|
|
Новые рассказы 79434 А в попку лучше 11684 +9 В первый раз 5146 +3 Ваши рассказы 4644 +3 Восемнадцать лет 3462 +3 Гетеросексуалы 9346 +1 Группа 13482 +4 Драма 2934 +2 Жена-шлюшка 2616 +5 Женомужчины 2073 Зрелый возраст 1737 +1 Измена 12250 +9 Инцест 11947 +4 Классика 366 Куннилингус 3262 +1 Мастурбация 2253 +1 Минет 13319 +5 Наблюдатели 8044 +3 Не порно 3076 +1 Остальное 1084 +1 Перевод 8046 +7 Пикап истории 725 По принуждению 10792 +5 Подчинение 7251 +3 Поэзия 1476 +2 Рассказы с фото 2518 +2 Романтика 5607 +2 Свингеры 2328 Секс туризм 510 Сексwife & Cuckold 2495 +4 Служебный роман 2428 +1 Случай 10177 +5 Странности 2726 +1 Студенты 3615 Фантазии 3303 +1 Фантастика 2848 +3 Фемдом 1476 +3 Фетиш 3238 Фотопост 787 Экзекуция 3229 +2 Эксклюзив 348 +1 Эротика 1917 Эротическая сказка 2518 +3 Юмористические 1531 +1 |
Из цикла «В отцы годится» № 9: Татьяна, милая Татьяна Автор: Человекус Дата: 12 марта 2017
Рыжие-конопатые краснеют особенно. Во-первых, не только щеки или нос, а сразу целиком, сверху донизу. А во-вторых, у них это получается так отчаянно, что и сам краснеешь за них, хоть тебе-то, казалось бы, с какой стати? Вот такое чудо-юдо сидело напротив Жени за столиком кафе «Золотой ключик». Сидело и краснело. И Женя краснел вместе с ним, хоть он был не рыжий и не конопатый, и это было не так заметно. — Итак, — говорил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно, — итак, ты пошла в кино... Как он там у вас называется? Кинотеатр-то? «Прогресс»? Или «Целина»? — «Авангард» — тихо отозвалось чудо-юдо. — «Авангард». Чудесно. Итак, ты пошла в кинотеатр «Авангард» на новое кино «Огненное сердце» и там встретилась с доном Альфонсо. Это была любовь с первого взгляда. Да? Чудо-юдо сопело и дергало сарафан. — Этот дон Альфонсо так приглянулся тебе, что ты сразу предложила ему руку и сердце. Ты думала, что признаешься в любви актеру Евгению Новосальцеву. На самом деле ты ничего о нем не знаешь, и все твои чувства связаны только с доном Альфонсо де Мальдивиа, храбрым идальго из Картахены. А потом все-таки случилось то, чего ты и боялась, и ждала: письмо пришло в Мосфильм, и там его передали мне. Вместе с толстой пачкой таких же писем — от других Татьян, Наташ, Люб, Варвар, Ань и прочих Ев Советского Союза. Знаешь, сколько их было? — Не знаю, — шепнуло чудо-юдо. — И я не знаю. Не считал. И не читал. Вернее, читал, но не все. А только те, которые... впрочем, неважно. Родители-то у тебя есть? — Нет. Померли... — Детдомовская? — Тетя воспитала. — И что, она отпустила тебя в Москву, ко мне? — Не, — шептало чудо-юдо, спрятав голову в кудри. — Я сама... — Сама! Ишь, самостоятельная какая. Лет-то сколько тебе? — Восемнадцать... — Точно? А на вид пятнадцать с хвостиком. — Паспорт показать? — неожиданно с вызовом сказало чудо-юдо. — Не надо. Шучу. Итак, Татьяна, милая Татьяна... Думаю, мы оба до последнего не верили в то, что это произойдет. Что ты приедешь в Москву, ко мне, и мы будем беседовать с глазу на глаз... Ведь так? — Не знаю, — буркнуло чудо-юдо. — Понимаешь, Незнайка... За свои слова нужно отвечать. Вот ты предложила мне жениться на тебе. Писала, что будешь верна, все простишь, готовить хорошо умеешь... Было дело? Чудо, казалось, было при смерти. — А что, если я соглашусь? На Женю взглянули два отчаянных зеленых глаза. — Я не шучу, Татьяна. Не зря же я написал тебе, чтобы ты приехала. Что скажешь? — Что, вот так вот... сразу? — пискнуло чудо-юдо. — А что, по-твоему, я должен вначале поломаться, поотнекиваться, как девица? Я согласен жениться на тебе, Татьяна Новохатько из города Невинногрудска. Предлагаю сегодня же и расписаться. Чудо-юдо какое-то время ловило ртом воздух. Потом вдруг разрыдалось, повалившись на стол. Женя, поколебавшись, подсел ближе и обнял чудо за плечи. Оно тут же уткнулось в него. Трудно сказать, что Женя чувствовал