Лиза Канавкина никак не могла сказать, что ей не везло по жизни. Той жизни, собственно, и было всего восемнадцать лет, но за это время произошло довольно много важных вещей.

Во-первых, Лиза родилась. Во-вторых, поступила в элитную школу с интенсивным курсом английского. В-третьих, с блеском ее закончила.

И то, и другое, и третье случилось прежде времени: Лиза выпрыгнула из мамы на девятом месяце, в школу поступила в шесть лет и закончила ее, соответственно, в 18 лет. Она так хотела в школу, что проколупала в родительских головах по дырочке, и папе пришлось расстараться. Она всегда и везде торопилась — и в разговоре, особенно когда волновалась или увлекалась (а она это делала почти всегда), и в жизни.

Вот и сейчас она поторопилась, и судьба ее поехала ну совершенно не по стандарту. Вместо элитного вуза (институт международных отношений или управления бизнесом) Лиза возжелала независимости. Она всегда была независимой: первым ее словом было «сама», в школу она тоже пришла сама, ну, и в канун совершеннолетия просто грех было не посвоевольничать.

Лиза не стала никуда поступать, несмотря на весьма непедагогичный, как она считала, прессинг со стороны родителей. Она хотела работать. Мало того, она хотела это делать, никак не используя два бонуса, начисленных ей жизнью: влиятельных родителей и то, что называют «модельной внешностью».

Лиза росла неприлично красивой. Собственно, многие так и смотрели на нее — неприлично (и всякий раз обманывались, когда знакомились поближе). Если бы вокруг Лизы вообразить пальмы и орхидеи — Лиза идеально сошла бы за тех, кого под ними соблазняли, целовали и трахали в бабушкиных сериалах. Она была вылитой латинкой: всегда смуглая кожа, большая, ну прямо-таки большущая грудь (еще с восьмого класса), талия стрункой, вкусные карие глазки, терпкие, как маслины, и — внимание, бонус: кудрявейшая из кудрявейшая, пушистейшая из пушистейших шевелюр, какие только отрастали во Вселенной и ее окрестностях.

Это была не просто шевелюра, это была настоящая темно-каштановая грива до середины спины. Где бы Лиза ни появилась, на нее просто нельзя было не скосить глаз, и треть вины лежало на ее волосах. Чего греха таить: Лиза любила выпустить их на свободу — вольно растечься по упругой спинке — и всякий, кто их видел, не мог найти себе места, пока не забежит вперед и не выяснит, достойно ли Лизино лицо ее собственных волос. Поэтому Лизу всегда обгоняли прохожие, разглядывая ее, как цяцю.

У нее были сложные отношения со своей гривой. Та требовала ежедневного ухода (одно только расчесывание отнимало полчаса), а Лиза не то что была слишком нетерпеливой, но всему же есть предел! Иногда ей хотелось что-нибудь с ней сделать, но это было невозможно: родители молились на ее волосы, да и сама Лиза все понимала. Грива была ее крестом, который она стоически несла по жизни, стараясь делать это с достоинством, как и подобает настоящей женщине.

По окончанию школы она полгода провела в поисках работы. Лиза понятия не имела, кем ей устроиться, но твердо знала: ей просто необходимо быть самостоятельной. «Самостоятельной» значило — зарабатывать себе на жизнь, отдельную квартиру и (в будущем) учебу. Лиза твердо решила «начать с нуля», как все. «Будем исходить из того, что я серая мышка, и что у меня папа — слесарь», сказала она себе.

На деле это выразилось в том, что Лиза месяц проработала в одном кафе, месяц в другом, но на квартиру, снятую в долг, все равно не хватило, и папе пришлось доплачивать из собственного кармана. Был большой скандал, после которого Лиза ничуть не настроилась сдаться. «Значит, буду просто больше работать», решила она.

Папа, однако, тоже кое-что решил. Пока Лиза прыгала с одной работы на другую, он сделал так, чтобы ей сама собой прыгнула в руки третья.

Лиза, конечно, разоблачила его, но боевой пыл слегка упал, и, повозмущавшись для виду, она согласилась сходить на собеседование.

Это была школа для детей иностранных бизнесменов. Преподавание там велось по-английски, а Лизе предстояло совершенствовать их разговорный русский.

Строго говоря, работать в ней полагалась только выпускникам пединститута, но об этом папа Лизе не говорил, а она не спрашивала. Русский язык там уже был, а Лиза должна была три часа в день тренировать их речь по специальной методике передового обучения, разработанной в этой же школе. Там платили большие, даже по Лизиным меркам, деньги, и ей должно было с лихвой хватить и на квартиру, и на жизнь.

Разумеется, она успешно прошла собеседование, проведенное по-английски (даже если бы Лиза не так хорошо знала язык, она все равно прошла бы его успешно), и ее взяли.

Ночь перед выходом на работу она провела без сна, пробуя у зеркала солидную учительскую походку, строгий взгляд и «садитесь, дети». Как по ней, выходило вполне ничего. Единственное, что было досадно — то, что у Лизы было великолепное зрение, и нельзя было надеть очки.

***

Она была свято уверена, что ей предстоит работать с умненькими, глазастенькими иностранными детьми, которые мелькали в фильмах и интернет-пабликах. Единственное, что их должно отличать от местных, отечественных детей, считала Лиза, — это то, что они лучше и умнее. (Всю школу Лиза проучилась с убеждением, что она попала в класс дебилов. Учитывая ее характер и способности, где-то это так и было).

Наверно, поэтому ее так выбило из колеи то, как все обернулось.

А может быть, это выбило бы из колеи кого угодно.

Как бы там ни было — ей поручили 12-й класс. Обучение в школе начиналось в 5 лет, и в классе были сплошь ее ровесники.

Когда Лиза узнала об этом — холодок, еще с ночи засевший в потрохах, превратился в настоящий мороз.

Но это было ничто в сравнении с тем, что ждало ее за дверью класса, к которому она подходила с хоть и бледным, но вполне гордо поднятым подбородком...

— Вау! Какие сиськи!

— У тебя какой размер? Четвертый, да?

— Дай потрогать!

— У тебя прямо ебанутые волосы (fucking hаir)!

— Это парик?

— А в какой позе ты любишь ебаться?

— Ты любишь БДСМ?

На дрожащих Лизиных губах застыло заготовленное «Hеllо, мои дорогие. Меня зовут мисс Лайза... « Она растерянно смотрела на гогочущие физиономии и на руки всех цветов кожи, которые тянулись к ее бюсту, приоткрытому, может быть, чуть больше, чем положено бюсту учительницы...

Слезы, которых она не знала с незапамятных времен, готовы были хлынуть из нее, как из прорванной трубы. Усилием воли она загнала их обратно, треснула ладонью по столу и заорала:

— Стаааааааапд!!! ..

Гогот прекратился, но только на миг. Через пару секунд несколько рук лапали ее со всех сторон сразу...

