А ещё, Надежда Петровна, задала нам новое испытание, написать большое сочинение: «как я провел новогодние каникулы».

Я и написал, оно примерно такое, только почему-то не про зиму, вообще не про это;

«Когда был в деревне, однажды бабушка с дедушкой сделали одну машину странную, она могла искать всё, что захочется.

Сначала они ее сделали, а потом позвали меня, чтобы испытал машину как следует.

Машина похожа на робота с одной рукой, или на желтый экскаватор на колесах, только вместо ковша, сооружена кабина управления.

По высокой лесенке залез в кабину.

Она выглядела большой железной коробкой, с прорезями под окошки, спереди, по бокам.

Потолок совсем низкий, что нельзя разогнуться в полный рост.

Кушетка, чтобы можно лежать, с неё управлять движением робота, хотя он вполне управлялся самостоятельно, из какой-то хитрой программой заложенной в память машины, дедушка так объяснил, перед этим.

Ещё он управлялся с помощью шлема, который надевался на голову.

Когда устроился внутри, то принял лежащее положение возле окна, надел шлем.

Машина тут же ожила, рука с кабиной длинно вытянулась в сторону, описала полукруг.

Потом застыла в одной точке, тут же понеслась обратно со скоростью, меня чуть ли не сбросило на пол, если бы не крепко пристегнут ремнём, как в автомобиле.

В окошке пронеслись ветки деревьев, крыши домов, строений, сараев.

Испуганно взмывали в воздух птицы, разбегались ошалевшие коты.

Кабина, с вытянутой рукой, чуть ли не задевала верхушки заборов.

Немного страшно, а потом нет, потому что робот перестал дергать кабиной.

Задвинул ее в себя, затем потихоньку тронулся с места по асфальтовой дороге между домами.

Машина поехала, передвигая ковш то в одну сторону, то в другую, давая мне возможность заглянуть в окна, на соседские дворы, где сидели на лавочках под верандами местные жители, отдыхая от летней жары.

Некоторые из них с интересом смотрели на меня, на машину, а некоторые не замечали.

Хотя у них тоже ничего нет интересного, что могло бы помочь в поиске чего-нибудь такого, а чего именно, я и сам толком не знал.

А потом машина остановилась, понял, что она сломалась.

Я вылез, спустился, держа в руках желтый шлем, было жарко.

Машина заглохла возле какого-то двора.

Из него появилась, и вышла девочка.

Вполне обычная: косички, веснушки, платье, или сарафанчик до голых коленок.

Она подошла, спросила:

— Ты что здесь делаешь?

— Провожу испытания, — ответил совсем как взрослый.

— Угм, понятно.

— Жарко, а хочешь, угощу тебя мороженым, или пепси?

— Хочу, еще как хочу.

— А как тебя зовут?

— Меня Марта. А тебя?

— Голубь, то есть нет, мое имя Демьян, но ты можешь звать Даня.

Зови просто Даня.

Мы с ней пошли в парк покушать мороженое, вместе с пепси-колой.....»

Учительница, Надежда Петровна, поставила за это сочинение «двойку» в дневник.

Она разнесла его в пух и прах, критиковала невежество, какое-то одурманивание «западным образом жизни».

— Это просто невыносимо. Ещё какие-то непонятные роботы...

Жаловалась она маме, которую вызвала к себе, на учительский допрос.

Это когда ученик с родителями проходит в школу, там за партами учитель с директором, или с завучем.

Все они начинают распекать бедного, несчастного школьника, а родители краснеют, перед ними, за такое непутёвое чадо.

Родители краснели, а потом дома устраивали порку ремнем по голой заднице.

Бывало, мальчики, после таких собраний собирались в кружки, начинали обсуждать прошедшее.

— А вот мой папка, дал так дал, десять ударов. Ремнем, кожаным!

— Это что, — вот мой пахан дал, что я сесть теперь не могу.

— Да хрень, вон смотрите, пацаны, какие полосы, — говоривший мальчик демонстрировал под задранной рубашкой багровые рубцы на спине.

— Это чем тебя так?! — удивлялись все.

— Шлангом от стиральной машины, — отвечал гордо тот.

— Ого! Больно было?

— Ещё как, ребзя...

— А все из этого «сыроегина»...