до того, но ощущение пушистой головы на груди оказалось неожиданно острым и щекотным. Чудо-юдо всхлипывало у него в объятиях, а Женя прислушивался к своим нервам, которые будто окунулись в теплую ванну. *** Так познакомились Евгений Александрович Новосальцев, народный артист Советского Союза, и Таня Новохатько, рыжая комсомолка из города Невинногрудска. А всего через два часа они не только познакомились, но и поженились. Приехав с Таней на Мосфильм, Женя сагитировал оператора Шкварцева и костюмершу Сладкову засвидетельствовать их законный брак. Сладкова одела Таню в белое платье из «Лебедей мечты», сама облачилась в чарльстон* из «Огней удачи» — и вся компания, наняв усатого таксиста, домчалась до ближайшего загса. Отмечали все в том же «Золотом ключике». _____________________ *Фасон короткого платья с оборками. (Прим. авт.) Это была самая стремительная свадьба в мире: роспись, дорога и четыре тоста каким-то чудом уместились в обеденный перерыв. Из «Ключика» на том же лихаче примчались обратно; с Тани, малиновой от вина, стащили «лебединое» платье, Шкварцев обчмокал ее, Сладкова Женю — и свидетели разбежались по своим местам, оставив обалдевших молодоженов наедине. А еще через час молодожены... Или, точнее, Женя с Таней... Или — еще точнее — Женя Таню... Как ни начни — язык не поворачивается сказать. Потому что поступок Жени Новосальцева, народного артиста Советского Союза, хоть и был законным по форме, но по содержанию он был аморальным, низким, безнравственным, антиобщественным и... И все фибры Жениной души ощущали это — но было поздно. Слишком поздно... — Что ж, Таня, — сказал Женя, сидя на своей кровати. — Иди сюда. Иди ко мне. Все это время они с Таней чувствовали себя, как случайные товарищи по какому-то случайному делу, которое случайно, опять-таки, свело их вместе. По всем сценарным канонам им полагалось помахать друг другу ручкой и разойтись, чтобы потом при встрече Женя мог окликнуть Таню — «Это ты, Танюш?...» Но в этот раз сценарист плевал на каноны. Таня подошла к Жене. Ни одна актриса не взялась бы передать ее взгляд. — Ты знаешь, что сейчас будет? — Что? — детским голоском отозвалась Таня. — Как что? Ты — моя жена. Ты знаешь, что делают муж и жена? Таня опустила голову. Момент был острым, как заноза. Женя вдруг ощутил себя таким подонком, что встал и порывисто обнял ее. — Что такое секс, знаешь? Как делают детей? — бормотал он и гладил Таню, изо всех сил стараясь сказаться добрым. Таня так стеснялась, что даже не возбуждала в нем здоровой похоти. Вместо нее в Жениных нервах ныл какой-то больной запретный зуд, какого он еще не знал в себе... — Вначале нужно раздеться. Знаешь? Таня нервно кивнула. — Давай... А давай знаешь что?... А давай мы это отложим, — вдруг сказал Женя. — Отложим... на потом. У нас же еще вся жизнь впереди. А? И вздохнул с облегчением. — Давайте, — сказала Таня, тоже вздохнув. — Я только немного попривыкну к вам, ладно? А то вы совсем не такой, как в кино. — А где лучше? — спросил Женя и сел на кровать. — Садись, не бойся. Таня осторожно присела. — Если я скажу, что в кино лучше, — сказала она, подумав, — вы обидитесь? — Постараюсь не обидеться, — сказал Женя. — Если скажешь не обидно. Таня впервые робко улыбнулась. — Я обидно не умею. Наоборот, меня все дразнят. — Рыжей? — Угу. Рыжей-рыжей-конопатой. С детсада еще... — Ну, я тебя точно дразнить не буду. Мне очень нравятся рыжие. И конопатые. Больше всех. — И... потому вы на мне женились? — спросила Таня замогильным шепотом. Женя сцепил зубы, чтобы не рассмеяться. — Не только. Я... а давай выпьем? А? — Еще вина? Я буду совсем пьяная, — улыбалась Таня. — Я сегодня первый раз пила вино. — Все бывает в первый раз, — сказал Женя, включая радиолу. — Немного музыки не помешает, правда? В динамиках заиграл оркестр Поля Мориа. — Ага, — сказала Таня. — А вы тут