полной невысказанного.

«Надо проверить, — пробормотала Ирина, поднимаясь и натягивая халат. — Может, и правда кто-то...»

Я не стал ее останавливать. Я слышал, как она поднялась наверх, как тихо постучала в дверь к Ане, как спросила: «Ты давно дома?» И слышал сдавленный ответ: «Да, мам, только что пришла. Устала».

Ложь. Прозрачная и хрупкая, как стекло. И мы все трое теперь стояли по разные его стороны.

Часть 2: Зондирование

Три дня я был не в себе. Картины из зеркала преследовали меня на работе, за обедом, в машине. Я ловил себя на том, что рассматриваю Аню за ужином уже не как дочь, а как... объект. Отмечал, как сидит на ней футболка, как она откидывает волосы, как облизывает губу, задумавшись. Внутри клубилось что-то тяжелое, липкое и невероятно притягательное.

В пятницу вечером, когда Ирина ушла в аптеку, я застал Аню одну на кухне. Она мыла чашку, уставившись в темноту за окном.

«Аня, — начал я, опираясь о косяк. — Насчет того вечера...»

Она вздрогнула так, что чашка чуть не выскользнула из рук.

«Какого вечера?» — голос дрогнул.

«Не притворяйся. Я тебя видел. В зеркало».

Она медленно повернулась. Лицо было бледным, губы подрагивали. Но в глазах — не только страх. Было еще что-то. Вызов? Любопытство?

«И что? — выпалила она, и в голосе прозвучали нотки той самой нагловатой дерзости, которая появлялась у нее в компании сверстников. — Я живу здесь. Имею право пройти в свою комнату».

«Имеешь, — согласился я спокойно. — Но ты не прошла. Ты остановилась. И смотрела. Долго».

Она покраснела до корней волос, отвернулась к раковине.

«Я... я растерялась. Не знала, что делать. Уйти — привлечь внимание...»

«А трогать себя — это не привлечение внимания?» — спросил я, и мои слова повисли в воздухе, гулкие и непристойные.

Она замерла. Плечи напряглись.

«Ты... ты все видел».

«Все».

Наступила долгая пауза. Я слышал, как тикают часы на стене.

«И что теперь? — наконец спросила она, почти беззвучно. — Скажешь маме? Выгонишь меня из дома?»

«А ты хочешь, чтобы я сказал?»

Она резко обернулась. В ее глазах стояли слезы.

«Нет! — вырвалось у нее. — Пожалуйста, пап, нет...»

«Тогда давай договоримся, — сказал я, делая шаг вперед. Теперь между нами было не больше метра. — Ты не говоришь маме, что видела. Я не говорю маме, что ты видела. И о том... что было потом. Наши маленькие секреты».

Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

«Это... шантаж?»

«Нет, — я покачал головой и позволил себе маленькую, понимающую улыбку. — Это взаимное соглашение двух взрослых людей, которые попали в неловкую ситуацию. Так лучше?»

Она не ответила, лишь медленно кивнула.

«Но у меня к тебе есть еще один вопрос, Аня. Честный. Тебе... понравилось то, что ты видела? Не как дочери. Как женщине».

Она закусила губу, снова отвернулась к окну.

«Не знаю...» — прошептала она.

«Знаешь, — настаивал я мягко. — Просто скажи. Здесь нет мамы, нет осуждения. Только ты и я».

Она молчала так долго, что я уже решил, что не добьюсь ответа.

«Да... — наконец выдохнула она, и слово будто обожгло воздух. — Это было... красиво. И страшно. И... возбуждающе. Я никогда не видела... такого. Настоящего. Ты... ты был так силен с мамой. Так... властен».

Каждое ее слово било по мне, как молот. Я сделал еще шаг. Теперь я чувствовал исходящее от нее тепло.

«А то, что ты делала... это помогло? Снять это возбуждение?»

«Нет, — она качнула головой, и ее волосы упали на лицо. — Не помогло. Стало только хуже. Я не могла думать ни о чем другом».

Я поднял руку и очень медленно, давая ей время отпрянуть, откинул прядь волос с ее лица. Она не отпрянула. Ее кожа под моими пальцами была обжигающе горячей.

«Одиночество — тяжелая штука, — сказал я тихо, почти ласково. — Особенно когда кажется, что весь мир занимается любовью, а ты остаешься за бортом».

Ее глаза наполнились слезами.

«Да... Именно так».

«Мама говорит, ты отказываешься от свиданий. От тех парней, которые тебе звонят».

