Вечер тихой песнею над рекой плывет.

Дальними зарницами светится завод.

Где-то поезд катится точками огня.

Где-то под рябиною парни ждут меня...

Песня

Семья Бородиных жила на окраине городка недалеко от сталелитейного завода. Отец работал на заводе сталеваром, мать – медсестрой в заводской поликлинике, сыновья учились в заводской школе. Небольшой домик на четыре семьи почему-то называли бараком, а настоящие бараки звались Казармами.

У Виталика Бородина было прозвище «Кутузов» потому что один глаз у него не открывался. Глаз у него там был, только смотреть на мир ему было словно лень. Под стать Кутузову были его друзья – Толик Барков по прозванью Барклай де Толли и Славик Тушин – Капитан. А еще у Кутузова был брат Коля, который все никак не мог вырасти. Ему тоже было заготовлено прозвище – Балконский, потому что он любил коней и мечтал о балконе, с которого можно было бы смотреть на завод: днем – на дым, ночью – на зарево. Но Балконский вырос и забыл и о конях, и о балконе. Потому что у него образовался стояк!

Колька едва встал и сразу начал тормошить брата: «Смотри, Талька, у меня стоит х...!». Он хотел сказать, что у него хуй стоит, но отец сказал: «Мы не люмпены из казарм, чтобы матом ругаться!», а кулаки у отца были ого-го! Поэтому никто в семье не рисковал выражаться. У Кутузова давно стоял, и он дрочил один, а потому Виталик обрадовался такой новости. «Теперь будем дрочить вместе!», – сказал он. – «Ну-ка, делай, как я!». Он задрочил, и Балконский тоже задрочил, и скоро на полу образовались две лужицы: Талькина и Колькина.

— Ну, что, понравилось? – тяжело дыша, спросил Кутузов.

— З-здорово! – выдохнул Балконский.

— Тогда сегодня после школы пойдешь на стройку.

— Зачем?

— Туша обещал сеструху Вальку привести. Отдерешь ее по полной, будешь как мы. Слышь, Балкон, не опаздывай!

Такого поворота событий Колька не ожидал, хотя влиться в драчовую команду хотел и давно. Только туда без стояка туда не принимали. Брат не принимал. Вальку, сисястую девицу из Казарм, Балкон видел только издали и начал волноваться.

Он и на своих одноклассниц начал смотреть по-другому, особенно на Ромашку и Кондрашку, то есть, на Ромашову и Кондратову. Балкон сидел сразу за ними с Клюкой, то есть, Клюевым, с которым то дрался в кровь, но мирился. Сидел и смотрел, как Ромашка отвечает у доски, и как у нее оттопыривается фартук на груди. Она волновалась, и ее фартук шевелился все сильнее, а Ромашка краснела и бледнела. Кондрашка взялась ей подсказывать, но сделала только хуже. Потому что и ее вызвали, а хуже ей стало не ей, а Коле Балкону, потому что он дрочил на Ромашку. Учитель заметил и вызвал еще и Балкона. Он вставал очень медленно, потому что запихивал стояк в школьные брюки, запихнул, а вот ширинку застегнуть не успел. Из нее теперь вместо стояка торчал угол светлой рубахи. Класс засмеялся, а географ написал в дневнике: «Дрочил на уроке!». Коля понял, что битья от отца ему не миновать, и загрустил.

На большой перемене он забежал в столовую и выхватил у зазевавшегося вихрастого первака в очках надкушенную булку и полстакана компота, поскольку за дрочкой забыл взять из комода, где лежали семейные деньги, пятнадцать копеек. Балкон забежал под лестницу и жадно проглотил трофеи. На физкультуру он не пошел, а спрятался под грудой одежды, очень кстати упавшей на пол вместе с вешалкой. Учительница погасила свет, ушла, и Коля выбрался в коридорчик между мужской и женской раздевалками.

Он давно хотел пробраться в женскую раздевалку и потрогать колготки, а может, и примерить. Почувствовать себя немного девочкой. Коля на цыпочках подобрался к двери и, осторожно потянув на себя, заглянул в щель. Никого, полутьма, лишь сквозь узкое окошко попадал в подвал дневной свет. Балкон пробрался в девчоночью раздевалку и присмотрелся к вещам. Фартуки, платья, рубашки, колготки и чулки были развешены на крючках, а на узких скамьях стояли портфели и сумки. И все это источало непонятный и манящий запах женщины.