один живете? — Конечно. С кем же мне еще жить? — Ну, я думала, мама ваша, отец... Или даже коммуналка. — Ты танцевать любишь? — спросил Женя, беря Таню за руки. — Ну... — Таня заулыбалась, будто ее разоблачили. — Не под такую музыку. — А такая не нравится? — Нравится... Просто непривычно немного. — Давай попробуем привыкнуть. Он поднял ее на ноги и привлек к себе. Вначале Таня была неподатливой, угловатой, но... — Как здорово ты танцуешь, — сказал он через полминуты. — Разве ж это танец, — отозвалась Таня, запрокинув голову. — Но мне нравится. — Тань... — А? — Мы с тобой муж и жена, а я тебя все еще ни разу не поцеловал. На мгновение Таня одеревенела, но тут же снова вошла в плавный ритм. — Целуйте, — сказала она обреченно. Женя снова сделал усилие, чтобы не рассмеяться: она зажмурилась и вытянула губы трубочкой. Он чмокнул ее прямо в трубочку, и Таня отпрянула от него — он еле удержал ее за спину. — Ты, дикая кошка!... — сказал он. — Давай просто танцевать. — Я не дикая кошка! — обиженно возразила Таня, встала на цыпочки и влажно чмокнула его. — Могу еще. — Серьезно? Можешь? Она снова и снова чмокала его в губы и в щеки, быстро распаляясь. — Ты... когда-нибудь целовалась... с кем-то? — спрашивал Женя посреди ее чмоков. — А вам... что... за дело? — азартно шептала она, все сильней влипая губами в его лицо. («Ого!» — думал Женя под этим шквалом.) — Ага!... Значит, целовалась? Кто это был? Как его звали? — Да ни с кем я не целовалась! — Таня так возмутилась, что перестала его чмокать. — Кто меня, рыжую, поцелует-то? — Например, я. Ты меня обчмокала — теперь моя очередь. Только не шарахайся, как... сама же сказала, что не дикая кошка. — Не буду! — с вызовом сказала Таня и подставила ему свои веснушки. — Глаза не закрывать! — Женя легонько коснулся веснушек губами, потом еще, еще — рядышком, на висках... Потом бровки, переносицу... Таня пыхтела, как паровозик. «Агаааа!» — злорадно кричал внутренний Женин голос. Бархатное личико под губами вдруг раззадорило его сильней любых ласк, и Женя крепче обхватил Таню. Ее спина на миг одеревенела — и поддалась ему. — А теперь в губки, — шепнул Женя, не дыша. — Раскрой. Немножко... Таня приоткрыла губы и все-таки зажмурилась. Женя мазнул их своими влажными губами, и еще раз, и еще, и подлизнул языком... Таня вдруг фыркнула. — Ты чего? — прошептал Женя. — Лижетесь, — так же шепотом объяснила она. — Ну... а теперь ты меня лизни. Боишься? Таня качнула кудряшками и храбро лизнула Женю в губы. — А вы соленый... — пискнула она, как мышка, и лизнула еще. Женя чуть приоткрыл губы, поймав ее язык. — Ыыы, — мычала пойманная Таня. Женя прижал ее к себе совсем уж крепко, грудь к груди, и трогал ее язык кончиком своего. Потом расслабил губы; Таня тут же спрятала язык и хотела что-то сказать... но вместо того лизнула снова, войдя поглубже. «Вот оно!... « — скомандовал кто-то в Жене. Обхватив Таню за голову, он влизался, залепив ее язык своим, и своими же губами раскрыл ее губы, подлизывая плашмя терпко-сладкий, как кизиловое варенье, нецелованный Танин ротик... Таня сжалась... но с каждым лизком ее тело обмякало, пока не повисло на Жениных руках. Губки и язык ее влизывались в Женю так же зверски, как он в нее, и уже не было опытного донжуана и невинной девочки, а были два отчаянных рта и единый вихрь лизаний. Он нарастал, делался жестоким, нервным, и Таня кусалась, как настоящий звереныш. — Фе фуфайфя! — попытался сказать Женя. — Фо? — Не кусайся, говорю! — улучил он момент, увернувшись от ее языка. Таня вдруг вырвалась и отбежала к окну. Она дышала тяжело, будто за ней гнались. — Тань! Танюш! Обиделась? — он подошел к ней, но обнимать не стал, зная, что вырвется. — Прости. Ну прости, а? Иди ко мне... Таня повернулась к нему. У нее было багровое лицо. — Я не кусаюсь! — сказала она баском. — Ну прости, я неудачно