Все сволочи! Примерно такое настроение было у Вовки Макарова, когда он поднялся с одинокой постели тридцать первого декабря. Хотелось спать, но нужно было готовиться к празднику. Петр Первый тоже хорош! Устроил праздник в самое темное время года, когда лучше всего спать в берлоге, накрывшись лапой до весны. Вот бы праздновать Новый Год в мае, когда... Да что там говорить! А скоро повылезут господа бомбардиры со своим годовым запасом петард и прочих подрывных средств. У, с-суки!

А дома на полу мусор, и в холодильнике хоть шаром покати. Ну, и ладно! Только чай и хлеб с маслом... будет диетический Новый Год, год собаки! Только душа просила (тихо-тихо) праздника и елочки, хотя бы веточки. И Вовка решился на разбой!

Он вооружился ножницами по металлу и вышел во двор, где эта елочка и росла. «Срубил он нашу елочку под самый корешок!». Ну, рубить общественную елочку – это не наше, а вот умыкнуть, стибрить, слямзить и сбондить веточку – в самый раз! Макаров срезал самую большую ветку, а под ней на снегу лежала елочная игрушка – стеклянный золотой шар! Вовка бережно обтер его перчатками и сунул в карман. Потом, помахивая веточкой, мол, сама отвалилась, вернулся в квартиру. Квест по захвату артефакта выполнен, ура, товарищи!

Макаров поставил ветку в бутылку из-под кефира, добавил еще воды, и в комнате сразу запахло хвоей. Запах праздника! Приладить шар сразу не удалось, ветка сгибалась под его тяжестью и грозила опрокинуться вместе с бутылкой. Пришлось повесить его посередине.

Вовка отошел на шаг и залюбовался содеянным. Вот и славно, вот и хорошо! Еще бы музычку, и чаю... Что-нибудь зимнее.

Была у Макарова кассета, выпрошенная у институтского приятеля Женьки Ритуса с песнями Олега Митяева, записанными в каком-то круизе по Волге. Да где же она? А, вот! Старый «Шарп» еще работал, Вовка сунул кассетку в приемник и включил аппарат. И сразу услышал любимое:

— Домик на юге Германии. Сон, обывательский бред. Если б я знал все заранее, я не поверил бы, нет....

Макаров и сам когда-то писал стихи, написал два довольно приличных стихотворения и пару сотен так себе, любил Пастернака и Ахматову и много еще кого, но так писать, как Митяев.... Никогда! И музыку сочинять не мог, и на гитаре играть тоже. В общем, до Митяева как до Марса пешком. Мда...

И еще:

— В окна струится безликая синь с не проснувшихся Альп, ходики в сумраке тикают...

— Хорошо! – сказал кто-то. – Душевно! Ну-ка, еще раз!

Магнитола щелкнула и начала перематывать кассету обратно, а Вовка скукожился в точку, прижал уши и испугался. Голоса... не надо принимать «Сонные травы» от «Ебалар». Снова Митяев запел о домике на юге Германии, и снова голос сказал: «Душевно!». Макарову захотелось сделаться плоским и забиться в пыль под диван. А голос опять сказал, на этот раз адресно:

— Не ссы, Вован. Смотри вперед!

— В-вперед куда?

— На окно смотри, чудак-человек!

— С-смотрю...

— И что видишь?

— Бутылку.

— Ну, мужики, вы только бутылки и видите! Еще что?

— Еловую ветку.

— Уже лучше! А еще?

— Шар...

— Правильно, Вовик! Теперь внимательно смотри на шар, раз, два, три!

Шар замерцал, переливаясь цветом от красного до синего, и в голове Макарова что-то изменилось.

— Ты, ты...

— Вспоминай давай, тормоз!

— Ты – Джина!

— Ну, слава Завулону, вспомнил!

— Да...

— Ты зачем в шар залезла?

— Не залезла, а посадили! Помнишь Трибунал Инквизиции и приговоры: тебя лишить Дара совсем, а меня, как не оправдавшую доверия, навечно изолировать в шаре. Хвала Завулону, что он добился замены пожизненной изоляции на двадцатипятилетнюю. Значит так, бывший темный инкуб низшего уровня, сегодня, ровно в двадцать четыре ноль-ноль, истекает срок моей изоляции. Надеюсь, ты меня еще любишь?

— Да, да! – закричал Вовка. – Я тебя люблю, люблю всю, от розовых пяток до пробора на темени. Но как я доживу до боя курантов?

