Сержанты гурьбой появляются в казарме – аккурат в тот момент, когда дневальный, стоящий у тумбочки, громко и вместе с тем неуверенно, срываясь на фальцет, кричит, глядя перед собой оловянными глазами:

– На вечернюю поверку – становись!

Из канцелярии бесшумно выходит капитан – командир роты молодого пополнения.

– Первое отделение... второе отделение... третье... на вечернюю поверку... становись! – дублируя прозвучавшую команду, упруго бьют по ушам сержантские голоса.

В роте молодого пополнения чуть больше полусотни парней – белобрысых и смуглых, миловидных и невзрачных; энергичных и тихих, неуклюжих и ловких, простоватых и смекалистых – самых разных, и у каждого из них за плечами уже есть своя, ни на чью другую не похожая жизнь, в которой были друзья и девчонки, подростковые жгучие тайны, обретения и утраты, мечты и планы, однако теперь – здесь и сейчас – это никого не интересует: они все – будущие солдаты, и это определяет их жизнь; состоит рота из двух взводов, в каждом из которых по три отделения, и к каждому отделению прикомандировано по сержанту, – таким образом, в каждом отделении по десятку будущих солдат, а в самой роте около десятка сержантов, включая двух сержантов – командиров взводов; командует ротой немолодой маленький капитан с каким – то серым, стёртым, совершенно не запоминающимся лицом, и каждому, кто на него смотрит, невольно кажется, что всё это – и офицерская форма, и командирская должность – ему давно и необратимо в тягость; зато сержанты, прикомандированные к будущим солдатам в качестве командиров – наставников, чувствуют себя на подъеме – сержанты ощущают себя превосходно, и истоки этого превосходства заключаются в той роли, какая им отведена: они, сержанты – наставники, половина которых этой весной уходит на дембель, по возрасту старше парней, только что призвавшихся, на полтора – два года, но здесь, в армии, этот отрезок времени в полтора – два года значит неизмеримо много, – у одних, повестками только что оторванных от мам, друзей и девчонок, всё только – только начинается, всё ещё впереди, и их армейское будущее зыбко и непредсказуемо, а другие, уже заматеревшие, смотрят на окружающий их армейский мир спокойно и уверенно, и эта спокойная уверенность присутствует буквально во всём – в несуетливо вальяжных либо четких, до автоматизма отработанных движениях, в понимающих взглядах, в жестах, в интонациях голосов, – между первыми и вторыми разница в возрасте практически ничтожна, но одни, одинаково стриженые, ещё одинаково неразличимые, кажутся мальчишками, мальчиками, подростками, в то время как другие, службу свою завершающие, являются мужчинами, – власть одних парней над другими в роте молодого пополнения жестко регламентирована Уставом, и вместе с тем эта власть – власть одних парней над другими – в разнообразнейших проявлениях повседневного сосуществования практически безгранична; вопрос лишь в том, кто и как этой властью распоряжается...

– Рота, отбой!

"Отделение, отбой!" – громко, словно друг с другом соревнуясь, властными голосами командуют одни парни, и другие парни, безропотно подчиняясь, торопливо, но еще недостаточно умело срывают с себя военную форму, суетливо укладывают её на стоящие перед кроватями табуретки, ныряют под одеяла, но едва они, оказавшись в кроватях, закрывают глаза, изображая спящих, как тут же звучит команда "подъём", и пацаны, торопливо с кроватей соскакивая, так же торопливо одеваются вновь, стремясь уложиться во время, отведённое для подъёма; всё это происходит неоднократно: пацаны, как бразильские обезьяны, прыгают между кроватями туда – сюда, но в этом нет ни "дедовщины", ни какого – либо изощрённого издевательства, ни глупого куража одних парней над другими – таким неказистым образом будущие солдаты постигают азы армейского существования: задача "карантина" – как можно быстрее перевести человека из состояния "гражданской расхлябанности" в состояние безоговорочного подчинения, добиться, чтобы каждый призывник в максимально короткий срок научился четко реагировать на приказания, чтобы он, вчерашний распиздяй, живущий по собственному произволу, обрел все необходимые навыки для последующей службы в части; о том, что последующая за "карантином" служба едва ли не с первых дней для многих превратится в ад, сержанты знают, а призывники – будущие солдаты – лишь догадываются – предполагают... "Отделение, отбой!. . Отделение, подъём!" – властно звучат в расположении роты сержантские голоса, и пока будущие солдаты, мелькая одинаково безразмерными – безобразными – трусами, послушно исполняют нестареющий армейский танец "отбой – подъём", капитан – командир роты – с двумя сержантами, исполняющими обязанности командиров взводов, тусклым невыразительным голосом подводит в канцелярии итоги прошедшего дня, намечает план действий на день грядущий, уточняя, где и чем должно заниматься каждое отделение; потом, пару раз неспешно продефилировав вдоль кроватей, на которых без малейших шевелений лежат укрытые до подбородков будущие солдаты, командир роты бесшумно уходит – покидает расположение казармы, и молодые парни в форме сержантов остаются в казарме полновластными хозяевами...