выразился... Тань! Он взял ее за руку. Таня вздрогнула, но руки не отдернула и смотрела большими обиженными глазами на Женю. Потом вдруг прыгнула к нему, как в ледяную воду, и снова облепила горячими губами. Стремительный язычок проник в Женю и окутал его внутри нервной сладостью, от которой сам Женя чуть не обвис на Тане... — Ну и ну, — сказал он, когда у них кончился воздух. — Ты... ты... я даже не знаю, что сказать. — Вы с вашей Консуэлло так же целовались? — спросила Таня своим новым хриплым баском. — Ну, то есть со Светланой Занебесной? — Нееет. — Женя даже засмеялся, вспомнив рабочие Светины поцелуи. — Ну что ты. Это же кино. — В кино не так? — Совсем не так. Кино для зрителей, а жизнь... для нас. Для нас с тобой. — А где лучше? — А ты как думаешь? — он обхватил ее, плюнув на все, и приподнял в воздух. Таня ахнула. — Что вы... аааай! Вдруг кончилась музыка. Женя отпустил ее. — Пойдем поедим, — сказал он. — У меня колени подгибаются. А может, в ресторан?... В «Арагви»? А перед этим зайдем кое-куда — купим тебе обновку. Ради праздничка. А? Таня молча смотрела на него. В этом темном взгляде, в стремительной фигуре, натянутой, как спица, во вздыбленной груди, в наклоне головы не было ничего, буквально-таки ничего общего с Таней Новохатько, на которой Женя женился час назад. Кроме разве что рыжих волос. И конопушек. *** На обратном пути они опять целовались до полуобморока. Таня пришла распаленная, горящая, с малиновыми губами. Только что она вылизала Жене все лицо, как кошка, и жгла его зелеными глазищами, в которых было поровну стыда и бесстыдства. Но раздевание от поцелуев отделяла целая пропасть. Как ни деликатничал Женя — Таня все равно вырвалась и убежала на кухню. И тогда он решил раздеться сам. Никогда еще ему не было так стыдно. Женя чувствовал себя так, будто сияет яйцами на школьном утреннике. Но расчет оправдался: он предстал перед Таней голым Адамом, и та не смогла удержаться от любопытства. Через минуту она пялилась на его хозяйство во все глаза. Через две подошла поближе. А через пять щупала, холодея от сладкого ужаса, Женины яйца и огромную его пушку. С ней надо было, как с ребенком: «я тебе показал — теперь ты покажи мне». Таня выгнала его в комнату, чтобы он не смотрел, как она раздевается, и потом вошла к нему голая, трогательно-стыдная, вызывающе глядя на него. Чуть что не по ней, и она разревется, ударит его или прыгнет с балкона, — Женя понимал это и не говорил лишних слов, а просто подошел к ней и стал изучать ее умилительное тело, полуженское-полудевчачье, терпкое, как недозрелый фрукт с кислинкой. В груди у него таяли ледышки. Сорокалетний Женя чувствовал себя малолетним подранком, впервые открывавшим заветные девчоночьи тайны, — будто не было никогда ни Зины, ни Любы, ни других, опытных и зрелых, с лоском на грудях и задницах. Одна тугенькая Танина попа, покрытая гусиной кожей, была интимней всех слов, которые он слышал; а передок... об этом вообще нельзя было говорить вслух. Клейкие лепестки, добытые Женей из Таниной срамоты, кололи ему нервы, как ультразвук. Лепестки блестели и мазались — Таня была вполне готова к плотским утехам. Женя не спешил. Он раздвинул ей ягодицы и трогал колечко ануса; он целовал полоску от трусов и щекотал языком крохотную бусинку, спрятанную в лепестках; он натягивал их двумя руками, и они выскальзывали из пальцев, как рыбешки... Несколько раз Женя лизнул распахнутую Танину середку, и Таня отзывалась грудным басом. Она не говорила ничего и дышала сильно, глубоко, с придыханием, переходящим в стон. То, что она чувствовала, наверняка было главным переживанием ее жизни, и от Жени зависело, каким оно останется в ней — самым ужасным или самым прекрасным. Потом Женя целовал ей соски. Это было мучительно, и Таня сразу стала кричать и умолять Женю — «хвааатит!... ну хватит же, ну не надо