«Они... мальчишки. Им нужно одно. А потом хвастаться перед друзьями. Я не хочу быть трофеем».

«А что ты хочешь?» — спросил я, и мой палец медленно провел по линии ее скулы к подбородку.

Она смотрела на меня, и в ее взгляде было столько тоски и растерянности, что мое сердце, черствое и нацеленное на добычу, на мгновение дрогнуло.

«Не знаю... Чувствовать себя... желанной. По-настоящему. Без глупых разговоров и игр».

«А если я скажу тебе, что ты желанна?» — произнес я, и мир вокруг перевернулся.

Она замерла, превратившись в статую. Потом ее губы задрожали.

«Папа... это неправильно... Мы не можем...»

«Почему? — моя рука опустилась ей на плечо. Она была напряжена, как струна. — Потому что так написано в каких-то книжках? Потому что так принято? Кто решает, что правильно для нас двоих?»

Я наклонился ближе, мое дыхание смешалось с ее.

«Это останется только между нами. Нашим самым сокровенным секретом. Тем, что сближает, а не разъединяет. Я научу тебя тому, чему должны учить мужчины. Без глупостей, без хвастовства. Только правда. Только ощущения».

Она закрыла глаза. Две огромные слезы скатились по щекам.

«Я боюсь...»

«Я знаю, солнышко. Я тоже. Но иногда страх — это просто дверь. И за ней может быть что-то... невероятное».

Я наклонился еще и коснулся губами ее щеки, там, где высыхала слеза. Соль на губах. Она вздрогнула, и из ее груди вырвался сдавленный стон — не отвращения, а от чего-то совершенно иного.

«Хорошо... — прошептала она, не открывая глаз. — Но не здесь...»

«На даче, — тут же сказал я. — Завтра. Поможешь мне с дровами?»

Она кивнула, все так же не глядя на меня. Я отступил, давая ей пространство. Воздух на кухне казался выжженным.

«До завтра, Аня».

Она не ответила. Когда я вышел из кухни, она все еще стояла у раковины, сжав края столешницы белыми от напряжения пальцами.

Часть 3: Дача. Падение

Дорога была молчаливой. Она сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, а я чувствовал, как между нами натянута невидимая струна, и каждое движение, каждый вздох заставляет ее вибрировать.

На даче я с головой ушел в работу — колол дрова, чинил забор, делал все, чтобы не думать. Но мысли возвращались, навязчивые и яркие. Она ходила за мной по участку, помогала молча, и ее молчание было красноречивее любых слов.

Вечер наступил рано. Небо затянуло тучами, запахло дождем.

«Будет гроза, — сказал я, глядя на свинцовые тучи. — Истоплю баню, пока не началось. Согреемся».

Она стояла на крыльце, обняв себя за плечи.

«Я... я останусь в доме».

«Аня, — я повернулся к ней. — Мы приехали сюда не для того, чтобы сидеть в разных комнатах. Мы приехали, чтобы поговорить. Баня — идеальное место. Там тепло, уютно, и нас никто не потревожит. Никто в мире».

Я подошел к ней, взял за руки. Они были ледяными.

«Послушай меня. Ты можешь в любой момент сказать «нет». Один раз, и все закончится. Мы вернемся в город, и будем делать вид, что ничего не было. Но если ты скажешь «да»... то это будет наш выбор. Наш общий. И я обещаю тебе — я буду бережен и внимателен. Как к самой большой ценности в моей жизни».

Она подняла на меня глаза. В них был ураган.

«Ты обещаешь?»

«Клянусь», — сказал я, и это была первая из многих клятв, которые я был готов нарушить.

В предбаннике было жарко и темно. Я сидел на широкой лавке в расстегнутом халате. Она вошла, закутанная в полотенце, и села у дальней стены, поджав ноги. Я налил ей коньяку в небольшую стопку, себе — побольше.

«За отвагу», — сказал я, чокаясь.

Она выпила, закашлялась, но стопку опустошила. Я налил еще.

Мы пили молча, слушая, как завывает ветер и шумит дождь по крыше. Алкоголь делал свое дело — плечи у нее расслабились, взгляд стал менее испуганным.

«Расскажи, что ты чувствовала тогда», — попросил я.

Она опустила глаза.

«Сначала... шок. Потом стыд. Потом... я не могла оторваться. Ты... ты двигался так, как будто хочешь ее... поглотить. И она вся отдавалась тебе. Это было... как танец. Очень грубый и очень красивый. А потом... потом стало одиноко. Потому что я была по эту сторону зеркала. Всегда по эту сторону».