В расположении роты гаснет верхний свет, и остаётся одно дежурное освещение – неяркий темно – синий свет, идущий от плафона, расположенного над выходом в коридор.

– Ну, что – дрючить птенчиков будем? – вполголоса спрашивает у Артёма Юрчик.

– Нет, – так же негромко – вполголоса – отзывается Артём. – Дрючить нужно за что – то... завтра, бля, вздрючим – на плацу. За плохое исполнение песни...

– Добрый ты, Артём... очень добрый! Как мой дедушка, когда летом живёт на пасеке, – смеётся, подходя, Макс.

– А чего мне злым быть? – флегматично отзывается Артём, пожимая плечами; он – не только дембель, но и самый старший среди всех сержантов по возрасту: до армии Артём успел отучиться почти два года на филфаке университета, откуда был отчислен в конце первого курса за систематические пропуски, и теперь в его планах – учёбу продолжить. – Злым я был, когда был "молодым". А теперь мне всё это – тьфу! Напишу на гражданке книгу – про службу свою... или, может, вообще – про армию... про всё это садо – мазо, как ты говоришь.

– Хм! – Максим, вскидывая брови, изображает на лице приятное изумление. – Вообще – то, Артёмчик... ты, как будущий писатель, должен знать, что слова "садизм" и "мазохизм" имеют несколько расширительное значение, а термин "садо – мазо" имеет смысл более узкий и вполне конкретный, а именно: обозначает некий способ сексуального удовлетворения... ты что – хочешь написать об армии книгу сексологическую?

На лице Макса изумление сменяется смятением – последнее слово он не произносит, а шепчет, для пущей убедительности округляя глаза... получается забавно.

– Нет, – никак не реагируя на Максово ёрничество, невозмутимо отзывается Артём. – Я имел в виду первые слова – со значением, как ты говоришь, расширительным...

– Фу – у – у! Успокоил... – Максим, с шумом выдыхая воздух, изображает на лице облегчение. – А то я уж подумал... даже страшно сказать, о чём я, Артём, подумал!

– Макс! А тебе не кажется... – Артём, глядя Максу в глаза, добродушно улыбается, – тебе не кажется, что ты больше говоришь, чем думаешь – не именно сейчас, а вообще?

– Дык... я же не будущий писатель, – Максим, улыбаясь в ответ подчеркнуто простодушно, пожимает плечами. – Это писатели мало говорят, а много думают, чтоб потом все думы свои, никому не высказанные, превратить в денежку, именуемую гонораром. А я – что? Я – парень простой, бесхитростный... я – вот он, весь на ладони! Я тебе, Артёмчик, что хочу сказать? Ты, когда свою книгу будешь писать, про меня напиши хорошо, – смеясь, говорит Максим. – А про Юрку напиши всю правду...

– Как скажешь, – улыбается Артём.

– Рота! – раздаётся в полумраке голос Юрчика – командира первого отделения. – Напоминаю: малейшее шевеление, и все шевелящиеся поступают в распоряжение дежурного по роте...

Юрчик, говоря это, вопросительно смотрит на Максима, и Макс, всегда готовый пошутить – приколоться, понимает его без слов.

– А если, товарищ сержант... – весело подмигнув Юрчику, Максим заметно повышает голос – говорит так, чтоб его могли слышать лежащие под одеялами будущие солдаты, – если, допустим, перед сном к кому – то вдруг придёт на свидание мадам Брошкина... тьфу ты! мадам Кулакова – придёт, начнёт выменем трясти перед глазами, начнёт завлекающее крутить пред глазами сочной, как персик, попкой... и – что молодому, полному сил парню следует делать тогда?

– Парни остались на гражданке. А здесь армия, и сейчас здесь не парни – здесь будущие солдаты.

– Хорошо. Что будущему солдату следует делать в случае бесцеремонного появления вышеназванной искусительницы?

– Послать её на три буквы! – в тон Максиму отзывается Юрчик, с трудом сдерживая улыбку. – Запахам амоволки не положены!

– Дык... – Макс ёрничает; он – дембель, то есть здесь и сейчас он уже состоявшийся мужчина, а это значит, что он может без всякого ущерба для собственной репутации отпускать в адрес "задротов", лежащих под одеялами, самые двусмысленные шутки. – На три буквы – это понятно... это даже приятно! Но как можно мадам Кулакову туда посылать, если, исполняя предыдущий приказ, нельзя шевелиться? Приказы явно противоречат друг другу, и не всякий законопослушный юзер – будущий солдат – может самостоятельно решить, какой из этих приказов важнее...

Как и следовало ожидать, многие из будущих солдат, лежащих под одеялами, слушают диалог двух сержантов с обострённым вниманием, – в глубине казармы слышится смех.