— Вы не должны были провоцировать их, милочка, — говорила завуч рыдающей Лизе. — Вы уже не девочка и должны понимать, что ваш наряд, кхм... Приведите себя в порядок и возвращайтесь на свое рабочее место, а в следующий раз наденьте что-нибудь более подобающее вашей должности.

— А... но как же... — всхлипывала Лиза. Из-за потекшей туши она была похожа на панду.

К классу она подходила, сжав кулаки.

— Таааак, — сходу заорала она, не успев открыть дверь. — Одно прикосновение ко мне, и я подаю в суд за сексуальные домагательства! На всех подаю, кто меня лапает, на всех!!! И вашим родителям придется выложить большие денежки!!!

Класс вначале оторопел, а потом заржал.

— Напугала!..

— Такая сисястая, и такая сердитая!..

— Мои родители тебя посадят, — кричал рослый негр, оскалив жемчужные зубы. — У них денег столько, что тебе и не снилось. Иначе ты не шла бы работать училкой!

— А мои... а у меня... — задохнулась Лиза, едва успев прикусить язык. («Какая же ты взрослая, если только и можешь, что прикрываться папочкой?!... «) — А у меня... другое мнение! Тиииихо! Вы... вы привыкли к своей коррупции, а у нас тут демократия! У нас все перед законом равны!

— Это у вас демократия?! Ахаха! — негр смеялся, запрокинув курчавую голову. — В России демократия? Ой, не могу! Да у вас тут настоящий нацизм! Как у Наполеона!

— У Наполеона нацизм? Ой, не могу! Ахаха! — смеялась в ответ Лиза, хоть ей было не до смеха. — Между прочим, мы победили Наполеона, если ты не в курсе дела!

— Вы победили Наполеона? Ахахаха!... Наполеона победили американцы! Может, вы еще и немцев победили? Училка, а ничего не знаешь!

— Ты... ты... — Лиза так оторопела, что даже перестала смеяться. — Ты вообще хоть чему-нибудь учился? Или только училок за сиськи лапал?

— Лапал. И учился тоже, — нагло улыбался негр.

Остальные притихли, наблюдая за их перепалкой.

— Чему учился? БДСМ? Ты хоть знаешь, кто такой Линкольн?

— Конечно. Это тот чернокожий парень, который был королем, а потом его убил Гитлер.

— Ээээ... а кто такой Гитлер, по-твоему?

— Это такой жидовский засранец, который убивал афроамериканцев. Тебя этому не учили?

— Значит, Линкольна, по-твоему, убили за то, что он чернокожий? А Гитлер был евреем?

— Конечно. Линкольн поднял восстание против белых. Он был чернокожий король. Его так и звали: Линкольн Лютер Кинг. А Гитлер был белой мразью. По-моему, он тебе нравится. Если ты будешь хвалить Гитлера и других жидов, я скажу директору, что ты расистка, и тебя выгонят. Поэтому лучше покажи сиськи.

— Не понимаю, — сказала Лиза. — Nо undеrstаnd. Скажи по-русски.

— Раз ты не понимаешь, я скажу директору, и тебя выгонят.

— А раз ты не можешь сказать по-русски, я скажу директору, и ты будешь nоt grаduаtеd. Считаю до трех. Раз! Два! Три... все, пошла!

— Fuck!... Гитлер ис э... бэлий говно. Я вонт... ти показайть твой... hоw it in fucking Russiаn?

— Не считается! Раз, два, три... давайте все вместе! Поможем бедняге! Я... хочу...

— А что нам за это будет?

— Будет небольшой презент. Вместе!... Я... хочу...

— Хочу... ти... показайть... твой... претти... секси... грудь!... — хором закончил класс. — Ну! Давай! Давай презент!!!

— Пожалуйста, — сказала Лиза. — Я не пойду к директору и не скажу ему, что вы Очень Плохо Знаете Русский!

По классу прокатился возмущенный гул.

— А что вы хотели? Я и так пошла вам навстречу. Вы хуже знаете русский, чем я знала английский в три года! Вы все как маленькие бэби! Чуть что — за папочек цепляетесь! Как вы собираетесь жить? Я должна поставить вам за ваши знания ноль! Zеrо!... И не ставлю только потому, что не хочу с вами ссориться в первый день!..

— ... Пойми, моя хорошая, — говорил ей директор после урока. — Ну поставишь ты ему ноль. Он покажет этот ноль папочке. А папочка подумает, что успеваемость его гениального сына в нашей школе снизилась. И отдаст его в другую школу. И наша школа — с нашими Передовыми Методами Обучения — лишится 20.000 баксов в год. Понимэ? Два человека из твоего класса переходят в другую школы — третьей вылетаешь ты. Понимэ? Ну вот и славно...

— Скажу вам по секрету, милочка, — шептала ей завуч, отведя в сторону. — Вы первая, кому удалось на первом уроке заставить их говорить по-русски. Более того, вы первая в истории школы, кому удалось на первом уроке заняться с ними своим предметом. Не вешайте нос!..

Охрипшая Лиза торжествующе улыбалась, загнав слезы обратно в слезливый резервуар.

Из первого дня взрослой жизни она вышла хоть и раздавленной, но непобежденной.

***

На второй день следы ее победы были налицо:

— Мы потренировались! Со словарем! — галдели ученики. — Listеn! Мы! Хотим! Увидеть! Твоя! Красивая! Сексуальная! Грудь!..

— Молодцы, — отвечала Лиза, сдерживая накативший на нее хохот. — Оnly оnе еrrоr: не «твоя», а «твою». «Твою красивую сексуальную грудь». Давайте вместе: Твою... Красивую... Сексуальную...

— Ну? Так покажи! Мы же старались!..

— Правильно! И вам за это будет награда. За это... я... вам... — нудила Лиза, накаляя интригу. Класс напряженно вытянул шеи. — Я... вам... всем... поставлю по 90 баллов! Всему классу! Сто не заслужили: одна ошибка...

Класс разочарованно взвыл.

— Так нечестно! Мы старались!..

— Очень даже честно! Одна ошибка!... Кроме того, я вам ничего не обещала. Может быть, кто-то скажет, что я вру? А?

Лиза оглядела класс. На нее пялились надутые, как у обиженных детей, лица.

— Вот и отлично. Давайте теперь поговорим про... про...

— Про твои соски! — крикнул все тот же негр. Его звали Трэвис. — Они тоже большие?

— Но андрстэнд, — сказала Лиза. — Говори по-русски.

— Фак!..

— В русском языке нет такого слова.

— Оу, щееет!... Твой... твой...

— Твои. Не «твой», а «твои». У меня их два.

— Ок. Твои... оу, хау сэй ит ин рашн?..

— У вас есть словари.

Головы нырнули в гаджеты.

— Соски! — крикнула одна из голов.

— Ок. Твои... сосскы... они есть много, да?

— Ахаха! — прыснула Лиза.