Коля, лихорадочно торопясь, снял серые брюки, черные трусы, и у него сразу образовался стояк. Затем он выбрал чьи-то колготки и натянул их на голое тело. Стояк стал еще крепче, тонкая шелковистая материя ласкала его, и Балкон начал поглаживать стояк снизу сквозь ткань. Коля уже был готов испытать наслаждение, подобное утреннему, но в коридорчике раздались торопливые девичьи шаги, кто-то вошел, и в раздевалке загорелся яркий свет! Балкон обернулся и увидел замершую на пороге Ромашку в черных трусах и белой майке. Она увидела Колю в сером пиджаке и светлой рубахе навыпуск поверх красных колготок.

— Коля? Что ты тут делаешь? – закричала она.

И Балкон сделал единственно правильное, как ему показалось, действие. Он шагнул Ромашке навстречу и крепко прижал ее к себе, ощутив мягкую податливость и упругость одновременно ее нежного тела! Его стояк был зажат между двумя животами, Коля начал инстинктивно двигаться вверх-вниз, и произошло оно, невозвратное и непоправимое. Стояк забился, как пойманная птица, между животами, исторгая пахучее «молочко», и от наслаждения Коля едва не потерял сознание!

Ромашка вырвалась и осыпала Балкона частыми, но слабыми ударами сжатых добела кулачков. Она кричала:

— Ты, жалкий извращенец, испортил мои колготки, майку и трусы!

Она еще много чего кричала, но Коля ее почти не слушал. Он, подобрав штаны и трусы, кинулся в свою, мужскую раздевалку и быстро натянул трусы и брюки поверх мокрых спереди колготок. Потом, схватив портфель, он выбрался из открытого окна в еще пустом гардеробе и побежал на стройку.

Балкон почему-то решил, что за ним должны ринуться все школьники с первого по десятый класс с учителями и директором во главе. Коля специально выбрал кружную дорогу через холмы и овраги, но, взобравшись на первую горку, понял, что за ним никто не бежит, ни один педагог, ни даже очкастый первоклассник, у которого он выхватил булку. Коля остановился возле развалин старой церкви, в которую когда-то попала фашистская бомба, скинул полуботинки, брюки, трусы, мерзкие красные, насквозь пропотевшие колготки и с садистким наслаждением затолкал их под камень. Затем надел свое, родное, мужское, и, еще раз оглядевшись, отправился на стройку уже прямиком.

В прошлом году завод заложил несколько многоквартирных домов, и в одном из них Бородины должны были получить квартиру, расставшись с привычным бараком, сыростью и проблемами с водой и электричеством. Возможно, в подвале их дома происходила сцена, свидетелем которой стал Коля Балкон. Уже был выведен нулевой цикл, положены плиты пола первого этажа, но дело на этом остановилось. Было прохладно, середина сентября – не август-месяц, и Кутузов приказал разжечь костер из серых, заляпанных цементом досок. Рядом с костром лежала животом на ящиках полуголая сестра Тушина Валя в белом платье, подол которого был задран ей на спину, а к ее белому заду, стоя между раздвинутых ног, прилип Толя де Толли. Он кончал, рыча и скрипя зубами от удовольствия! Рядом стояли и смотрели на это действо Кутузов и Туша, Валин брат, поддерживая стояки в рабочем состоянии. Возле костра стояли бутылки с портвейном, а на прутиках жарился черный хлеб.

Толя вышел из Вали, а его место занял Капитан Тушин. Возможно, он давно уже пользовался Валиным расположением, и она ему надоела, но он подергался чисто формально и, судя по его равнодушному лицу, особого удовольствия не получил. Наступила очередь Кутузова.

Он долго пристраивался к Вале сзади, пытаясь затолкать ей между волосатых губ вялый стояк, а Тушин и Толя налили себе по полстакана портвейна, выпили и вкусно захрустели жареным хлебом. Они выпили почти весь портвейн и съели почти весь хлеб, а Кутузов, сверкая глазом, все дергался, истекая потом, и все никак не мог кончить. Наконец, он почти лег Вале на спину и бешено забил голым задом. «О-о-о!», – закричал Кутузов. – «Наконец-то!».