— «Петровна» собрала внеочередное собрание родителей, всё из-за него!

Негодующий палец Вовки Рыбина указывал на меня.

— Да, из-за него...

Косые взгляды устремлялись всё на меня.

Это одноклассники так меня называли, кроме клички, фильм такой был «приключения электроника».

Поэтому вот, я вроде какого-то суетливого «сыроежкина».

Доведенные до отчаяния одноклассники меня мутузили на переменах.

А дома мне тоже задали порку ремнем за сочинение про роботов,

— Не пиши про роботов.

— Не думай о девочках.

— Учись...

— Учись...

— Учись...

— Не пиши никогда, клянись!

— Клянись!!

Мать меня била ремнем, когда я лежал на диване со снятыми трусами, выдыхая, материлась при этом, при каждом ударе, будто вдавливая в мой ум, через жопу, жизненные понятия.

Сочинение, я проклял и пообещал, что больше такого не повториться ни в жизнь,

хотя оно вовсе не про это, а как нашел одну девочку, с которой мы потом пошли гулять в парк.

Всего-навсего, пошли в парк кушать мороженое, кататься на каруселях, пить пепси.

В сочинение раскрыта внешность девочки, из класса, которая мне сильно нравилась.

Эльвира Шарипова самая красивая из всех девочек в классе, как кукла, но та девочка была совсем незаметной среди всех одноклассниц, поэтому нравилась мне больше Эльвиры.

Потом в процессе порки, когда боль уже стала совсем невыносимой, от многих ударов ремнем, мама порола меня не шутку, а до крови, поклялся, что больше никогда не стану писать, тем более становиться писателем.

Потом заболел, у меня как всегда от нервов повышалась температура.

*

В детстве доставлял много хлопот родителям, много болел, можно сказать, что большую часть учёбы в школе пропустил по разным болезням: начиная от простуды, бронхита, кори, ангины, до наступления повального гриппа весной.

Переболел «ветрянкой», во время болезни мама понаставила мне много точек на лице «зеленкой», поэтому ходил весь в зеленых пятнышках.

Всем было смешно, только мне не очень.

Болел в основном дома, ведь детские врачи измучились приходить к нам постоянно в квартиру, стучать в деревянную дверь, обитую черным дерматином под номером «67», выписывать рецепты, справки освобождения от учебы в школе, поэтому мама писала справки сама, лечила меня тоже сама домашней медициной.

В молодости мама окончила пару курсов нашего городского медучилища.

Кроме лекарств, таблеток, «рыбьем жиром», настойки смеси алоэ, которыми мама пичкала каждый раз, она делала уколы стеклянным шприцем, с большой железной иглой. Ещё ставила «горчичники» и «банки».

Горчичники, бумажные карточки, они посыпаны сухим горчичным порошком.

Мама делала их сама из бумаги и покупной горчицы, для экономии денег, или покупала в аптеке. Она смачивали их водой из тарелки, налепляла несколько штук на голую грудь, или спину. В намоченном виде они хорошо приклеивались к телу, испускали специфический запашок горчицы, а через несколько минут, когда горчичники немного подсыхали, кожа под ними начинало жечь огнем.

Я начинал беспокойно кричать, тогда мама начинала их отдирать.

После них на коже оставались красные квадратные пятна, сухой порошок комочков горчицы.

А процедура «банок», выглядела так.

Сами «банки» сделаны из стеклянных баночек в виде шариков, мама поджигала карандаш, нагревала банки, тут же пристукивала их к спине.

Банки намертво присасывались к коже, ее затягивало вовнутрь банок.

Это было неприятно, немного больно.

Потом от них на коже оставались следы, только на этот раз в форме кружочков.

Дышал над «картошкой», это когда картофель варят в большой кастрюле, тебя накрывают с головой полотенцем, дышишь картофельным паром до пота и слез.

А лицо становилось распаренным красным как после хорошей бани.

Хорошо помогало от кашля.

Приходилось пить горячее молоко с содой, как говорила бабушка, — «до самой последней капли».

Это, так сказать, некоторые минусы, которыми надо платить за домашнее времяпровождение.

Иногда болел на самом деле, тогда мама прикладывала на лоб полотенце, смоченное в уксусе, заставляла пить лекарства, делала уколы.