— Чего ты смеешься?

— Ты сейчас сказал «yоu hаvе а lоt оf nipplеs». Или «yоur nipplеs еаt а lоt».

Класс заржал. Трэвис озадаченно чесал кудрявую макушку...

После урока он подошел к ней:

— Ты что, фригидная?

— ?

— Все прежние училки за пару дней уже были мои. В чем дело? Я тебя не возбуждаю?

— ?

— Или ты думаешь, что ты тут самая красивая и секси из всех?

— Ээээ... — прокашлявшись, Лиза обрела дар речи. — Я такого не говорила, верно? Это твои слова. Интересно, почему ты произнес их?

— Что?

— Что я самая красивая и секси.

— Ну... эээ...

Оставив его в коридоре, Лиза вошла в учительскую, хлопнув дверью у него под носом, и мешком рухнула на диван.

Когда она вышла, Трэвис все еще стоял под дверью.

— Что тебе нужно? — спросил он у нее.

— Мне? — поперхнулась Лиза. — Что нужно МНЕ?..

— Да, тебе. Что нужно, чтобы ты дала себя выебать?

— Ну... эээ... Давай потом поговорим, сейчас урок.

— Хорошо.

На уроке ученики, наконец, с Лизиной помощью спросили у нее про соски. Стараясь не смеяться и не краснеть (второе получалось так себе), Лиза ответила, что они у нее не большие и не маленькие, а средние. Обыкновенные, как у всех училок.

— А свою pussy ты бреешь? Сама, или в салон ходишь? Тебя это возбуждает? — посыпались новые вопросы.

— Так! Оnly-оnly Russiаn! Давайте сначала!..

Хрюкая от азарта, ученики элитной школы под руководством Лизы задали ей эти вопросы на грамотном русском языке, используя слова «лобоук» и «уагина».

— А теперь я отвечу вам по-английски, а вы переведете мои ответы на русский. Итак, я брею свою pussy...

Занятия пролетели, как на одном дыхании. После урока ее ждал Трэвис.

— Ну, так что?

— Что «что»?

— Ты обещала сказать мне, что тебе нужно, чтобы ты дала себя выебать.

— Ах, это... Ну...

Лиза замялась.

— Понимаешь... Конечно, у каждого человека есть шанс на мою симпатию... Но у меня очень своеобразные требования...

— Так что тебе нужно?!

— Ну... Во-первых, мне нужно, чтобы этот парень отлично говорил по-русски. Nicе. Во-вторых... во-вторых, мне нужно, чтобы он хорошо знал историю. Чтобы не путал Гитлера с Наполеоном, а Линкольна с Мартином Лютером Кингом. Чтобы он мог поддержать разговор на историческую тему, или о литературе, об искусстве... На русском, разумеется.

— Ты расистка! — крикнул Трэвис. — Ты издеваешься надо мной, потому что я черный.

— Ну что ты, — ангельски улыбнулась Лиза. — Эти требования одинаковы и к черным, и к белым, и к зеленым в крапинку... Ты, конечно, можешь пожаловаться на меня, что я расистка, но тогда тебе точно никогда не добиться от меня того, что ты хочешь.

Оставив Трэвиса сверкать выпученными белками, она пошла домой.

Только по дороге она осознала, что сегодня ее никто не лапал.

***

На следующий день ее встретил шквал вопросов:

— Лайза! Расскажи, что нужно, чтобы тебе понравиться!

— Трэвис сказал, что ты рассказала ему, но не хочет говорить, что именно!..

— Он только говорит, что ты сдвинутая ботанка и абсолютно тронутая извращенка...

— Ты сказала ему, чтобы он побрил яйца, да?

— Ты пробовала секс втроем?

— А женский секс тебя возбуждает?

— Что сделать, чтобы ты показала сиськи?

— И вообще показала свое тело?

Лиза набрала дыхания, чтобы сказать что-нибудь педагогическое, но вдруг встретила взгляд Трэвиса.

Он был умоляющим, этот взгляд. Трэвис испугался, что она выболтает его секрет всему классу.

И тут Лиза вдруг поняла, что нужно говорить.

— Нуууу... — начала она, чувствуя холодок в печенках. Она еще никогда не играла в такие игры. — Ну... Чтобы я показала вам сиськи, нужно, чтобы хотя бы пять человек из вас рассказали мне по-русски о себе, о своей семье, о своих увлечениях... Без единой ошибки. Причем я буду задавать вам столько вопросов, сколько захочу, и на них тоже нужно будет ответить без единой ошибки...

Народ возмущенно загудел.

— Если... Если вы покажете мне сись... то есть — если вы расскажете мне о семье, — перекричала их Лиза, — и еще и ответите без ошибок на два вопроса, то я разденусь по пояс. Если вы ответите без ошибок больше чем на два вопроса... каждый из пяти, я имею в виду — я проведу топлесс весь урок. А если... если трое из вас без ошибок перескажут мне содержание произведения русской литературы, которое я назову — по-русски, разумеется — я разденусь догола и проведу урок в таком виде. Я даже разрешу вам нарисовать на моем голом теле все, что вы захотите.

На лице Трэвиса играла улыбка облегчения. «Я же говорил — конченая извращенка» — шептал он соседям.

Лизе было страшно и азартно. Она ни на секунду не верила, что ее подопечные смогут выполнить хоть половину этих заданий, но прикидывала, не просочится ли все это в кабинет директора. Впрочем, решила она, ребятки так хотят увидеть ее прелести, что будут лезть из кожи вон, не болтая лишнего.

И она оказалась права. На следующий же день каждый ученик оказался добровольцем, и Лиза даже не успела выслушать всех.

Увы (для них) и к счастью (для Лизы) они делали ошибку через каждые три слова. Вначале они пытались обвинить ее в мухлеже, но Лиза со словарем доказала им свою честность. На следующем занятии все началось сначала.

От урока к уроку ошибок было все меньше. Правда, их по-прежнему было очень много, и Лиза успокаивала себя, что в любом случае сможет выкрутиться. Она уже знала биографии и увлечения всех своих учеников. Все они были одинаковыми, как копипасты: папа бизнесмен, мама домохозяйка, люблю бокс, футбол, пиво, панк-рок и секс. Подробнее всего расписывались сексуальные предпочтения, и вскоре Лиза была напичкана интимными тайнами всего класса, как опытный сексолог.

Чем дальше — тем сильней ее холодил тот самый холодок в печенках. Несколько раз Лиза дома раздевалась догола и устраивала себе смотр перед зеркалом, пытаясь представить, какой ее увидят ребята из школы. Она тысячу раз говорила себе, что все это «просто так», что этого никогда не будет, пытаясь спрятать холодок как можно глубже в себя — туда, где он был почти незаметен.

