– Пойми, учёные уже давно доказали: если мать проявляет к сыну жестокость, у него гораздо больше шансов стать гомосексуалистом. Из – за тебя он может вообще разочароваться в женщинах, отвернуться от них, понимешь? Поэтому, если так уж необходимо применять в семье телесные наказания, наказывать сына должен отец, а дочь – мать.

Татьяна насмешливо прищурилась на медработницу.

– Ну, а если сын есть, а отца у него нет, тогда как? Пустить всё на самотёк?

– Таня, да побойся ты бога! – в сердцах взяла на полтона выше подруга. – Посмотри на своего Костю: спортсмен, хорошо учится, не пьёт, не курит... Главное: слушается тебя как! Такой накачанный пацан, да захоти он нас послать подальше... Ну, чего тебе ещё надо?

– А ты не подумала, дорогуша, что всё вот это – спортсмен, не – пьёт – не – курит, – может, как раз из – за того, что я его с детства приучила: за каждую пакость он будет получать по заднице? И слушается он как раз поэтому?

Светлана глубоко вздохнула, но ничего ответить на это не нашлась. Победоносно глядя на подругу, Татьяна продолжила:

– Это старинное, веками проверенное средство, – ты знаешь, и церковь советует, и разные политики в последнее время...

Света саркастически ухмыльнулась, скорчила гримасу.

– Слушай, а ты никогда не думала: вот, лет через тридцать – сорок, будешь ты пускать пузыри, старая и больная, а сын и воды не подаст? В память о таком воспитании? И никакая церковь, никакие политики тогда тебе не помогут.

Таня презрительно передёрнула плечами, но задумалась. Не слишком высокий её лоб прочертили несколько глубоких морщин.

– Ну, что ж, – наконец медленно выдавила из себя она, – в таком разе, гикнусь без воды... Но с чувством выполненного долга.

Светлана криво улыбнулась.

– Ну, ладно, – слегка улыбнулась и фитнес – тренерша, отгоняя неприятные мысли. – А если совсем серьёзно... Ты знаешь, Костя один у меня... После смерти матери – это всё, что у меня осталось... Я люблю его неистово, до боли, до паранойи... И если что – то у него пойдёт наперекосяк, я себе этого не прощу.

– Ну так что же ты! – горячо начала Света, но Таня её перебила:

– Я тебя, может, из – за этого и попросила прийти... Сама понимаю, что больше так нельзя... Короче: возьми над парнем шефство!

Светлана вспыхнула.

– Ты что, серьёзно?

– Более чем!

– Ты имеешь в виду – взять над ним шефство... как женщина?

– Именно! Отлично всё понимаешь, с полуслова! За это надо выпить!

– Мне только половинку... Домой ещё ехать...

Подруги снова выпили и закусили лимоном. Румянец у Светы стал ещё ярче. Мысль о том, что может выйти из такого шефства, её сильно волновала.

– Совсем недавно, – медленно процедила врачиха, – в Америке одну училку посадили на двадцать лет за такого типа шефство.

– То в Америке! Вот где сказалось всё их гнилое притворство, вся их лживая сущность! За такое тётке медаль надо бы дать, а они её на двадцать лет упекли! Она хотела мягко и нежно, тактично ввести сопляка в мир чувственной любви, вместо того чтобы ему наркоту курить и лампочки по подъездам выкручивать, – а они её в тюрьму! Как будто женщина может взять и вот так, без взаимного согласия, пятнадцати – шестнадцатилетнего пацана изнасиловать!

Света кивнула, соглашаясь.

– Да, это, действительно... Ну, дайте за это год, ну два... Но двадцать!

– Год иди два у них за убийство дают, с отягчающими!

Минуту подруги помолчали, думая о своём. Личная жизнь у докторши, всегда не особо бурная, в последнее время и вовсе сошла на нет: уже почти полгода, как поругалась с коллегой – хирургом, с которым тайком от дочери встречалась раза три в месяц: уж слишком нагло он щупал всех подряд, и врачих, и медсестёр, и пациенток. "А тут нечто совсем иное... Совсем особенное... Научить мальчишку всему... Научить, как нужно обращаться с женщиной... " От этой мысли Света сильно заёрзала на табуретке и первой прервала молчание:

– Слушай, а с какого возраста ты стала наказывать его по – настоящему?

– Ты имеешь в виду – по голой попе? Где – то лет с пяти...

– И что, ты сразу начала его ремнём?

– Нет, ну что ты! Конечно же рукой! Ремень появился гораздо позже, когда он начал наглеть конкретно. Пару раз мне даже Ирку Устименко пришлось попросить помочь – подержать его, и всё такое. У неё у самой двое пацанов, так что опыт в этом деле был.