— Доживешь! – уверенно заявила Джина-в-шаре. – Я с тобой разговаривать буду. А сейчас дуй в магазин. Купишь все по списку. Гулять будем!

Из шара узкой лентой выпал список покупок, а за ним – десять красных пятитысячных купюр. Макаров подхватил ленту, сунул в карман куртки две бумажки, а остальные спрятал в книгу о Дозорах. При приличных деньгах ходить по магазинам куда интересней, чем при малых толиках оных, и вскоре он вернулся с двумя полиэтиленовыми сумками, одной из «Данко», другой из «Расстегая».

— Ф-фу, Джина, еле допер. Ты тут?

— Да тут я, тут, – ответила жительница шара. – Ты иди на кухню, все режь и вари, а красоту уже наведем вместе после двенадцати. О, кей?

— Йес, мэм, будет исполнено, мэм, рад стараться, мэм! – заорал Вовка и потащил сумки на кухню. Затем он принес и поставил на кухонный подоконник бутылку с еловой веткой, чтобы разговаривать с Джиной. Шарик с волшебницей помаргивал, когда Джина отвечала Макарову. Пока он чистил, резал и варил, она рассказывала, но начала она вот с чего:

— Ты помнишь Иномирье?

— Нет. Я и тебя-то еле вспомнил.

— Знатно тебе Инквизиторы тебе память потерли. Но сначала отсюда выберусь.

— А там как? Узилище?

— Там я была сама себе хозяйка. Устроила себе маленький мирок, уютный, теплый, с домиком, двориком, речкой. Солнышко всходило и заходило, ночью луна, звезды. Только одиноко там, и никак козявки разные, букашки-комарики не получались, в общем, безжизненно, дистиллированно. Стала я тосковать, вероятно, в этом и состояло наказание – в неизбывной тоске по земному миру. И еще. Я там очень хотела мужчину. Хоть какого-нибудь, самого завалящего...

— А ты бы, так, ручками, а?

— Мастурбация? Вещь хорошая, только никакая дрочка не заменит горячий упругий член, который неумолимо входит в тебя, и ты им безраздельно обладаешь! Впрочем, ты это вряд ли поймешь...

— Ну, почему же. Я таким членом давно обладаю. Хотя, конечно, никакая дрочка не заменит горячей влажной женщины. В этом ты права!

— Я всегда права.

Он работал руками, стучал ножом по доске, на плите что-то варилось, кипело, а Джина все спрашивала: «Сколько времени?». И тогда Макаров смотрел на часы и говорил...

Ближе к одиннадцати Джина приказала ему надеть смокинг. Макаров для вида поскрипел дверцей платяного шкафа, пошуршал одеждой, и не оделся, а, наоборот, разделся. Критически осмотрел себя в зеркале, и остался недоволен. Только детородные органы внушали оптимизм, а все остальное – сплошное разочарование! М-да, старость не радость!

По телевизору показывали современный «голубой» «Огонек». Когда-то он был действительно голубым из-за черно-белых экранов, а теперь по цветному экрану метались какие-то оскаленные в улыбках волосатые рожи, многие из которых действительно принадлежали «голубым».

Наконец, за десять минут до боя курантов пугающие лица исчезли, и на экран выбрался президент. Седой, опухший, красномордый. Когда-то граждан СССР никто не поздравлял, потому что и праздника-то не было: ни Нового Года, ни Рождества. Потом с возрождением вожди стали поздравлять: по радио и в газетах, а с появлением телевидения и с маленьких экранов. Макаров целый день не включал телевизор, и сейчас бы не надо, но Джина из шара попросила. Потом президент перестал говорить ртом, и на экране появилось изображение циферблата часов на Спасской башне. Соседи наверху завозились, и Макаров торопливо взял бокал с шампанским, а другой рукой включил звук. «Бам-бам-бам!», – донеслось из телевизора, и шар стал расти! Он сначала дорос до размеров стола с закусками, потом заполнил комнату, которая оказалась внутри шара вместе с обстановкой и Вовкой, и беззвучно лопнул золотыми искрами. И тут появилась Джина! По-прежнему высокая, стройная и соблазнительная, потому что была совсем без одежды.

— Я думала, ты во фраке! – сказала Джина, взяла бокал и пригубила игристого.

— А я думал, ты в вечернем платье! – парировал Макаров.