Это невероятно, но на уроках они занимались исключительно по теме. Приходили недоверчивые завуч, директор, учитель русского, другие учителя — и убеждались, что чудо, о котором им донес куриный телеграф, не выдумка, и что Лизе действительно удалось взять иностранных оболтусов, от которых стонала вся школа, в ежовые рукавицы. Все видели, насколько лучше те говорят по-русски, и директор уже нашептывал Лизе, что берет ее со следующего года на двойной оклад. С ней стали почтительно здороваться в коридорах, стали просить у нее совета, и Лиза изо всех сил корчила из себя наивную девочку, которая просто любит свое дело, и все.

Когда один ученик (конечно, это был Трэвис) без единой ошибки рассказал ей о своей жизни в Нью-Мексико, а потом еще и выдержал с ней разговор о кактусах своей мамы, делая такие мизерные ошибки, что их можно было не принимать во внимание — тогда Лиза всерьез задумалась.

Это было спустя три месяца после ее ультиматума.

«Трэвис просто имеет на меня особые виды. Но я же не обязана трахаться с ним. Найду какую-нибудь отговорку... Я же женщина, в конце концов», — убеждала она себя. — А другим ни за что не овладеть языком так, как он. За голые сиськи никакой дурак не будет столько вкалывать...»

***

Но она ошиблась.

Уже через месяц таких людей было трое. Она поменяла тему — теперь нужно было рассказывать не о себе, а об истории России — но класс уже так хорошо натренировался, что переход на новые рельсы занял от силы неделю-полторы...

Эти исторические дни Лиза запомнила на всю жизнь.

Ровно пять человек без единой ошибки рассказали ей о крепостном праве, о сталинских репрессиях, о победе в Великой Отечественной, о Ярославе Мудром, о Петре Первом и ответили на несколько ее вопросов.

Вопросы были растерянными, ибо Лиза вдруг поняла, что она проиграла. (Или выиграла — смотря с какой стороны посмотреть.) И сейчас ей придется обнажиться на глазах всего класса.

Она тянула диалог до самого конца урока. Когда возмущенный класс призвал ее к справедливости, Лиза вынуждена была признать, что ее условия выполнены, и пообещать провести завтрашний урок топлесс.

«Просто не приду, и все», — думала она. — «Заболею. Кто мне мешает заболеть? Вот разденусь сейчас, простужусь и заболею...»

Стояли морозы. Лиза скинула пальто, шапку, свитер, джинсы, хотела было побегать босиком по снегу, но не смогла и, надорвав горло от визга, сунула покрасневшие пятки обратно в ботинки.

Неизвестно, почему, но Лиза не только не простудилась, но даже не замерзла. Ночью она, ерзая от бессонницы, выбежала во двор и разделась там догола. Для пущего эффекту она прыгнула голышом в сугроб — и, подавившись проглоченным визгом, метнулась пулей обратно в подъезд. Замерзнуть она снова не успела. Оставался только холодный душ, но Лизе вдруг так ужасно захотелось спать, что она рухнула прямо в свитере в постель и уснула, как убитая.

«Ну вот, проспала», — с надеждой думала она, когда проснулась. Но увы, до выхода на работу оставалось полтора часа. «Ничего, еще просплю» — утешала себя Лиза и лежала с закрытыми глазами, чувствуя, что не заснет...

Когда она пришла в класс, ее сверлила дюжина острых взглядов.

— Хэллоу, — бодро сказала Лиза, проходя к своему столу.

Класс молча следил за ней.

— Сегодня мы продолжим наши беседы... — начала она, не глядя на ребят.

Позади нее стола стояла полка книг, и Лиза начала перебирать их, не зная, зачем это делает.

Тишина стала невыносимой, и Лиза почувствовала, что больше так не может.

Испытывая одновременно и ужас, и облегчение, она стала расстегивать пиджак.

Класс взорвался воплями, аплодисментами и свистом.

Не поворачиваясь к ним, она сняла его. Потом блузку, потом лифчик... Класс не дышал, но это уже была совсем другая тишина — благоговейно-восхищенная, будто на глазах зрителей сбрасывали драпировки с драгоценной картины или статуи. Лиза почувствовала это, когда медленно и плавно, как восточная танцовщица, повернулась к классу.

Ей было жутко делать это, но вместе с тем в ней шевелилось и странное чувство — будто она, как царица, дарит подданным свою красоту. Пожалуй, ничто еще не кололо ей нервы так, как это чувство...

Класс взорвался воплями втрое громче, чем перед этим.

— Продолжим урок, — сказала Лиза, садясь за стол.

Ее умопомрачительные груди целились прямо в учеников. Большие соски-клубнички, сразу набухшие от возбуждения, сжались в тугие комки, и Лиза чувствовала их тугость, сверлившую воздух. Распущенные кудри покрывали ее голый торс, окутавая плечи и ключицы...

— А теперь, — сказала она, когда класс немного успокоился, — а теперь положите, пожалуйста, мне на стол все ваши гаджеты. Планшеты, смартфоны и все-все-все, что умеет снимать.

Класс разочарованно загудел.

— Иначе я сию секунду одеваюсь, и мы проводим урок, как обычно.

Делать было нечего. К Лизе потянулась вереница с данью. Каждый подходил к ней, ощупывая взглядом носатые шары, торчащие из-под кудрей, пухлые плечики и всю Лизу, пунцовую и вкусную, как тропический плод; каждый взгляд вгонял в Лизину грудь миллиграмм тугого огня, распиравшего ее так, что соскам было почти больно...

Гологрудая Лиза внимательно осматривала каждый гаджет и удаляла все фото и видео, которые успели наснимать предприимчивые папарацци.

— А чего это ты нас снимаешь? Так нечестно! — заявили ей, когда заметили ее планшет, повернутый камерой к классу.

— Очень даже честно. Дома я просмотрю запись, и, если увижу, что кто-то из вас обманул меня и продолжает снимать — больше никогда не разденусь перед вами. Ведь я обещала, помните?... Всем сдать оружие!

Ей принесли еще три смартфона.

Занятия прошли на славу. После первых отчаянных минут, когда, казалось, стыд утопит и сожжет ее, пришло странное чувство свободы и власти над всеми взглядами, сжигавшими ее кожу. Свобода окутывала ее голый торс, струилась по груди и плечам, и Лизе казалось, что тело вот-вот вспорхнуло бы в воздух, если бы не что-то, что удерживало его снизу. Все главное в Лизе переместилось в грудь, в соски, и, хоть Лиза продолжала говорить и вести урок, две набухших клубнички управляли и ею, и всем классом.

Конечно, не было отбоя от вопросов:

— Ты делаешь массаж?

— А как тебе нравится, когда целуют соски?

— Там есть силикон?

— Неужели сами такие выросли?

— Ты их, что, удобрением мазала?

Лиза парировала, как могла, купаясь в хмельном бесстыдстве, которое оказалось самым сильным наркотиком в ее жизни. (До того самым сильным был экстэзи, от которого Лиза полезла целоваться с алкашом, а тот наблевал на нее. С тех пор она зареклась глотать любую наркоту.)