– Да ты что, у Ирки двое мальчишек? Обалдеть!

– Да, уже взрослые; один сейчас в армии, другой институт заканчивает.

– Н – да; ну, времечко летит!

– Да, вишь, и с таким воспитанием у неё нормальные выросли ребяты... А ещё несколько раз мне одна учительница помогала из Костиной школы, математичка; большой энтузиаст этого дела.

– А она откуда взялась?

– Да так, однажды сама подошла ко мне после родительского собрания и сказала, что нужно бы парню всыпать... Предложила помощь. Ну, обменялись телефонами. Даже типа подругами потом стали. Уже, правда, давненько не видались.

Света надула щёки, удивлённо покрутила головой. "В Америке училки учеников соблазняют, а у нас, вишь, пороть помогают. Вот они, скрепы!"

– Но вернёмся к твоему сыну, – вроде бы бесстрастно сказала она, – как это обычно происходило? В смысле – когда ты наказывала его одна?

– Вечером, когда я приходила с работы, он подходил и сам мне говорил о своём проступке; или после родительского собрания в школе, где я узнавала, что он натворил.

– И что, вот так прямо сразу, с порога, ты начинала его пороть?

– Да нет, конечно... Мы ужинали, потом я шла в душ... Надо же было, чтобы он поразмыслил о своём поведении... Когда психологический момент наступал, говорила ему: "Костя, подойди ко мне... " Он подходил, глядя в пол... Я брала его за плечи, или за талию, заглядывала в глаза... "Костя, – говорила я, – ну, как ты считаешь, хорошо ты себя повёл сегодня?" Он всё смотрел в пол, на ресницах его начинали блестеть слёзы... "Мама, – шептал мальчик, – я больше не буду!" "Ну хорошо, ты не будешь – но это будет потом, в будущем. А что мы будем делать с этим твоим поступком сегодня?" Он молчал, или снова шептал: "Я больше не буду... " На что я ему внушала: "Прекрати распускать нюни! Будь мужчиной! Напакостил – умей ответить!" После чего начинала расстегивать на нём штанишки... Он хватал меня за руки, весь дрожал... И представь себе – уже лет в восемнадцать, когда я спускала с него трусы, его писюн, совсем ещё маленький тогда, а уже торчал! Да, с этими мальчишками не соскучишься!

– И как ты его шлёпала?

– Да как – ложила себе на колени, и наяривала!

– Много?

– Да нет, раз пять или десять. За драку, прогул или ещё что в таком роде побольше, за плохие отметки – полегче.

– Он кричал, плакал?

– Да нет, во время наказания нет; потом, бывало поплачет – и то, только когда был маленький. Но я всегда прижимала его к себе, целовала, утешала... Часто сразу же после наказания несла его в душ, мыла.

– Ну, и до какого возраста ты мыле его в душе?

Татьяна удивлённо посмотрела на подругу.

– Как до какого возраста... Я и сейчас его мою, если дома и заняться нечем.

– Как, то есть моешь? Такого взрослого парня?

– Ну, спинку – то нужно и взрослому потереть! Да и не только...

– А чего ж ты не попросила его себе потереть, когда он тогда за тобой подсматривал?

– А ты бы попросила?

– Я бы попросила однозначно. И, раз он так уж этим интересовался, может, и не только спинку попросила бы потереть... После этого, я уверена, он бы не стал подсматривать... Почему, кстати, у вас в ванной крючок не работает?

– Да он никогда там и не работал, ещё при муже отскочил; даже дверь плотно закрыть нельзя. А Костя может починить, всё по дому делает, руки золотые, – а вишь, не хочет!

– Ну, а ремнём ты когда начала?

– Где – то лет в восемнадцать, когда он слишком начинал наглеть; обычно заголяла его, становила на колени, зажимала голову между ног, и сверху по жопе! Классический вариант, описанный у Чехова.

– Хм. А ещё?

– Иногда, с Иркиной, или той училки, помощью, за особенные дерзости мы делали ему "вертолётик".

– Это ещё что?

– Спускали с него штаны и трусы, – а это было не просто, он не давался, отбивался! Но вдвоём мы справлялись; потом укладывали его спиной на диван и задирали ноги; Танька их держала, а я наяривала в такой позиции... Этого способа он боялся больше всего; надо сказать, "вертолётик" отлично действовал: потом пару месяцев он был как шёлковый. Это было в самый трудный его возраст, с тринадцати до пятнадцати лет. Вообще, когда мы его наказывали вдвоём, это всегда сильнее действовало: наверное потому, что стыднее ему было...

– Ну, а после?