«А сейчас?» — я отставил стопку и подвинулся к ней.

«Сейчас я боюсь».

«Чего?»

«Что ты разочаруешься. Во мне. Что я... не такая, как мама. Неопытная, неумелая...»

«Ты — это ты, — перебил я ее. — И в этом твоя ценность».

Моя рука легла на ее колено, поверх грубого полотенца. Она не отодвинулась. Я медленно провел ладонью вверх, по бедру.

«Позволь мне показать тебе... как это может быть».

Я наклонился и поцеловал ее. Сначала осторожно, почти не касаясь. Потом глубже, настойчивее. Ее губы были мягкими и отзывчивыми. Она ответила на поцелуй — робко, неумело, но ответила. Ее руки поднялись и легли мне на плечи.

Это было началом. Полотенце упало само, сползло на пол, как ненужная теперь преграда. И вот она была передо мной — моя дочь, но уже не дочь. Молодая, прекрасная, дрожащая от страха и ожидания женщина. Я целовал каждую часть ее, как исследователь новую землю: шею, ключицы, маленькие, упругие груди с темно-розовыми, набухшими сосками. Она стонала, тихо, прерывисто, ее пальцы впивались мне в волосы.

Когда мои губы коснулись самого сокровенного, она вскрикнула:

«Папа, нет... это...»

«Тише, — прошептал я. — Доверься мне».

И она доверилась. Ее тело раскрылось передо мной, как цветок. Я ласкал ее языком и губами, слушая, как меняется ее дыхание, как стон становится мольбой. Она была невероятно отзывчивой, каждой клеточкой отдаваясь ощущениям.

«Я не могу... я сейчас...» — забормотала она, и ее бедра сами начали двигаться в такт моим ласкам.

Я не останавливался. Я довел ее до края и сбросил в пучину. Ее крик, когда оргазм накрыл ее, был приглушенным, сдавленным, но от этого еще более пронзительным. Она билась в конвульсиях, ее тело выгнулось, а потом обмякло на лавке.

Я поднялся, глядя на нее. Она лежала с закрытыми глазами, грудь быстро вздымалась и опускалась.

«Видишь? — сказал я хрипло. — Ты можешь. И это было только начало».

Я лег рядом, прижал ее к себе. Она прильнула, спрятав лицо у меня на груди.

«Я никогда... ничего подобного...» — прошептала она.

«Это потому, что с тобой был я, — сказал я, гладя ее по волосам. — Я знаю, что тебе нужно. Я всегда знал».

Потом, когда она успокоилась, я взял ее лицо в ладони.

«Теперь — я, — сказал я. — Но только если ты захочешь».

Она кивнула, не в силах вымолвить слово.

Я был осторожен. Невероятно осторожен. Когда я вошел в нее, она застонала — не от боли, а от полноты ощущений.

«Больно?» — спросил я, замирая.

«Нет... Ты заполняешь все...» — ее голос был сиплым.

Я начал двигаться. Медленно, давая ей привыкнуть к каждому миллиметру. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, полными изумления и чего-то еще — благоговения? Ее ноги обвили мою спину, ее руки скользили по моим плечам, спине, снова возвращались к лицу.

«Папа...» — это было не обращение, а молитва.

Я ускорил темп. Ее стоны стали громче, смелее. Она начала двигаться навстречу, находя свой ритм. Я был потрясен — насколько естественно ее тело откликалось на мое, будто мы танцевали этот танец всю жизнь.

«Говори мне, — просил я. — Скажи, что чувствуешь».

«Я чувствую тебя... всюду... Ты такой большой... и твердый... и это так хорошо... О, Боже... Папа, я снова...»

И она кончила, сжимая меня изнутри так сильно, что у меня потемнело в глазах. Я не сдерживался. Я не мог. Я погрузился в нее до конца, крича ее имя в горячее, влажное пространство между ее шеей и плечом, когда волна накрыла и меня.

Мы лежали, сплетясь, слушая, как затихает гроза. Ее пальцы рисовали круги на моей спине.

«И что теперь?» — наконец спросила она.

«Теперь, — сказал я, целуя ее в макушку, — у нас есть это. Наше. И это больше, чем просто секс, Аня. Это... связь. Самая крепкая из всех возможных».

«А мама?»