Урок промелькнул, как мгновение. Попозировав напоследок всему классу, Лиза оделась и вышла, как сомнабула, на улицу.

У выхода ее ждал Трэвис.

— Можно, я подвезу тебе домой?

— Спасибо, я лучше пройдусь пешком.

— Можно, я провожу тебя?

— Ээээ...

Лиза вдруг осознала, что тот говорит по-русски.

— Теперь я знаю что ты не обманываешь. Ты делаешь то что обещаешь. специально для .оrg Мой папа говорит все белые всегда обманывать. Особенно все белые русские всегда обманывать. Но те белые русские которые не обманывать их надо ценить больше миллион доллар. Больше сто миллион доллар! И я хочу показать тебе то что я умеешь, — говорил Трэвис с сильным акцентом, но почти правильно.

— Умею...

— Оу, сорри. Умею... Давай, Лайза. Спрашивай меня про Гитлер!

— Про Гитлера?

— Про Гитлер, про Линкольн, про Мартин Лютер Кинг! Я все ответишь... эээ... ответю!

— Отвечу...

Она спрашивала, млея от того самого холодка, и Трэвис вдохновенно рассказывал ей про газовые камеры, про войну Севера с Югом и про Марш на Вашингтон, делая одну ошибку на два-три предложения.

Конечно, Лиза могла придраться. Но она почему-то делала вид, что не замечает ошибок...

«Я устала», — говорила она себе. — «Все-таки такой день...»

Трэвис довел ее до подъезда. Лиза думала, что тот начнет напрашиваться домой, но Трэвис сказал только:

— Я буду радостный увидеть тебя завтра. Завтра воскресенье и мы можем гулять по интересный места...

Только на пороге своей квартиры Лиза вдруг поняла, что ее никто не лапал за голую грудь. Более того, даже не делал попытки.

Ее эротические кошмары, от которых она кончала по ночам, не сбылись.

***

— Ты ведь не пойдешь с ним? — спрашивала себя Лиза, когда утром на мобилке высветился номер Трэвиса.

— В самом деле: почему бы не сходить с мальчиком? Что в этом такого? — размышляла она после того, как само собой получилось, что она согласна, и Трэвис должен был заехать за ней.

— Чего ты так нервничаешь? Все зависит от тебя. Ты же не станешь трахаться с совершенно незнакомым тебе негром? — говорила она то ли про себя, то ли вслух. Второе было более вероятно, потому на нее странно косились тетки в магазине.

... Они провели вместе все воскресенье. Трэвис классически ухаживал за Лизой: явился в смокинге, повез ее в дорогой ресторан и там поддерживал светскую беседу о Достоевском и загадочной русской душе:

— Расколныков очень русскый. Он убил старая женщина не чтобы украсть денги а чтобы сказать я тоже cооl...

Черная, как эбонит, физиономия в белом смокинге непередаваемо сочеталась с серьезным, даже почтительным тоном. Трэвис делал не больше ошибок, чем любой другой иностранец, который решился выучить this tеrriblе lаnguаgе.

Вначале Лизу отчаянно тянуло на истерический ржач, и она из последних сил старалась поддерживать тон Трэвиса.

Но потом случилась забавная вещь: она не то что бы прониклась этим тоном, но ей вдруг стало лестно, что ради нее так стараются. Где-то глубоко внутри Лиза немножко, на полмиллиметра поддалась ему. Она почувствовала, что за ним, помимо ухаживаний сексуально озабоченного самца, прочитавшего первую в жизни книжку, стоит живой человек. И этот человек не то что бы понравился ей — нет. Просто он стал ей интересен. Лиза даже расслабилась и сама не заметила, как смеется шуткам Трэвиса, вдохновляя его на новые пассажи:

— Если бы Достоевски выигрывал в казино он не писал бы много такая хорошая книги. Но я бы лучше проиграл сто миллион доллар чем писал так много страниц. Это просто отпадать руки и мозг умирать молодым...

Каким-то непонятным образом день промелькнул, как пара часов. Трэвис не лез ни танцевать с ней, ни лапать ее, и вообще идеально соблюдал дистанцию, ни разу не прикоснувшись к Лизе (не считая галантно поданных рук). То, к чему все это вело, висело где-то в подкорке, но Лиза не думала об этом — или не хотела думать.

Чем ближе к вечеру — тем больше их визави напоминало странную игру: Трэвис изо всех сил делал вид, что его не интересует ничего, кроме приятной болтовни, а Лиза делала вид, что верит этому. Оба они делали вид — и ждали.

С каждым часом ожидание делалось все томительней, хоть они по-прежнему бойко болтали, а Лиза даже немного опьянела. Она всегда быстро пьянела: один полный фужер — и она уже делалась веселой, как в детстве...

Трэвис подвез ее к дому.

— Спасибо за чудесный вечер, — сказала Лиза, улыбаясь, как ангел.

— И тебе спасибо, — упавшим голосом сказал Трэвис.

Воцарилась пауза.

Она длилась, наверно, недолго, но Лиза успела ощутить, как напряжены ее улыбающиеся щеки.

— Эээ... — начала она одновременно с Трэвисом, и тут же умолкла, ожидая, что Трэвис продолжит. Но он тоже умолк.

— Э... не хочешь зайти ко мне? — как-то сами собой сказали ее губы. — Чайку попьем...

Трэвис просиял так, что Лиза зажмурилась.

«Вот и все» — говорил внутренний голос...

«Но почему же? Я ведь ни на что не соглашалась!» — убеждала она себя, зная, что врет. Холодок в печенках леденил так, что даже онемели руки. Лиза попыталась представить, Как Это Будет — и внутри ухнуло так, что она вскрикнула.

— Что такое? — спросил Трэвис.

— Ничего-ничего... Проходи...

Несмотря на то, что она позвала его, их по-прежнему разделяла невидимая стена. Если бы он хотя бы начал фамильярничать — Лиза оттолкнула бы его, сказала бы — «что ты себе позволяешь? Я еще ничего тебе не разрешала... « Но он молчал...

Они вошли в квартиру и стали раздеваться. Лиза поймала пекучий взгляд Трэвиса — и... вслед за свитером сняла пиджак. Потом блузку.

Холодок в печенках превратился в настоящую лютую стужу, куда проваливалось все ее нутро вместе с душой и мозгами.

«Что ты делаешь?» — надрывался внутренний голос; но руки продолжали снимать тряпку за тряпкой — лифчик, джинсы, колготки, — будто не слушались головы. «Поздно», — думала Лиза, терзая себе нервы. «Назад дороги нет. Нет! Нет!...»

Сняв трусы, Лиза обнаружила, что они влажные, а между ног липко. «Я возбуждена...»

Оголившись полностью, она застыла, не зная, как повернуться к Трэвису. Но он уже был перед ней — огромный шоколадный зверь с большущим членом, торчавшим выше пупка.