так, ну... ой-ёй-ёоой!» Но Женя всосался в нее, как голодный младенец. Он хотел, чтобы Таня обезумела от похоти — тогда она могла бы испытать высшее блаженство женщины. Его редко испытывают при первом совокуплении, но Женя очень хотел, чтобы это было так, и вытягивал длинными присосами отвердевшие комочки, и трогал в это время Танин передок... Таня плакала под его языком, и он опустил грудки, наласканные до малиновых пятен. — А теперь потанцуем, как танцевали днем, — сказал он, поставив тут же пластинку. — Давай целоваться? Давай, Танюш? И приблизился к ее губам, обняв за спину. Их тела прилепились друг к другу — голое к голому, грудь к груди. Женины губы застыли в сантиметре от Тани, и она сама куснула их — раз, другой, потом с язычком, а потом и мокренько, с присосами... Незаметно, лизок за лизком этот поцелуй перерос в бешеную кусню губами. Языки причмокивали, губы горели, всасывали и норовили заглотить все, руки путешествовали по телам... Женя почувствовал, что больше не может. — Иди сюда, Танюш, — бормотал он сквозь ее поцелуи. — Иди. Ложись... Таня подпрыгивала, бодая передком Женю. Не прекращая лизаться, они улеглись в постель и пристроились друг к другу. Совокупление стартовало плавно, незаметно, и супруги урчали, все глубже влипая друг в друга губами и гениталиями. Женя скрючился в три погибели, Таня выгнулась ему навстречу, и вместе они напоминали две половинки буквы «О». Женя был уже глубоко в ней, порвав плеву, и Таня, похоже, этого не заметила, или же боль слилась в ней с болью наслаждения, и она не смогла отделить одно от другого... Потом Женя разошелся и молотил ее беспощадно, как опытную бабу, и бедная Таня пищала под его напором, пуская слюни. Он сдерживался до последнего, чтобы поглубже выкупать Танюшу в ее похоти... и когда гонка его доконала, и он выплеснулся в Таню криком и спермой — тогда эта финальная волна все-таки подтолкнула его жену к пределу наслаждения. Оно сковало Танино тело каменным спазмом — и Женя, выхолощенный до капли, старался долбить ее утробу, пока не обмяк, и потом восхищенно смотрел на чудо женского блаженства, переполнившего Таню. Оно не отпускало ее долго, долго, пока не испарилось из нее с последним, самым длинным и сладким стоном... Теперь нужно было ее ласкать, понимал Женя. Ласкать густо, щедро, чтобы удержать драгоценную близость. Он чмокал и гладил Таню, дул ей в нос, щекотал ключицу, и она обессилено улыбалась ему красной, как кровь, улыбкой. Она вся была красной — и волосы, и веснушки, и тело. И волосатый передок был вымазан кровью. Женя слизывал эту кровь, смакуя терпкий железный привкус, и целовал Таню в стыдное место. — Мой любимый, — густым медовым голосом сказала она. — Моя радость, родненький мой... Это был совершенно незнакомый голос — голос взрослой женщины. Влюбленной, счастливой, бесконечно полной нежностью и обожанием. В нем можно было утонуть, как в теплом молоке. Застенчивой девчонки, впервые показавшей письку, больше не было. Она навсегда осталась в ушедшем вечере. *** Просыпался Женя поздно и трудно, как после попойки, только голова не болела, а наоборот, была легкой, будто оттуда вытряхнули лишний мусор. По квартире плыли ароматы Арагви, Метрополя и Седьмого неба*. Женин желудок свело спазмом. Ощупав пустую кровать, Женя подхватился, как дурной, и присел на край. ____________________ *Московские рестораны. (Прим. авт.) «Приснилось?... Но откуда запахи?... « Очищенная от мусора голова не была уверена ни в чем, поэтому Женя на всякий пожарный напялил трусы и пошлепал на кухню. Там было пусто, если не считать груды еды, частично готовой, частично еще нет. На плите стояла сверкающая кастрюля, коих у Жени никогда не водилось, и тот долго вникал, кто и когда притащил ее сюда, пока не сообразил, что ее просто отмыли. Яства — и готовые, и приготавливаемые — тянули на небольшой банкет. В