— Ну, что? Кончил? – равнодушно спросила Валя, повернув голову к лежавшему на ней Тальке. – Я могу идти?

Кутузов слез с Вали и уселся рядом на свободный ящик.

— Сейчас брат должен подвалить. Он тебя отоварит, и пойдешь!

Коля вышел из «мертвой зоны» со стороны нерабочего Талькиного глаза, и брат его увидел.

— Давай, братуха, запусти ей хорька. Вальке скоро во вторую смену.

Коля нерешительно подошел и принялся дрожащими руками расстегивать школьные брюки. Увидев его вислый стояк, Кутузов презрительно сплюнул:

— Да, незадача! Ну-ка, погладь Валину дырочку, потрогай ее волосики, помни сиськи. Давай шевелись, Балкон! А ты, Валька, сними свой балахон, хорош валяться, как дохлятина!

— Так холодно же!

— Давай, давай работай, десятка на дороге не валяется!

Валентина нехотя поднялась с составленных в ряд старых ящиков и сняла через голову широкое, как гардина, темное платье. Платье было надето на голое тело, но тело оставляло желать лучшего. Тощие груди уныло мотались, как уши спаниеля, а на выпуклом животе отпечаталась «железная дорога» от ящичных досок. Ноги, короткие и тощие, вообще напоминали коленчатые валы от автомобильного мотора.

— Пусть она уйдет! – тихо, но твердо сказал Балкон, и Кутузов махнул Вале: «Уходи!».

Она, не надевая платья и сжимая в кулаке красненькую с портретом Ленина, пошла из подвала, шаркая старыми туфлями, а ее вислый, как у старой кобылы, зад сотрясался в такт шагам.

— Зря ты так, – сказал Виталик брату. – Нормальная баба. Приемистая!

— Тогда чего делать будем? – спросил де Толли. – Дрочить? Надоело.

— Мы ведь даже толком не знаем, как что называется, – сказал Тушин, потряхивая вялым членом. – Дрочить, дрочим, Вальку хреначим, а как называется, не знаем.

— Я знаю! – райским голоском сказала незнакомая троице девушка, вступая в подвал. – Это называется трансвестизм.

— Это что еще за явление? – нахмурил брови Кутузов, торопливо застегивая брюки.

— Это не явление, – поспешно вступился за девушку Балкон. – Это моя одноклассница Ромашка. Ромашина.

— И что же этой Ромашке надо в нашем подвале? – продолжая хмуриться, спросил Кутузов.

— Коля надел мои колготки и обспускал их, а потом унес. Я пришла за ними.

— Ты сначала объясни, что такое трансвестизм, – сказал Тушин. – А то мы тут темные, ни хрена не знаем иностранных слов.

— Это когда мужчина одевается женщиной, и ведет себя как женщина, – охотно пояснила Ромашка. – А теперь пусть отдаст мои колготки. Мамка заругает, они денег стоят!

— Похоже, ты, братик, решил пидором стать? – грозно спросил Виталик. – Может, поэтому и от Вальки отказался?

— Да ни фига! – разозлился Балкон. – Просто хотел померить!

— Тогда докажи народу, что ты – не пидор! – разозлился в ответ Кутузов.

— И как же я докажу? Опять дрочить?

— Нет. Отымеешь эту девку, значит, ты не пидор. Хватайте ее, братцы!

Ромашка отступила к выходу: «Мальчики, да вы что?», но было поздно. Толик де Толли и Капитан схватили ее за руки.

— Я кричать буду! – пригрозила Ромашка.

— Кричи, – спокойно сказал Кутузов. – Здесь на три километра ни единой души, кроме нас. Так что кричи, детка, а мы тебе целку ломать будем!

Он вытащил из брючных шлёвок узкий ремешок и, поигрывая им, приблизился к Ромашке, которая тщетно пыталась вырваться из рук Толика Баркова и Славика Тушина.

— Сейчас мы тебя привяжем к столбу, – зловещим голосом сказал Кутузов, сверкая глазом. – Затем заголим, а потом отымем во все дыры.

— А я пойду в милицию, – пообещала Ромашка.

— А мы все скажем, что ты сама пришла! – ответил Балкон. – И это – правда!

— Потом попросила привязать к столбу, как Жанну Д’Арк и поиметь! – добавил Кутузов. – Нас четверо, и мы будем петь одним голосом! Так что лучше не ломайся и скорее нам отдайся.