Джина изменила дежурную прическу. Вместо хвоста с челкой она зачесала отросшие темные волнистые волосы назад и собрала их в гривку, заколов зеленой веточкой. «Привет из лета!», – сказала Джина и прикоснулась губами к Вовкиным губам. От нее пахло тополиными листьями и немного шампанским...

А в остальном она была все той же. Порывистой и дерзкой, грубой и нежной, улыбчивой и задумчивой. Разве чуть-чуть располнела, и поперек талии пролегла складка. Макаров провел пальцем по бедру Джины, сидевшей у него на коленях: «Значит, скучала, говоришь?».

— Да.

— По мужчине?

— Ага.

— По какому?

— Ну, так, вообще. По абстрактному.

— Это, у которого оба глаза на одной стороне лица, а ухо вообще на спине?

Он говорил, а его палец скользил по гладкой коже, поднимаясь все выше к деликатному кустику.

— Вовик, ты опять хочешь?

Джина прикрыла холмик Венеры растопыренными пальцами.

— Увы, девочка, второй раз у меня получится только завтра. Старрррр!

— Ну, это сущий пустяк. Завулон придумал мне компенсацию после отсидки. Я теперь ведьма третьего уровня силы, и поднять твое мужское естество, «как знамя коммунизма на недосягаемую высоту», мне раз плюнуть. А хочешь, поменяю геометрию?

— В смысле?

— В смысле до колен или ниже. Только скажи.

— А тебе как? Мне-то это хозяйство нужно только на поссать. Это же все твое!

Джина задумалась.

— Ну, я бы член немного увеличила. И яйца чуть-чуть. Попробуем?

Макаров нерешительно кивнул. Джина взяла в руку член и что-то прошептала. Член дернулся, немного потолстел и вытянулся сантиметров на пять.

— Это заклинание я назвала «Виагра». А другое – «Яичница».

— Ты не очень-то старайся! – попросил Макаров. – А то придется брюки менять из-за елды.

— Я подарю тебе брюки, – пообещала ведьма. – Новый Год же! А ты мне что подаришь?

— А вот что!

Вовка толкнул ее на спину и победно улегся на крепкие бедра...

— Хорошо, что ты не девственница, – немного позже сказал Макаров, смахивая пот со лба. – Было бы немного больно.

— А хочешь, расскажу, как я потеряла эту самую девственность? – снова закуривая тонкую сигарету, спросила Джина.

— С Завулоном? Он любит невинных девушек.

Джина пропустила замечание мимо ушей, повернулась набок и приподнялась на локте.

— Слушай. Давно это было, так, примерно, лет сто шестьдесят назад. В нашу деревню приехал барский бурмистр Егор и собрал сход. Матушка уже знала, что это значит, собрала мне узелок и услала на болота к дальней родственнице Арине. Барин наш Дементьев Василий Львович был чрезвычайно охоч до молоденьких девушек и регулярно обновлял их в составе дворни. Моя матушка забеременела от его отца, мыкалась с ребенком на руках, носила меня в поле, на скотный двор и не хотела для меня такой же участи. Поэтому я задворками побежала к реке, перешла узкий мостик и оказалась на другом берегу. Там начинались обширные торфяные болота. А посередине топей – остров, где стояла избушка Арины.

Удивительное место – этот остров. Кругом пожухлые деревья, осока, плавающие торфяные острова, а этот зеленый, весь в траве и цветах, и никаких комаров. Вот только увидеть его с берега могли немногие, я могла, мама могла, посторонние праздношатающиеся – нет. А тайную тропу – вообще никто. Нужно было выломать или найти посох, и им тыкать в воду, чтобы найти узкую гать. И примерно с половины пути открывался остров и на нем избушка. Тетка Арина обычно сидела на порожке и читала толстую книгу в кожаном переплете, время от времени поднимая голову. Она выглядела много моложе моей мамы, словно они были не погодки, а мать с дочерью.

Джина докурила сигарету почти до фильтра, от нее прикурила вторую и жадно затянулась.

— Тетке Арине не нужны были птицы-разведчики, глазами которых некоторые ведьмы видят на расстоянии. Ей достаточно было посмотреть мне в глаза. Так и в этот раз. Она захлопнула книгу и сказала:

— Вижу беду!

И легко, словно девочка встала.

— Вас это не коснется, а остальным придется худо. К ночи. А ты проходи, ешь, пей. Только зелья не трогай. Полки не заговорены.