голове наконец все уложилось. И то, что там уложилось, Жене крепко не нравилось. Там было все удивительно, трогательно и необыкновенно, кроме одного: уж очень неприятным типом выходил в этой истории Женя. «В этом фильме у меня явно не положительная роль» — криво усмехался он. Даже то, как умело он провел вчерашнее Танино растление (именно так называлась эта «брачная ночь», если называть вещи своими именами), не тешило его самолюбие. Женина совесть, заскорузлая в богемных привычках, задубевшая, как старый зипун, вчера была вымыта вместе со всей его душой, как эта кастрюля, и теперь кричала, перекрывая всех. В самом деле: какого черта? Какого черта он влез в эту игру? Какого черта ответил ей, наивной писюшке из Мухосранска? Какого черта женился? Чтобы показать ей кузькину мать? Что жизнь не сахар, а Женя не дон Альфонсо? Показал? Почему тогда сменил пластинку, как только запахло еблей? Давно не пробовал свеженьких девочек? Никогда не крутил с малолетними, а как только предложили на подносе — не смог отказаться? Какого черта он выебал ее, какого черта вогнал в этот детский животик столько спермы? «А в паспорт-то и не смотрел» — похолодел Женя. — «Вдруг ей пятнадцать?... Хотя нас же поженили. Тьфу!» Все эти «какого черта» имели простой ответ, от которого Жене очень хотелось отвернуться, но совесть не давала. Жизнь зашла в тупик. Народный артист, любимец публики Евгений Новосальцев уже восьмой год снимается в каком-то дерьме. Театр надоел. Семьи нет и не предвидится. Баб полно, одна сочней другой, — благо актрисы обычно сочетают эти ценные качества: сочность и небрезгливость. Все опытные, прожженные, проебаные до хребта. Жизнь едет как по кольцевой: Киевская, Белорусская, Комсомольская, Таганская, Добрынинская, Парк Культуры, и опять — Киевская, Краснопресненская... Сегодня одни станции лезут в глаза, завтра другие, послезавтра третьи, — а рельсы-то одни и те же, и поезд не первой молодости, и депо все ближе и ближе... Новенького захотелось, блядь. Остренького. Встрясочку сделать, ощутить, так сказать, биение жизни. Хоть один день побыть доном Альфонсо. «Ну что, побыл? А теперь ты все это ей расскажешь. Она хоть и писюшка, но не дура, — поймет. Все расскажешь — и про баб своих, и про попойки, и про... хотя про это, допустим, не надо... но все равно. Втащил девочку в свою берлогу — не делай вид, что это хрустальный терем. Сегодня же развод, билет в Невинногрудск — и... наверно, букет. Большой-пребольшой, чтобы пах на весь вагон. В благодарность за эту ночь. Потому что нельзя быть скотиной, Женя Новосальцев...» Стоп! Скрежет ключей в дверях. Воры? Женя выскочил в коридор, глянул на крюк, где всегда висели ключи... Нету. Она взяла. Она идет. Раскрылась дверь... — Ой, проснулись? С добрым уууутром! — окутал Женю грудной голосок, настоянный на самых сладких и свежих ароматах тайги. — Разбудила вас, да? Грохочу тут... В дверях стояла легкая фигурка с авоськами. Полминуты Женя стоял, как столп, потом опомнился и подхватил авоськи, чуть не оторвавшие ему руки. — Где же ты деньги-то нашла? — спросил он. После вчерашнего в доме было шаром покати. — А у меня свои, — солидно сказала Таня. — Заработала на станции. — На какой станции? — А телефонной. Я там с шестнадцати, как школу кончила. Тетя кормит меня, а я откладываю, откладываю... Ставьте сюда. Еще минуточек двадцать — и завтракать!.. — Татьяна, — хрипло начал Женя. Горло отчаянно не хотело говорить, и пришлось бросить в атаку всю свою волю порядочного человека... — Ась? — Мне надо сказать тебе... Одну очень важную вещь... («Не верю!» — гнусавил привычный голос.) Рыжее чудо-юдо склонило набок свои кудряшки: — Какую? — Я... я... Женя не знал, как это получилось, но его руки вдруг обняли чудо-юдо и прижали к туловищу. — Тань... Я так рад, что ты у меня есть. Спасибо тебе за это. Кажется, это было из