— Раздевайся.

— А... но, Пал Семеныч...

— Катерина, ты что? Дитя малое? Как я тебя осмотрю?

— А вы так... Вы же фельдшер знающий... По глазам можете, как давеча Прокопьевну...

— То совсем иное дело было, — бормотал Пал Семеныч.

Прокопьевна была шумливой бабкой и, чтобы убедить ее принять нужную пилюлю, приходилось порой идти на хитрости.

— То совсем иное... Не глупи, Катя-Молокатя. Беременность не шутки, и это нелепо, в конце концов... Ну, Кать! Мы же друзья, — вдруг улыбнулся он ей.

Катя улыбнулась в ответ. Потом вздохнула.

— Отворотитесь хоть.

— Зачем?

— Пока раздеваться буду...

Они и вправду были друзья. У шалопутной девчонки Катьки Молокиной не было лучшего приятеля, чем фельдшер Пал Семеныч, выходивший ее, когда пчелиный рой превратил Катьку в кус опухшего мяса. Она часами торчала у него, помогала бинтовать, мазюкать, таскать занозы, и в конце концов стала перевязчицей хоть куда. «Хоть и на войну, пронеси Господи» — солидно басила она лет в восемнадцать.

Потом пошли песни на завалинке, но все равно Катя, повзрослевшая, налитая, как антоновка, по нескольку раз на неделе бывала у Пал Семеныча, а тот грустно улыбался, глядя на нее.

И после замужества Катя не забывала его, хоть, конечно, времена пошли совсем не те. Фельдшер был немолод и уродлив, как дед-лесовик: кривые глаза, длинный ноздреватый нос, и под ним — такие же длинные усы, похожие на беличьи хвосты по весне. Молва помалкивала: уж больно непригляден был Пал Семеныч.

— Готово? Можно повернуться?

— Угу...

Фельдшер повернулся и вздохнул.

Перед ним стояло чудо-юдо: от бедер по плечи — матерая баба с торчащими грудями и животищем, как у свиноматки, и выше — нежная головка, малиновая от стыда.

Несколько мгновений царила тишина.

— Не улыбайтесь, Пал Семеныч! Я и так... — загундосила Катя, набычив голову.

— У тебя у самой щеки ползут.

— Ыыы... — то ли прыснула, то ли всхлипнула она. Фельдшер погладил ее по плечу.

— Докторов не стыдятся. Рассказывай, Катя-Молокатя, что и кактебе не так. Титьки, говоришь, ноют?

— Угу...

— Да будет тебе известно, что это обыкновенное и совершенно нормальное явление, — говорил Пал Семеныч, тщательно ощупывая Катины грудищи, вначале правую, потом левую. Катя молча сопела. — Так всегда бывает, когда носишь ребенка... Больно?

— Не...

— Уплотнений нет. Соски...

— Ааау!

— Терпи, — приказал Пал Семеныч, прощупывая оба Катиных соска, припухших, как бруснички. — Соски в порядке... Экие они у тебя, — не удержался он, поддев левую грудь ладонью снизу. — Фунтик, не меньше.

— Пал Семеныч!..

— Вот вспоминаю сейчас, Катюш, какой ты была, когда тебя пчелы поели, и я обтирал тебя всю... Ну, дай-то Бог. Расти большая!

— Все? Можно одеваться?

— Погоди. А главное?

— Что главное?

— Как что? Ложишься вот сюда, раздвигаешь ноги...

— Пал Семеныч!!!

— Что ж такое, Кать? Сама же пришла, говоришь — «что-то не так... « Уж тебя-то, мою Катю-Молокатю, я должен осмотреть, как... как... Вот умничка, легла. А теперь раздвинь, — уговаривал он, мягко напирая на Катины коленки. — Все равно мне роды у тебя принимать. Нам с твоей пиздой от встречи не уйти. Ну!..

Фельдшер был первым сквернословом на деревне, и это знали все. Катя наконец поддалась ему, распахнув лиловатую стыдобу, поросшую русым волосом.

— Как по мне, так все хорошо... — бормотал тот, углубляясь в Катины недра. Оттуда по внутренней стороне бедра текла маслянистая капля. — Ебаться хочется, да? — вдруг спросил Пал Семеныч.