— Сама разденешься или как? – поинтересовался Балкон.

— Суки вы рваные! – сказала Ромашка. – Пустите, я сама все сделаю.

— Не ругайся! – погрозил пальцем Кутузов. – У нас на это запрет. А то морду разобью.

Ромашке не хотелось ходить с разбитой мордой, скрыть драную целку было намного проще, чем синяк под глазом. Во всяком случае она так думала.

Она неторопливо раздевалась, а Толик и Славик стояли рядом. Ромашка сняла черный фартук, затем коричневое школьное платье. Все аккуратно сложила на ящик и взялась за замок лифчика.

— Это, сосунки, называется бюстгальтер. Он поддерживает женские груди.

— Спать не мешает? Не давит?

У де Толли не было матери, и поэтому ему было интересней, чем другим «бородинцам».

— Правильно подобранный бюстгальтер не жмет и не давит, – пояснила Ромашка. – Кроме того, перед сном я его снимаю, чтобы тело отдохнуло.

Она ловко скинула с плеч узкие бретельки, освободив маленькие грудки с розовыми сосками, и перевернула лифчик задом наперед.

— А теперь – замочек!

Ромашка расстегнула тугой замок и отшвырнула лифчик в сторону. Затем попрыгала, и ее грудки тоже попрыгали.

— Видите, как они скачут, – пояснила Ромашка. – При ходьбе и беге они трясутся и причиняют даже боль. Кроме того, соски трутся о платье и меня возбуждают. Я начинаю думать не об учебе, а о мужчинах. А это для советской комсомолки не годится.

— Хорош болтать! – сплюнув на пол, сказал Кутузов. – Трусы снимай!

— Погоди, я еще о грудях не все рассказала, – остановила его изящным жестом Ромашка. – Соски способны к эрекции, как и ваши члены. Они твердеют от одного прикосновения, или даже мысли, а груди тоже увеличиваются немного.

Она сжала ладонями грудки и принялась ласкать соски тонкими пальцами.

— Видите, мальчики, – с придыханием сказала Ромашка. – Они уже тверденькие! А рядом – пупырышки, вот тут, на кружочках...

Парни, все четверо, пристально наблюдали за ее манипуляциями, и им показалось, что, когда Ромашка убрала руки, ее грудки стали больше.

— А вот тетерь я снимаю трусики! – торжественно объявила она, словно речь шла о полете человека в космос.

И вся шобла стала смотреть на Ромашку, словно она – Бородинская панорама. И вот, поди ж ты, подумал Балконский, хоть и знаю, что там у девчонок одна щелка и волосы, а тянет посмотреть. Так тянет, что...

Ромашка взаправду сняла трусы, белые, в мелкий цветочек, положила их на ящик рядом в со стопкой одежды и придавила животом.

— Ну, кто смелый, сосунки? – выкрикнула Ромашка, похлопывая себя по заднице. – Или у вас еще не стоит?

— А кто Вальку драл? – с вызовом ответил Кутузов. – У любого мужика не будет стояка сразу после бабы!

— И у тебя, Колька, тоже не стоит?

Все парни посмотрели на Кольку Балкона, спасай, мол, гибнем!

— Стоит, – тихо, но уверенно сказал Балкон. – У меня стоит!

— Тогда вперед! – также тихо сказал брат. – Вперед, князь Болконский, на штурм укреплений! Только штаны сними, вдруг кровь хлестанет!

— Почему кровь?

— Ну как же, целка же...

Снял штаны Балкон, снял и трусы. Стояк действительно у него был железный, и он подошел к Ромашке.

— Ну? – сказал брат.

— Ну? – сказала Ромашка.

И Коля засунул Ромашке так, что она закричала, и ее крик «А-а-а-а!» долго метался по безлюдной стройке.

Потом, когда они уже не могли иметь Ромашку, они опять ели хлеб и пили портвейн и все вместе смеялись над Ромашкой и ее большущей дыркой. И она смеялась вместе с парнями, потому что она была не Ромашкой, а Наташкой. И ее назвали Наташей Ростовой, невестой князя Болконского, или Балкона. Затем они все вместе пошли в Казармы провожать Ростову, где она жила, и подрались с местными.

Но об этом как-нибудь в другой раз...