Я была у тетки в гостях пару раз, и всегда в ее уютном домике что-то варилось, кипело, булькало, а плита холодная, и в печке нет дров. И светло в избушке было даже вечером. Но стоило ей лечь, как в избушке тоже наступала темнота, и наваливалась оглушительная тишина, словно уши залили воском.

Вечером Арина несколько раз выходила на крыльцо и возвращалась недовольная. Мне она рассказала только утром. Я так крепко спала, что не слышала отдаленного грома и не видела зарева. Это стреляли пушки. Мужики взбунтовались и не желали отдавать своих дочерей в сенные девки на поругание. И тогда из губернского города прибыла команда усмирителей, которая обстреляла деревню картечью и бомбами, словно это был вражеский лагерь. Оставшихся в живых жителей Дементьевки перепороли, не разбирая ни пола, ни возраста. А матушка убереглась от позора и боли, укрывшись в овраге на опушке леса.

Я стала безвыходно жить у Арины, а она обучала меня разным премудростям колдовского искусства: как варить зелья, как создавать обереги, как наводить, да-да, порчу. Ведь она была темной колдуньей. И еще она сводила меня в Сумрак. Помню только все серое, и холодный, пронизывающий до костей ветер. А мы были по ведьминской традиции обнажены! Мы были там секунды две, не больше, Арина держала меня за руку, и мы тут же вернулись в земной мир. А ты помнишь, как мы были в Иномирье?

— Ничего не помню. Если расскажешь вкратце, может, вспомню,. .. а что потом было? С Ариной и с тобой?

— На болоте?

— Да, там.

— Там чем дальше, тем веселее. А веселее потому, что в шестьдесят первом году у помещиков отобрали право распоряжаться судьбами, а по существу, и жизнями крестьян. Но в руках дворян осталось главное орудие принуждения – земля, и бесчинства барина продолжились. И тогда мы с Ариной придумали интересный ход...

Рано утром я пошла в усадьбу Василия Львовича Дементьева. Я даже не стала использовать Аринины заклинания, к примеру, «Кисею», чтобы прикинуться красавицей. На моей стороне была свежесть молодости и напористость. Я взошла на крыльцо и потребовала от сенных девок, половина из которых была брюхатых, проводить меня к их милости. Но проводил меня к барину Трифон, его наперсник, седой, но кряжистый мужчина с окладистой бородой. Он меня заголил, деловито, как скотину при покупке, ощупал груди, зад, перед, сладострастно похрюкивая, начал подталкивать на ларь в сенях, но я сказала громко: «Я к его милости пришла!», и Трифон оробел, отстал. Я вошла в залу.

Барин сидел в высоких креслах, в красивом шлафроке, в малиновой феске и курил очень длинную трубку. Он вынул мундштук из красных, пухлых, как у женщины, губ и спросил только одно:

— Девица?

Я кивнула, и, потупившись, как деревенская скромница, ответила: «Да, Ваша милость, девица!».

— Очень хорошо! – сказал барин. – Подойди-ка!

Я робко, мелким шагом, подошла. Он уже ощупывал меня взглядом, а когда приказал заголиться, лапая меня, как Трифон, спросил еще:

— Ссышься?

— Что, Ваша милость?

— При ебле ссышься?

— Откуда же я знаю, – смиренно ответила я. – Ежели я девица. А так не ссусь, не имею такой привычки, Ваша милость!

— Ладно. Ну-ка, покувыркайся.

Я толком не поняла, что ему было нужно, но принялась кататься по дощатому полу и задирать ноги. Он сидел, ухмылялся, потом сказал:

— Ничего, гибкая, как лоза! Только худа больно! Ешь плохо?

— хорошо ем, Ваша милость, – ответила я с поклоном. – Только не в кобылу корм.

Барин хлопнул в ладоши.

— Малашка, Наташка, пристройте девку до ночи, а как стемнеет, пришлите в опочивальню.

Выскочили две девицы, обе грудастые, в красных сарафанах на голое тело. Одна сгребла с пола мою одежонку, другая взяла за руку, повела, но на пороге залы Василий Львович крикнул:

— А звать-то тебя как?

Я обернулась:

— Аксютка, Ваша милость!

— Девки, помойте Аксютку, от нее тиной пахнет!

Тем временем Арина заняла позицию на холме. Оттуда она уже наблюдала за происходящим, и оттуда же с березы должна была осуществить карающее воздействие. А сенные девки притащили корыто и ушат с водой, поставили меня в воду со щелоком и стали оглаживать мочалом. И так меня распалили, что соски и междуножие загорелись огнем. Затем тщательно вытерли и отвели в барскую опочивальню. А барин меня там уже ожидал.