— Эээ...

— Не стыдись, Катюш. Я ведь доктор. Когда твой Макар последний раз тебя ебал? Ну?... Давно?

— Давно, — пискнула Катя.

— Когда?

— Не упомню уже... Кажись, зимой, когда еще не больно брюхатая-то была...

— Почему так?

— Бреееезгует! — Катя вдруг разревелась, зажав глаза кулачками. — По чужим женам ходит, по тоненьким... Все бабы об том знают, кости нам перемывают... Мне говорит — уродище, говорит, толстобрюхое, у меня на тебя не стоит, говорит... Ыыыы!..

— Мда, — сказал Пал Семеныч, поглаживая Катю у самой пизды. — Сколько лет живу, а такого не слыхал.

— Одна только радость у меня... хоть бы Бог дал, и ребеночек народился здоровенькой...

— Родится, Катюш. Все у тебя славно, все в соответствии, так сказать. А то, что ты беспокоилась — думаю... думаю, твоему телу просто любви хочется. Разумеешь?

— Как так? Ведь ребеночек уже... к чему оно? — шептала удивленная Катюша.

— А вот так вот. Тело не спрашивает, что к чему. Ну, от этого есть лечение...

— Какое?

Пал Семеныч тронул Катюшину пизду, масляную, горячую, как блин со сковороды. Потом расстегнул ремень...

— Не, Пал Семеныч, не! Не вводите в грех! — заверещала Катя.

Фельдшер застыл.

— Ладно уж... Лежи, Кать. Сейчас мы тебя вылечим без всякого греха. Сейчас... Раздвинь-ка ножки.

Нагнувшись, он прильнул ртом к распахнутой пизде.

— Что вы... что вы де... — захлебнулась Катя.

— Лефение такое. Лефи молфя, — шамкал Пал Семеныч, обволакивая языком лиловый вулкан, извергавший потоки соли.

Катя хотела что-то сказать, но не смогла — обмякла и вытянулась тряпкой, закатив глаза. Огроменное ее брюхо колыхалось, как танцующая гора, вслед за бедрами и пиздой, млевшей от долгожданной ласки. еtаlеs.оrg Пал Семеныч сунул туда два пальца, нащупал бугорок и впился в него, не прекращая трудиться языком. Другой рукой он дергал свой конец, добытый из расстегнутых брюк.

Когда оттуда выплюнулась сладкая лужица, он вытянул свободную руку к Катиной груди и скатал взбухший сосок в живой огненный комочек...

Приемная Пал Семеныч знавала немало воплей, но таких истошных не слыхивала ни ночью, ни днем. Катя верещала и молотилась головой, как в столбняке, и из пизды ее прыскало в Пал Семеныча белой солью, жгучей, как кипяток...

Потом свекольное Катино личико засветилось такой улыбкой, что Пал Семеныч не вытерпел — впился поцелуем в горячую щеку.

— Иииы, — скулила счастливая Катя. — Колючий какой... Что вы натворили? Что это было?

— Лечение такое, Кать. Чтоб в пизде не ныло, — отвечал фельдшер и гладил ее по волосам, по грудям и по необъятному брюху, в котором ворочался Катин ребятеныш, недовольный такой встряской...

***

На следующий день Макара, Катькиного блудливого мужа, зарубил топором сосед Семен Коровьев, застукав его со своей женой.

Откричала свое Манька Коровьиха, валяясь в ногах у Семена, повязанного урядниками; отплакала и Катька, вспоминая Макара и его вкрадчивые ночные поцелуи. Закопали его наскоро, чтобы не гневить Бога.

Не прошло и двух месяцев — и вся деревня гуляла на свадьбе Катьки и Пал Семеныча. Напившись, бабы моргали молодым и судачили о воплях, которые летели каждую ночь из фельдшерской избы.

— Мы всякий раз думаем, что Катька-то уж и рожат, — ухмылялась баба Настя.

— Типун вам на язык, — строго отвечал пьяный Пал Семеныч. — Это лечение такое.

Схватки начались на третий день после свадьбы. Роды принял молодой муж (так вся деревня, хихикая, называла фельдшера). Лилового и голосистого, как белуга, мальчика назвали Макаром.