Лиза вскрикнула. Ей сразу вспомнилась порнушка из рубрики «Blаck &аmp; Whitе».

Большой, тяжелой черной лапой Трэвис взял ее за бедро. Лизу будто ударило током...

— Только осторожней, ладно? — пискнула она по-английски. — Я еще никогда этого не делала.

Трэвис изменился в лице.

— Ты никогда не ебалась? Ты целочка?! Лайза!... Ты даришь мне свою девственность?..

Он восхищенно смотрел на нее. Лиза почувствовала, как у нее кружится голова...

***

Она считала себя скептиком.

Она твердо знала, что первая любовь почти всегда бывает глупостью, а первый секс не приносит удовольствия. Она знала, что это бывает больно, стыдно и совсем не так приятно, как мечтают глупые девчонки, включая (чего там греха таить) и ее. Она была современной девушкой и не верила в чудеса.

Она не верила в них и сейчас, когда Трэвис ласкал ее, разомлевшую и рыхлую, как губка, хоть в глубине души знала, что ее телу никогда еще не было так приятно. Ее «Я» разделилось на две половины: одна кричала от наслаждения, другая ныла — «ну да, сейчас тебе хорошо, но ведь он еще тебя не трахал... Начнет долбить тебя — узнаешь, где раки зимуют...»

— Ну и пусть! — стонала первая половина. — Аааааа!..

Вначале Трэвис ласкал ее прямо в коридоре, где они раздевались.

— Пойдем в постель, — шептала Лиза, изо всех сил отворачиваясь от зеркала.

— Нет, давай пока здесь. Пожалуйста!..

Он целовал ей соски и мял ее своими большими коричневыми лапищами, как куклу, не давая Лизе увернуться от своего отражения. Как она ни жмурилась, но это было выше ее сил. Несколько раз подсмотрев, Лиза больше не могла закрыть глаз, с ужасом глядя, как огромное черное чудовище лапает и лижет ее голое тело, трогает ее между ног и тычется в нее своей здоровенной дубиной.

Выдержать это было невозможно. Лиза сразу начала стонать, — и тут же увидела, как открылся ее рот, а лицо приобрело то самое выражение, которое так смешило ее в порнороликах. Она злилась на себя, но ничего не могла поделать: зеркало с Трэвисом так возбудило ее, что коричневый палец, влезший между розовых створок, чавкал ее соками, как хрюшка за обедом. Ей было адски стыдно за это, но она знала, что Трэвис все понимает, и от этого возбуждалась еще больше...

«Он специально сделал это. Он специально поставил меня перед зеркалом» — понимала она, не имея сил злиться. Язык Трэвиса мучил ее сосок, всосанный в бездонную черную пасть, и Лизе казалось, что черное чудовище пожирает ее, как свою добычу. «Он прав... Я расистка... « — думала Лиза, леденея сладкой дрожью. — «Для меня он страшный монстр... Аааа!...»

Она вдруг оказалась в воздухе. Не отрываясь от соска, монстр подхватил ее на руки и понес в постель. Там, раздвинув ей бедра (Лиза зажмурилась, думая — «вот оно»), он влизался в ее нутро, продолжая мять соски. Вскоре Лиза извивалась под его языком, как рыбешка на сковородке, думая только о том, когда же она кончит. Трэвис не давал ей, удерживая в полумиллиметре от оргазма, и Лизе казалось, что он выворачивает ее наизнанку, как манго, и обсасывает изнутри.

Но самое удивительное было не это.

Лежа в постели, она вдруг остро почувствовала, что подпустила Трэвиса к самой интимной своей сердцевине, и что он так близко, как к ней еще никто никогда не приближался. В комнате было темно, к тому же Лиза закрыла глаза. Черное чудовище из зеркала вдруг превратилось в теплое и близкое существо без имени и лица, возникшее неведомо откуда. Разум отказывался соединять их воедино — чудовище, Трэвиса и это существо, родное до стыдной дрожи. Оно ласкало Лизу изнуряющими ласками, и чем дальше, тем она острее чувствовала, что это лучший ее друг, к которому ей хочется прирасти хлюпающей промежностью и разделить с ним блаженство.

Ум отказывался это постигать, и Лиза просто отключила его. И вовремя: существо раздвинуло ей ноги...

— Ааааай!..

Лизу пронзила сильная боль. Это было, будто ее проткнули тупым ножом. Он вошел в ее плоть по самую рукоятку и вдавливался глубже, глубже, раздвигая недра, которые она в себе и не подозревала. Боль сразу же утихла, оставшись саднящим отголоском, но Лиза продолжала скулить.

И тогда существо стало ее целовать, подбираясь к губам. Оно делало это истаивающе-медленно, успокаивая Лизу, растворяя ее страх в нежности и тепле. Потом прильнуло к ее рту, но не требовательно, а бережно, как к хрупкому сосуду, и окутало Лизу изнутри скользящими лизаниями, будто цветным коконом.

Застыв в жаркой дрожи, Лиза не дышала и таращила глаза в темноту, стараясь не расплескать неописуемое чувство близости, влитое в нее до краев. Тяжелый кол, который она чувствовала каждым миллиметром раздвинутой плоти, пригвоздил ее к постели, и нежность, которой наполняло Лизу ласкающее существо, смешивалась с полнейшей ее беспомощностью. Это сочетание так сводило ее с ума, что она забывала дышать и с хрипом хватала воздух, чтобы снова застыть в блаженном умирании под поцелуем... Существо пронзило своим колом не только ее плоть, но и душу. Лиза проваливалась куда-то в сладкое ничто и плакала от блаженства.

— Иии... иииыы... — всхипывала она, когда кол понемногу начал двигаться в ней. Это было очень странно — что в ней кто-то есть. И это высасывало из ее тела энергию, темную животную энергию, которая двигала ее бедрами в ритуальном танце.

Мало-помалу в глубинах ее плоти защекотало сладкое перышко, которое дрожало все сильней от каждого поцелуя. Существо сжало ее соски, и сладкое перышко ввинтилось в самую сердцевинку...

— Ииииыыыы... — в беспамятстве тянула Лиза, ни о чем не думая. Все ее мысли отключились, и она даже не сразу заметила, что кол вышел прочь, выплюнув ей на животик горячую лужицу. Она поняла только, что ее больше не целуют, и что между ног снова скользит жало, высасывая из ее недр долгожданный оргазм, который вдруг заискрил в ней тысячей сладких радуг...

— Почему ты был такой нежный? Я думала, афроамериканцы грубые. Почему ты сдерживался? Ты так долго меня ласкал... Ты же меня очень сильно хотел, да? — тихо говорила Лиза, обращаясь не к Трэвису, а к безликому ангелу, роднее которого у нее не было никого.

— Да. И я опять очень сильно тебя хочу. Но ты отдохни, — отвечало существо. — Разве ты любишь грубые ласки? Мне показалось, тебе должно нравиться именно так...