фильма «Алое солнце любви». Но чудо-юдо поверило и всхлипывало от благодарности. Наверно, оно не видело этот фильм. *** Ехидный Шкварцев говорил, что у Жени теперь появилась дочь, которую можно ебать. Женя щелкал его по носу, хоть, в общем, это так и было. На него неожиданно взгромоздились обязанности отца: он готовил Таню к поступлению в Бауманку, следил за ее общением и передвижениями по этой кошмарной Москве, где в каждой подворотне сидит по хиппану, запретил ей устраиваться на работу, водил по музеям, театрам и концертам, устраивал ей в фондах Мосфильма индивидуальные киносеансы, ходил с ней на танцы... Их, кстати, и принимали везде за отца и дочь. На танцах к ним то и дело подходили альфа-самцы и говорили Жене: «Папаша, разреши... « Первое время Таня была в диком восторге, что ее видят с самим Новосальцевым, — но его так донимали автографами и глупыми вопросами, что ее восторг поутих, и Женя стал гримироваться. Таня оказалась неглупой, в меру начитанной, страстно охочей до учебы. Женины опасения, что им не о чем будет говорить, не оправдались: говорил в основном Женя, а Таня слушала, раскрыв рот, и почти все понимала. В Бауманку она поступила с первого раза, и Женя гордился ее успехами, как настоящий отец; но потом он услышал — «это же дочь самого Евгения Новосальцева!» — и понял, что не умом единым даются ей жизненные барьеры. Таню это смертельно обижало, но потом она так устала всем говорить «не дочь, а жена!» и показывать штамп в паспорте, что смирилась и плюнула. Мужа она называла Евгением Александровичем и только на «вы». Ей было так комфортно, и Женя не спорил. В любви она была открытой, обжигающей, отчаянно искренней, щедрой и ранимой. Халтура и наигрыш здесь не проходили, — только «театр переживания» самой высокой пробы. Ее любовь наполняла Женю до ушей, прожигала до костей и выматывала, как самые напряженные съемки. Таню нельзя было любить только телом, выключив душу — и, если Женя откликался, как ей хотелось, они оба улетали в рай. Он стеснялся посвящать ее в грязные секреты любви, и они ограничивались только самым главным, — и этого хватало с головой. В плотских утехах Таня была ребенком — смеялась, когда ей было приятно, плакала, когда было невыносимо приятно, ласкалась по-щенячьи и называла срамные вещи смешными словами. Женя стеснялся повторять их: они казались ему куда стыдней любой матерщины. О такой любовнице он не смел и мечтать. Таня возбуждала в нем темную, запретную похоть, о которой он никогда не говорил ей. Чем более детскими были ее повадки — тем яростней ему хотелось ебать ее дико, грязно, как мартовскую кошку. Таня обожала это, принимая за страстную любовь, и сама возбуждалась до мяуканья. В постели они подошли друг другу идеально, как две половинки буквы «О». К тому же Таня была славной, умилительной, да и просто красивой, с нежным стройным телом, которое зрело на глазах... *** Чем дольше длилась эта идиллия — тем больше тосковал Женя. Он сам не знал, по чему он тоскует. Без Тани он уже не представлял своей жизни. На попойки его не тянуло: похоть пьянила слаще любого коньяка. Круг его общения не изменился. С Таней они почти не ссорились: она была дико обидчива, но ее обиды никогда не длились дольше суток. Все было идеально, — и тем сильней ерзало шило в Жениной заднице. В том-то и было все дело: его вдруг переселили в чистый, умытый рай, а ему хотелось грязи. Хотелось не пылкой искренней Тани, а опытных баб, знающих цену удовольствию. С Таней любая ласка была эмоцией, а с ними — холодным шампанским, наполняющим нервы сладким ядом. Его организм погибал без этого яда. Жене казалось, что его навсегда заперли в детском саду. Как только он понял это — решение пришло быстро. «Мне это необходимо. Если она узнает — она поймет. Она же обещала понять и простить», убеждал он себя. И убедил. — А как же твоя, ткскзть, протеже? — цедила