Игорь, оторвав взгляд от настежь распахнутого окна, за которым густо синеют майские сумерки, наклоняет круглую, "под ноль" стриженую голову над чистым листом бумаги и, не зная, с чего начать, невольно задумывается: впечатлений так много, что написать обо всём не представляется возможным... да и надо ли это – писать обо всём? До отбоя остаётся не более получаса – время ничтожно малое, и нужно... нужно за эти полчаса не в подробности вдаваться, а написать самое главное: где он, что он и как, – нужно дать о себе знать, и не более того... глядя на вырванный из тетради лист бумаги, Игорь неожиданно ловит себя на мысли, что это будет не просто его первое письмо из армии, а вообще первое бумажное письмо, им написанное; факт этот кажется Игорю прикольным, даже в чём – то историческим – для него, для Игоря, историческим; хотя... "всё когда – нибудь делается впервые", – философски думает Игорь, и дешевая шариковая ручка, медленно двигаясь слева направо, начинает волнообразно шевелиться в его руке:

"Здравствуйте, мама, папа, бабуля и дед! Пишу вам первое письмо, в котором сообщаю о себе следующее. Часть, куда я попал, расположена в лесу, в двадцати километрах от ближайшего населённого пункта, и потому никаких увольнений мне пока не предвидится. Подъём у нас каждый день в шесть часов утра, после подъёма сразу зарядка, потом умывание, утренний осмотр, завтрак, и до десяти часов вечера, то есть до самого отбоя, мы учим Уставы, изучаем устройство автомата, учимся ходить строевым шагом. Еще работаем на территории. Через две недели будет Присяга, после которой нас разбросают по разным подразделениям. Кормят здесь вполне сносно, хотя совершенно не вкусно. Командир отделения у меня нормальный. Точнее, хороший – зря нас не гоняет. Да и все остальные сержанты в нашей роте молодого пополнения тоже нормальные – всё у нас делается исключительно по Уставу, никакой дедовщины в роте нет. Отсюда следует, всё у меня благополучно, и вы за меня не волнуйтесь – зря не тревожьтесь. Сегодня у нас был банный день. Скоро, минут через двадцать, будет построение на вечернюю прогулку, потом – построение на вечернюю поверку (на которой, услышав свою фамилию, нужно в ответ громко крикнуть "я!"), и только потом будет отбой. А сейчас у меня свободное время. К завтрашнему дню я уже подготовился. Что вам написать ещё, я не знаю. С нетерпением жду письмо от вас. Всем, кто меня знает, передавайте привет! Ваш Игорь".

За всё время, что Игорь, наклонив стриженую голову, пишет своё первое письмо домой, никто из пацанов в комнату самоподготовки не только не заходит, но даже ни разу не заглядывает – никто Игорю писать не мешает, и потому письмо получается на одном дыхании, – шевеля губами, Игорь пробегает по листку взглядом, перечитывая написанное, и написанным остаётся вполне доволен: получилось по – военному коротко, ясно и вместе с тем достаточно информативно... и еще, что немаловажно, получилось вполне оптимистично, – "нормально получилось!" – думает Игорь. Вложив исписанный лист в конверт, он, стараясь не ошибиться, тщательно выводит на конверте адреса: "куда" и "откуда"... всё! Успел – письмо домой написал... и даже еще остается несколько минут до построения, – Игорь медленно, словно нехотя, заклеивает конверт и, положив конверт перед собой, снова смотрит в настежь распахнутое окно: там, за окном...

За окном – весна... а еще за окном – армия: если бы Игорь, в одиночестве сидящий в комнате самоподготовки, к окну подошел – из окна бы выглянул, он наверняка бы увидел двух сержантов, в отдалении стоящих против входа в казарму; одного сержанта – стройного симпатичного парня в ладно сидящей пятнистой форме – зовут Андреем, или просто Андрюхой, но Андрюхой его называют другие сержанты, – для всех остальных парней, проходящих курс молодого бойца, и для Игоря в том числе, стройный симпатичный Андрей называется "товарищем сержантом", и никак иначе... да и как может быть иначе – с какой стати? Как сказал здоровенный рыжий прапорщик на вещевом складе, где они из одного угла в другой переносили какие – то ящики, "тут вам не там"... по – военному сказал – лаконично и просто!"Солдат бежит, сколько может, а когда не может, то бежит столько, сколько нужно"... армия, короче! Имени второго сержанта Игорь всё равно не знает, даже если бы, подойдя к окну, он в окно его увидел бы, – второй сержант, стоящий рядом с Андреем, является командиром отделения другого взвода и к Игорю прямого отношения не имеет... но Игорь к окну не подходит – и потому ни "чужого" сержанта, ни "своего" он не видит: сидя за столом – глядя отрешенным взглядом в настежь распахнутое окно, Игорь думает о том, как через несколько дней его письмо, сейчас лежащее перед ним, будут читать вечером дома... и неожиданно – совершенно неожиданно – на глаза его наворачиваются слёзы... внезапные, еще пару минут назад немыслимые слёзы, – кто бы мог подумать! Игорь никогда не был ни ботаником, ни избалованным маменькиным сыночком – никогда, даже в детстве, он не плакал... и хотя по складу души он был скорее мечтателем, чем прагматиком, по складу характера он не был сопливым хлюпиком, и хотя по складу характера он был в большей степени "домашним", чем "уличным", он никогда не чурался шумных компаний, и хотя у мамы – и – папы ребёнком он был единственным, а у бабушки – с – дедушкой внуком любимым, его никогда не пытались утопить в патоке обожания, – как ни крути, а Игорь был самым обычным парнем, и вот – на тебе... эти слезы, вдруг навернувшиеся на глаза, его самого одновременно и озадачивают, и не на шутку пугают: торопливо, пока никто не вошел – никто не увидел этой внезапно нахлынувшей слабости, Игорь скользящим движением ладони смахивает слезы с глаз и, по – мальчишески шморгнув носом, до боли закусывает губу, впервые в жизни почувствовав – со всей остротой осознав – как бесконечно одинок он вне родного дома...