Знала я, что у него член длинный, но не думала, что такой толстый. Теперь я поняла, почему некоторые юные девушки гибли в его руках. Их влагалища просто не успевали растянуться и рвались. О гименах я уже не говорю. Поэтому я решила действовать на опережение.

— Ваша милость, я все сделаю сама! – сказала я и толкнула Василия Львовича в жирную грудь.

Он охотно принял условия игры и опрокинулся на спину, выставив в воздух гигантский член, а я уселась на его бедра.

— Я Вам сделаю massage! – сказала я и, прежде чем он удивился моему знанию французского языку, ухватилась за его член двумя руками, словно за ствол молодого деревца.

Я старалась, как могла, несколько раз доводила барина почти до конца, но едва он начинал тяжело дышать, переключалась на мошонку, катая шары или тянула его за соски, а потом снова начинала массировать член.

Так продолжалось час, полтора, не помню, и барин не выдержал, со стоном выпустив в низкий потолок опочивальни толстую струю горячей спермы.

— Ну, вот и все! – сказала я Василию Львовичу. – Больше ты не сможешь мучить невинных девушек. Мы забираем твою силу!

И в тот же момент Арина с холма ударила его заклинанием. И член барина опал навсегда!

Арина тут же «вытащила» меня из опочивальни, и мы оказались на острове среди болота.

— Ты говорила, что лишилась девственности, – прервал ее Макаров. – Я думал, это сделал барин.

— Это случилось чуть позже, когда Арина привела нам заблудившегося охотника. Она и раньше так делала, приводя на остров заплутавших грибников и ягодников или пастухов, заставляла их онанировать и забирала их сперму для зелий. А этот был слишком хорош со своим небольшим, но очень красивым прямым членом. Мы его раздели и привязали к лавке, и Арина сказала с усмешкой: «Ну, что же пробуй!». И я села на его член. Мы, ведьмы, любим верховодить.

Сначала я не позволяла себе опускаться до конца и двигалась только входом по его головке, и это уже было наслаждением, потому что мы с Ариной только ласкали друг друга по-женски, раздражая губки и клиторы. Я бы так и кончила, не решившись на полноценный коитус, если бы не Арина. Ведьма подошла сзади и надавила мне на плечи. И его член вошел в меня целиком, мгновенно растянув влагалище!

Признаться, я ожидала большего. Какого-то яркого, ошеломляющего оргазма, а тут почти ничего. Только когда ощущала входом его волоски и когда слезала с него, вынимая из себя его обмякший член. Я была разочарована! И только со временем поняла, что самое приятное в жизни женщины – это момент, когда член бьется внутри, наполняя жадное влагалище спермой, и оно в ответ отдает ему свою слизь. Хочешь, чтобы я отдала тебе свою слизь?

— Хочу, Джиночка, ох, хочу!

Джина всего двумя движениями восстановила Вовкину твердость и довела его до предоргазменного состояния, когда вот-вот, и... Но это «вот-вот» все длилось, длилось, и не кончилось, пока она не сказала:

— Ну, все, хватит, устала!

И Вовкин член забился в ее норке...

Хорошо, что Макаров купил две бутылки шампанского. Джина накопировала еще пять. Как оказалось, копировать закрытые бутылки ей было проще, чем откупоренные. Они сидели у окна, пили вкусную пузырящуюся жидкость, и не маленькими глоточками, а большими, и газ все время ударял Вовке в нос, он блаженно щурился, а Джина смеялась, показывая мелкие белые зубки.

А потом она подошла к рассветному окну. «Надо впустить в дом новый день», – сказала Джина, раздвигая шторы. Утро было светлым, с неба падали редкие снежинки, и она сказала:

— Смотри-ка, первый снег Нового года!

Вовка тоже подошел посмотреть, как падает снег, и вошел в Джину сзади...

Затем она, принарядившись в невесть откуда взявшееся платье цвета зимнего рассвета, исчезла на полдня в темном портале, а когда появилась, Макаров еще спал, накрывшись с головой одеялом. Ему приснилась Джина в шарике. Он висел на елке, а она изнутри махала руками и строила ему рожи. Но настоящая ведьма не дала ему досмотреть сон до конца. Она застрясла Вовку, разбудила и сказала:

— Вставай лежебока, у меня для тебя хорошие вести!

Продолжение следует