— Нет-нет, мне все очень понравилось! Это... это не то слово. Ты потрясающий. У тебя было много девушек?

— Да. Но такой, как ты, не было никогда.

— Наверно, ты всем так говоришь?

— Вообще-то да. Но тебе я первой сказал правду. Ты веришь мне?

Лиза молчала и гладила его, млея от близости, подступившей комом к горлу.

— С другими я действительно был грубым. Я их хотел и не ждал, пока они захотят меня. Но с тобой все по-другому... Кроме того, я немного боюсь тебя.

— Как это?

— Смешно, да? Но ты такая строгая учительница...

Они засыпали, потом просыпались, обнимались, и существо снова врастало колом в Лизину плоть. Потом оно растирало сперму по ее бархатной коже, и Лиза снова засыпала, чтобы через какое-то время опять проснуться и раздвинуть ноги...

Так было то ли три, то ли четыре раза — она сбилась со счета и не могла точно сказать, не приснилось ли ей, как она стояла на четвереньках, а существо насело на нее сзади, как бык-осеменитель. Она потеряла чувство времени, утопленное во сне и в блаженстве.

Существо все время было рядом, теплое и родное, и Лиза обнимала его в полудреме, не понимая, как могла все это время жить без него...

***

Это утро было самым необыкновенным

из ее утр.

Странная, невозможная, невообразимая вещь: в постели с Лизой — Трэвис, темнокожий безобразник, который добивался-добивался, и таки добился своего.

И он же — нежный ангел ее ночи...

Совместить их воедино у нее никак не получалось, несмотря на все усилия.

Ангел испарился вместе с ночью. Но и сам Трэвис вдруг оказался другим: веселым и улыбчивым, как утреннее солнце в окне.

Вначале Лиза размышляла, как ей держаться с ним, но очень скоро плюнула на все гамлетовские вопросы. Ей было легко, будто она знала Трэвиса... ну, как минимум, с детского сада.

Он отвез ее в школу, и Лиза вошла туда, сверкая самой ослепительной улыбкой, какую только видели эти стены.

Напевая «Оcеаn Sоul», она отправила его в класс и, пританцовывая, зашла в учительскую, чтобы расписаться.

— Лизочка, — шепелявил директор, умильно глядя на нее. — Наше юное дарование, умница, красавица...

— Комсомолка, спортсменка... — подхватили по углам.

Лиза покраснела, став еще ослепительней, и, хихикнув, помчалась на урок.

Когда она вошла, ученики грянули:

— Ыыыыыыы! Поздравляем! Поздравляем!..

— С чем? — застыла Лиза.

— С первым сексом! Нам Трэвис все рассказал! Поздравляем! Тебе было приятно? Ты получила оргазм? Было очень больно?..

— Подождите, — медленно, по складам говорила Лиза. — Трэвис рассказал вам, что у меня был первый секс?

— Ну да! Что он выполнил все твои требования, а ты его не обманула, потому что ты держишь слово...

— Я просто не мог не поделиться с друзьями, — сказал Трэвис, сиявший, как лакированное трюмо. — Я так счастлив!

— Стоп. Ты похвастался, что трахнул меня? Да?

— Ну... я просто не мог держать это в себе. Меня распирало, — объяснил Трэвис, немного изменившись в лице.

— Он соврал, — сказала Лиза.

Класс замолк.

— Он соврал, — повторила она, презрительно улыбаясь. — Чего ради я буду трахаться с... с каким-то афроамериканцем?

— Ты... ты... — задохнулся Трэвис. — Честно, она переспала со мной! Я не вру!

— Врешь, — зло смеялась Лиза, хоть ей хотелось плакать. — Врешь, врешь, врешь! Я не спала с тобой.

— Ты... ты расистка! — крикнул Трэвис. — Ты предательница! Fuck yоu! — и, вскочив из-за парты, выбежал вон из класса.

— Продолжим урок, — дрожащим голосом сказала Лиза, когда его топот стих за дверью. — Пусть кто-нибудь расскажет мне о своем любимом рассказе Чехова...

***

«Расистка? Ну погоди же» — думала она, возвращаясь домой.

Вокруг громоздились веселые новогодние ларьки. «Глинтвейн», «Православная книга», «Все для художников»...

Вдруг ей пришла в голову странная мысль.

Подойдя к прилавку, Лиза долго пялилась на ряды кистей и красок всех цветов радуги. Потом спросила:

— А у вас есть очень большие банки?..

Наутро, умывшись и приняв душ, она села перед зеркалом и достала свои приобретения: пузатую банку черной акриловой краски, кисть и губку.

Долго смотрела на них, не решаясь ничего сделать.

Потом, изнывая от щекотки в нервах (такая же была, когда она воровала печенье в детстве), откупорила банку и понюхала ее. Взяла кисть и долго держала, будто не понимала, как ею пользоваться. Наконец, решилась: макнула кончик в краску и поднесла к лицу.

Опять застыла, с ужасом глядя на лоснящуюся кисть. Потом, взвизгнув, мазнула себе щеку.

Краска потекла по подбородку, Лиза снова завизжала и стала лихорадочно размазывать тягучую каплю, сразу закрасив себе пол-лица. Дошла до глаз и остановилась.

«Надо бы проверить, как смывается» — говорила она себе.

«А!... Уже поздно... « — шептал ей чертенок, щекочущий нервы.

Краска снова потекла, и Лиза, плюнув на все, вычернила остаток лица, запачкав волосы. Потом, поеживаясь от щекотки в нервах, зажмурилась и закрасила веки. Проморгавшись, глянула в зеркало.

Оттуда на нее смотрело черномазое чудовище с выпученными белками. Решив, что стесняться некого, Лиза завизжала, как поросенок, разделась догола и снова макнула кисть в краску...

Это было весело, жутко и очень странно — красить себя, как неживую. Краска ровно и красиво ложилась на кожу, делая ее антрацитово-черной и бархатистой, как дорогие ткани. Лиза не остановилась, пока не закрасила себе все, что видела, включая складки в ушах, в интимном уголке и между пальцами. Потом, подумав, выкрасила подошвы и пятки. Потом отправилась в ванну, плеснула краску в ладони и, как могла, размазала ее по спине, попе и ногам.

Краски еще было много, и Лиза, послав все к чертям собачьим, вылила ее себе на голову и долго месила в волосах, чтобы прокрасить каждую кудряшку. Ее знаменитая грива превращалась в паклю, но у Лизы давно был зуб на нее, и она злорадствовала — «так тебе и надо!...»

Когда на ней не осталось ни единого незакрашенного клочка, Лиза осторожно вылезла из ванной и, стараясь не пачкать стены, подошла к зеркалу.

Оттуда на нее смотрел гадкий лоснящийся черт с черным мхом вместо волос.