"Здесь вам не там"... и это – так: вся предыдущая жизнь – с её привычками и увлечениями, вкусами и запахами, интересами и заботами – не просто одномоментно прервалась, а в один миг испарилась, исчезла, невозвратимо сгинула прочь, и теперь – в наступившей новой жизни – нужно вскакивать в шесть часов утра, пулей вылетать из казармы на построение, бежать, задыхаясь, кросс... и потом весь день, подчиняясь чужой воле, крутиться белкой в колесе, на любой приказ отвечая "Есть!", и при этом весь день, от подъёма и до отбоя, быть под прицелом сержантских взглядом, на любое индивидуальное движение спрашивая у сержантов разрешение, – еще вчера он сам распоряжался своим временем, а теперь этого времени – личного времени – есть максимум час, да и то этот час есть у того, кто за весь день не получил ни одного замечания... но даже если за весь день ни одного замечания не получил, всё, что можно сделать в личное время – это посидеть перед телевизором в комнате досуга; ни песен любимых групп, ни интернета... ничего здесь нет; садиться, а тем более ложится на койки в течение всего дня категорически запрещается, и ещё много – много чего запрещается – нельзя делать практически ничего из того, что он привык делать дома, совершенно не задумываясь, можно это делать или нельзя, и всё это теперь новая реальность, к которой нужно привыкать – с которой нужно жить, – Игорю, невольно обезличенному первыми днями пребывания в армии, вдруг кажется, что он никому не нужен, и это внезапно возникшее чувство бесконечного одиночества в мире, где все такие же точно, как и он сам, обезличенные песчинки, кажется Игорю настолько неоспоримым, что он, глядя невидящим взглядом в настежь распахнутое окно, за которым бушует весна, еще сильнее закусывает губу, боясь расплакаться – разреветься – по – настоящему...

А между тем... между тем, если бы Игорь, находящийся в комнате самоподготовки, каким – то образом смог бы услышать, о чём сержанты, непринуждённо стоящие против входа в казарму, говорят, то он, то есть Игорь, узнал бы для себя очень много интересного... и для себя лично, и вообще, – в то самое время, когда Игорь, торопливо вытирая тыльной стороной ладони слёзы, сидит в комнате самоподготовки, против входа в казарму, где размещается рота молодого пополнения, два сержанта, прикомандированные к этой самой роте в качестве командиров – наставников, неспешно дымя сигаретами, вполголоса говорят о прошедшем дне.

– А хуля ты хочешь! В моём отделении два орла степной национальности, которые, бля, едва – едва – по слогам – читают... не понимают, где "право", где "лево"... ничего, бля, не понимают! Воины, бля... их ебать надо во все дырки, а мы с ними – как в детском садике...

– Дык... в чем проблема? – звучит в ответ негромкий голос, и в голосе этом звучит то ли ирония, то ли плохо скрываемая дружеская насмешка. – Еби...

Слово это – многозначное слово "ебать", повсеместно употребляемое в самых разных временах и прочих формах грамматических наклонений – универсально в том смысле, что слышать – понимать его можно как угодно: можно понимать буквально – со всеми сопутствующими для называемого данным словом действа сладострастными телодвижениями, сопровождаемыми неизменным сопением, пыхтением и прочими характерными звуками, а можно это же самое слово воспринимать – осознавать как образное обозначение банального прессинга... скажем, "гонять на плацу", или – "заставлять – вынуждать кого – либо что – либо делать", или даже просто "ругать – укорять за что – либо"; Максим, говоря это многозначное слово, подразумевает его переносный смысл, а, тут же слыша это слово в ответ, понимает его буквально, – сплевывая в сторону, он презрительно кривит губы:

– Я что – извращенец? Они же, бля, оба – нечеловеческой красоты... уроды, бля! Ночью приснятся, и – не проснёшься...

– О! А ты, Макс, оказывается, эстет... – слышится в ответ приглушенный смех.

– А что в этом плохого? В человеке должно быть всё прекрасно: и душа, и тело...

– Да, но особенно – тело... точнее, так: сначала должно быть прекрасно тело, а уж потом – душа. Тело, Макс, на первом месте, – в голосе говорящего снова слышится лёгкая и вместе с тем откровенно нескрываемая – отчетливо звучащая – ирония.

– Ну... всё правильно! Чего ты ржешь? Взять, к примеру, этих двух "моя – твоя – не – понимает" – из моего отделения...