«Мама ничего не узнает. Это наш мир. Он принадлежит только нам».

Она прижалась ко мне крепче.

«Я боюсь, что завтра, в городе... все будет по-другому».

«Ничего не изменится внешне, — заверил я ее. — Но внутри... внутри у нас всегда будет этот жар. Эта баня. Этот дождь. Понимаешь?»

Она кивнула, и в этом кивке была покорность и принятие.

Часть 4: Эхо

В последующие месяцы мы создали целый ритуал. «Поездки на дачу». Для Ирины и остального мира — отец помогает взрослой дочери с учебным проектом по биологии (надо же изучать местную флору), или они просто проводят время вместе, укрепляя связь. Ирина даже умилялась: «Как хорошо, что вы так сблизились».

А на даче был наш мир. Баня стала храмом. Мы не просто занимались сексом. Мы исследовали друг друга. Она, сбросив оковы стыда, оказалась невероятно любознательной и чувственной. Она задавала вопросы — откровенные, иногда шокирующие: «А что ты чувствуешь, когда я делаю вот так?», «А маме нравится, когда ты...?», «А можно попробовать...?»

И я отвечал. И показывал. Мы пробовали все. Медленно, страстно, смакуя каждое мгновение. Она научилась доводить меня до безумия одним лишь шепотом, взглядом из-под опущенных ресниц. Я открыл в ней жадность, почти ненасытность, которая просыпалась после первого, «приличного» оргазма.

Однажды, после особенно долгой и изматывающей ночи, она лежала, раскинувшись, и смотрела в потолок.

«Знаешь, что самое странное? — сказала она задумчиво. — Я перестала завидовать подругам. У них — мальчишки с их прыщами и глупыми шутками. А у меня...» Она повернулась ко мне, и в ее глазах горел странный огонь. «А у меня — ты. Настоящий мужчина. Который знает, как сделать мне хорошо. И которому... я тоже могу сделать хорошо. По-настоящему».

Она перекатилась ко мне, ее рука скользнула вниз.

«И знаешь что еще? — прошептала она, уже касаясь меня. — Мне нравится, что это наш грех. Наш общий. Это как будто мы... соучастники. Самые близкие люди на свете».

Ее слова, смесь наивности и развращенности, сводили меня с ума. Я поймал ее запястье.

«Ты понимаешь, что назад дороги нет?»

«Я и не хочу назад, — ответила она просто. — Там было скучно и одиноко. А здесь... здесь я живу».

И мы снова погружались в наш общий, липкий от пота и греха мир, где не было отца и дочери, а были только мужчина и женщина, связанные самой темной из возможных связей.

Но реальность была безжалостна. В городе нам приходилось играть роли. Сидеть за одним столом с Ириной, обсуждать пустяки. Целовать жену в щеку, чувствуя на губах все еще привкус Ани. Видеть, как Аня флиртует по телефону с каким-то однокурсником, и чувствовать при этом ревнивый укус в самое сердце. Мы разработали целую систему тайных знаков: определенный взгляд, фраза, жест. Это был наш шифр, наша жизнь в тени обыденности.

Однажды ночью я проснулся от кошмара. Мне снилось, что Ирина все узнала. Она не кричала, не плакала. Она просто смотрела на нас с таким ледяным презрением, что хотелось провалиться сквозь землю. Я встал, прошел на кухню, налил воды. И вдруг услышал шорох.

Аня стояла в дверях в одной из моих старых футболок.

«Не спится?» — спросила она тихо.

Я покачал головой.

Она подошла, обняла меня за талию, прижалась щекой к спине.

«Я тоже иногда боюсь, — призналась она. — Что все рухнет. Но потом я вспоминаю твои руки. Твой голос в бане. И понимаю, что даже если рухнет — оно того стоило. Каждую секунду».

Я повернулся, обнял ее. Мы стояли так, в темноте чужой кухни, два соучастника, два предателя, нашедшие в другом свое единственное спасение и свое проклятие.

«Мы зашли слишком далеко, чтобы останавливаться», — сказал я, и это была правда.

«Я знаю, — прошептала она. — И я не хочу останавливаться. Я хочу идти с тобой до конца. Куда бы это ни вело».

И в тот момент я понял страшную вещь. Это уже не было моей охотой, моим развращением невинности. Это стало нашим совместным путешествием в пропасть. Мы держались за руки и шагали вместе. И дна не было видно.

700   197914  12   1  +10 [3]

Инцест, Папа, Дочка, В первый раз