Это было гораздо, гораздо страшнее, чем она думала. Попискивая от ужаса, Лиза танцевала и выгибалась перед зеркалом, любуясь черным глянцем своего тела. Потом достала фен, высушила всю себя — и, когда убедилась, что не пачкается, оделась и чинно пошла на работу.

— А в чем дело? Разве есть закон, который запрещает такой макияж? — допытывалась она у охранника. Тот вынужден был пропустить ее.

«Интересно, Трэвис пришел или нет?» — размышляла она, приближаясь к классу. За два дня от него скопилось тридцать семь неотвеченных звонков. — «Скотина. Будет знать «расистку»...»

— Привет, — она с достоинством вошла в класс. — В чем дело? Что-то не так? Вас что-то смущает? Я надеюсь, вы не расисты, и для вас не имеет никакого значения цвет кожи?

Трэвис был на месте. Выдержав его взгляд, Лиза продолжила:

— Вчера Дэйв, Сара и Энтони прекрасно ответили на мои вопросы о русской литературе. Поэтому я выполняю свое обещание.

Класс застыл.

— Пожалуйста, отдайте мне, как в прошлый раз, все свои гаджеты, — сказала Лиза, включая камеру.

Когда на столе скопилась гора элитных железяк, она вышла на середину класса, повернулась лицом к ученикам, хулигански ухмыльнулась Трэвису и стала раздеваться.

— Нет, — крикнул Трэвис. — Не надо!

— Что не надо? — елейно переспросила Лиза, снимая блузку.

— Я не хочу, чтобы тебя видели другие!

— Но я же обещала, — надула она черные губки.

Дикое, жестокое бесстыдство ударило ей в голову. Она никогда не думала, что это так приятно и так страшно — снимать трусы на глазах у двух десятков человек.

Когда на ней ничего не осталось, Трэвис опустил голову на стол. Притихший класс растерянно гудел, глядя на глянцево-черное тело своей училки.

— Как видите, я самая настоящая расистка, — сказала Лиза, сдерживая слезы, неведомо откуда полезшие из нее. — Можете в этом убедиться и осмотреть меня внимательней. Да, и вы помните — я обещала вам дать порисовать на себе. Рисуйте, не стесняйтесь!..

Она вытащила из сумки коробку гуаши, специально припасенной на этот случай, и связку кистей. Потом медленно пошла по рядам, покачивая бедрами.

Слева и справа ее пожирали взглядами молодые парни, которые могли дотянуться до нее рукой, могли лапать, тискать ее, повалить на пол и делать с ней все, что им вздумается...

Но никто не трогал ее. Смущенно хихикая, несколько человек подошли к столу, где стояла гуашь, раскрыли банки и вопросительно уставились на Лизу.

— Вот она я. Рисуйте, — она подошла к ним и подставила грудь, косясь на Трэвиса. Тот сидел по-прежнему, не глядя на нее.

К Лизе прикоснулись сразу три кисточки, оставляя цветные полосы на вычерненной коже. Это было щекотно и странно. Так странно, что она даже не понимала, нравится ей это или нет. Пожалуй, ей даже понравилось бы, если бы не Трэвис, сидевший ничком, как каменная глыба. Она смотрела не столько на кисти, превращавшие ее в пеструю палитру, сколько на него...

К трем художникам подключились новые. Вскоре Лизу обступили плотной стеной, а она была с ног до головы в ярких разводах, как тропическая бабочка. Напряжение прошло, и народ весело болтал, обрисовывая ее со всех сторон.

Она уже не видела Трэвиса. Десять кистей, скользящих по ней, ввели ее в странный транс. Раскрашенной Лизе хотелось порхать в воздухе, будто она и в самом деле бабочка.

То, что было дальше, отложилось в ее голове отдельными сценами. Душа не успевала прочувствовать их, подвисая, как старый компьютер...

Дверь класса открылась, и в нее вошли вначале двое незнакомцев, а за ними — директор.

— А это — один из лучших наших профессионалов, мисс Канавкина, работающая по особой методике... Боже, что это?

Директор уставился на совершенно голую Лизу, которая не узнала бы сама себя, если бы глянула в зеркало.

— Возможно, это и есть особая методика мисс Канавкиной? — спросил один из незнакомцев.

— Именно так, — раздался голос из дальнего угла.

Все обернулись туда.

— Именно так, сэр, — говорил Трэвис, подходя к ним. — Сегодня у нас перформанс на тему «Нет расизму!» Мисс Лайза, покрыв себя черной краской, показала, что не имеет предубеждений против цвета кожи, а мы с помощью боди-арта должны выразить свое творческое отношение к этой проблеме. Символическое значение перформанса — в том, что под любым цветом кожи скрывается яркая красочная личность, которую мы должны вскрыть в себе...

— Оригинальная и весьма эффективная методика, я полагаю, — сказал все тот же незнакомец.

— При этом, сэр, — продолжал Трэвис, — во время перформанса мы общаемся только по-русски. Развитие личности сочетается с языковым тренингом...

— «Ми льубим Лизу», «Лиза лутший учитиль... « — читал другой незнакомец цветные надписи, пестрящие на теле Лизы. — Великолепно! Nicе! Я восхищен вашей методикой, мисс Канавкина! Мы наслышаны о вас и о ваших успехах. Я — доктор Чарлз Дентон, ректор Университета Кейза в Кливленде, штат Огайо. А это — мой коллега, доктор Нил Бруклин, специалист по интенсивному развитию. Буду рад пригласить вас...

Голая, выкрашенная с ног до головы Лиза глядела на лощеных профессоров, приглашавших ее бесплатно учиться в одном из лучших вузов Америки, и зверски кусала губы, чтобы не заплакать и не расхохотаться.

Рядом стоял Трэвис, заглядывая ей в лицо...

***

Он мыл ее весь остаток дня и всю ночь.

Краска начала сходить только, когда Лиза откисла в горячей ванной. Трэвис сидел рядом и непрерывно водил по мыльной губкой по ее коже и волосам. Это было так приятно, что Лиза закрыла глаза и улетучилась в никуда.

Осознание того, что она натворила, только-только начало приходить к ней. Время от времени Лиза то вскрикивала от жгучего стыда, то начинала истерически хохотать.

— Это было просто супер, — в который раз говорил ей Трэвис. — Крутые доктора из Кейза, и рядом — таинственное существо с планеты Трубиду...

— Прекрати, — ныла и смеялась Лиза. — Я и так не знаю теперь, как жить. Если бы не ты, я бы, наверно, умерла.

— А если бы не ты...

Трэвис наклонялся и целовал ей мыльные соски.

Он не умел говорить о главном ни по-русски, ни по-английски, но знал, что Лиза его понимает.

И Лиза знала, что он это знает.

Через полчаса она, распаренная до красноты, гнулась под ласками того самого ангела, который являлся ей позапрошлой ночью.

«Я делаю это вторую ночь в жизни, — думала она, — и мне уже так хорошо. Что же будет дальше?...»