Света сквозь тонкую улыбку. — Она у тебя ничего так, симпатичненькая. Тела, правда, еще нет, но не все же сразу... — Хочешь верь, хочешь нет, но это самая ахуенная любовница в моей практике, — самодовольно отвечал Женя, пуская дым в потолок. При Тане он стеснялся курить (благо привычки так и не приобрел). — У этого ребенка душа гетеры. — Да ты что? А зачем тогда ко мне заявился? — Надоело быть воспитателем в яслях. Я слишком испорчен для нее. Передозировка большой и чистой любви вредна для здоровья... Хочется настоящего, матерого... — Иными словами, тебе нужна блядь, и ты пришел ко мне, — хохотнула Света. Она была польщена. — Я бы сказал иначе: только опытная, искушенная во всех тонкостях женщина может удовлетворить мои низменные запросы, хе-хе... Такая, как ты. — Или как Фима Сладкова. Или Неля Крутобокова. Или... — Но я же пришел к тебе. — О да, я польщена, я растаяла, вознеслась и низринула, ткскзть... Света допила вино и посмотрела на Женю. В ее взгляде светилась та самая, неуловимо сладкая и знобящая искра порока, от которой Женю всегда пробирало до яиц... —... В чем дело, дорогой Онегин? — спросила наконец Света. — Ты что, до меня в свою Татьяну выхолостился? Женя покраснел. Света лежала перед ним — роскошная, крутобедрая, со своей знаменитой грудью, на которую пускала слюни вся пацанва Союза. Уже минут двадцать она играла, как пианист-виртуоз, на самых чувствительных точках Жениного рта и тела, и Женя делал с ней то же самое, и это было долгожданным бальзамом для его шила в заднице... Это было то, что нужно. Вот только Женин агрегат так и не проснулся. — Сам не знаю, в чем дело, Свет, — виновато сказал он. — Я не ебал ее со вчерашней ночи... — Значит, такая у тебя нынче норма. Старость не радость! — цинично заключила Света. Она всегда была такой. — Теперь твоя очередь быть шлюхой, а я буду возлежать, как императрица. Раз уж возбудил меня, паразит... Неее, дрочить будешь свою гетеру, а меня как человека, пожалуйста... Язычком... И Женя вылизывал большую, бывалую Светину пизду, уныло прислушиваясь к своему красавцу. Глухо. Света была неправа: его норма была по два-три раза в сутки... Он уходил от нее побитым псом. Мозг его был возбужден и отравлен, яйца ныли, тело требовало прикосновений — а ненадежный дружок обвис, как коровий хвост. — Ой, ну что же вы... у меня еще политэкономия, и ужин готовить... — сладко смеялась Таня, когда он прямо с порога стянул с нее сарафан и трусики. — Ой-ей-ей! Ой, мама!.. Ей много не надо было: пару засосов на сосках, немного массажа между ног, немного язычка на шейке — и... Изумленный Женя наблюдал, будто со стороны, как его гребаное хуйло рвет труселя, и потом, когда все тряпки убрались нахуй — как оно долбит каменной пушкой сочную Танину сердцевинку и тает, жестоко тает и лопается, ныряя в масляную мякоть... Девчонка пищала, стоя раком, и сиськи ее болтались под ней, как колокольчики. «Выросли уже», вдруг понял Женя, «раньше не болтались... « И заревел, поливая мутным фонтаном Танину спинку... — Ты не колдуешь, случаем? — спрашивал он, растирая сперму по ее телу. — Я? Колдую?... — смеялась Таня, наморщив веснушки. — Что вы делаете? — Противно? — Нет, но... Я теперь вся липкая. — Мы теперь будем с тобой делать кое-что новенькое, ладно? — сказал Женя. Вот, например... Ночью он гладил Таню, впервые выебанную во все три дыры, и думал: «Рыжая, зеленоглазая... явилась сюда из своей тайги... Но, блядь, если она и вправду умеет что-то такое — как же мне повезло, что она выбрала именно меня!...» И продолжал гладить свою жену, липкую от спермы. 11103 15 29027 5 1 +8.92 [21] Следующая часть Оцените этот рассказ: 187
Медь
Комментарии 9
Зарегистрируйтесь и оставьте комментарий
Последние рассказы автора Человекус |
Все комментарии +36
Форум +2
|
Проститутки Иркутска |
© 1997 - 2024 bestweapon.net
|