А иногда «симулировал», то есть притворялся, что заболел, какой-нибудь легкой простудой.

С утра просыпался от звона заведенного будильника, почему-то понимал, что вот сегодня не хочется идти в школу, изображал измученный вид, говорил маме, что плохо себя чувствую, болит голова, вроде у меня поднялась температура.

При этом трясясь всем телом, показывал, что у меня начался озноб.

Мама давала мне стеклянный градусник со шкалой и ртутью, украдкой ставил его на батарею, или натирал кончиком шерстяного одеяла, да так что градусник показывал, чуть ли не температуру в 40 градусов.

Тогда приходилось его стряхивать, начинать делать сначала, чтобы градусник показывал чуть-чуть больше 37 градусов.

Ведь всего-то требовалось нагнать температуру в половину градуса, от 36 и 6.

Даже мама не замечала разницу, когда она прикладывала ладонь к моему лбу.

*

Приходилось подделывать оценки в школьном дневнике, конечно «двойки».

Приобретал второй дневник, для показа его родителям, когда у меня находились деньги на покупку, или же следовал совету заядлых «двоечников»; натирать графу страницы дневника мылом, а что лучше, — парафином от обычной свечки, тогда красные чернила от учительской авторучки не могли там писать, да вообще любые чернила. Некоторые учителя очень злились от той невозможности влепить заслуженную «двойку» нерадивому ученику, поэтому они с треском выдирали намазанную парафином страницу, писали на следующей странице дневника, выставляя злополучную оценку.

Был случай, когда один ученик из нашего класса, Миша Михайлов, намазал парафином половину страниц в дневнике.

Учительница изъяла его, отнесла директору.

Поэтому ему пришлось заводить новый дневник, вместе с полученным наказанием от родителей.

Да все наши школьные удачные проделки, быстро выяснялись на ближайшем родительском собрании.

Классная руководительница, Надежда Петровна, заставляла родителей приносить наши дневники, при ней тщательно сверять результаты с классным журналом, который невозможно подделать, украсть, или снять с него копию.

*

Возле нашего дома прямо за пять шагов раскидывались колхозные поля.

Вокруг стройка, тут лес, где осенью можно собрать желудей.

Озеро и ручей почти рядом, можно сказать, под боком.

Туда мы ездили на великах, по четверо: кто-то помещался на раме, кто-то на багажнике, кто-то висел на шее у самого водителя велосипеда.

В ручье делали рукотворную запруду из каких-то найденных досок, он превращался в мелководный бассейн, где мы всё купались.

Вода в ручье становилось мутной и грязной, как мы сами.

Попадалась рыбка, какой-нибудь мелкий пескарик, которого мы тут же съедали, сначала пожарив на костре, вместе с кусочками колбаски, нарезанной, будто это шашлык.

На лугах росла кукуруза в початках, горох в стеблях, колосья пшеницы, ржи.

Окраина города, где мы чувствовали себя почти как в деревне.

Когда подходило время сбора урожая, то мы туда ходили наперегонки набирать созревшую кукурузу, набивали карманы спелым горохом, бегали среди колосков пшеницы.

Были страшные конники, безумные люди на конях, то есть охранники тех полей. Они ездили по округе в вечернее время.

Пацаны рассказывали, что у них есть ружья с патронами, они стреляют в нарушителей прямо в упор, а если кого поймают, то протянут по спине воришки долгим кнутом, от которого остается длинная полоса с кровью.

А война, так себе, не война, просто «войнушка» в которую мы играли.

Хочешь играть — так давай.

За команду боцмана, или за стрелка, — это мальчишки с моего двора.

Боцман толстый, носил всегда майку тельняшку.

А стрелок очень меткий, ещё у него настоящий автомат, который светился огнем, издавал грозное рычание: «рррр...»

Я предпочитал команду боцмана.

Потом выбирали, кто будет русский, а кто фашист.

Военные действия велись вокруг школы.

Она была большая по территории, мы всегда разделялись на две группы: разведчиков, или бойцов.

Имелось два варианта: идти в «окружение», или сразу всем.

Выигрышем было, когда вся группа внезапно ударяла из фланга.

Мы тарахтели:

— Та-та, та-тат!

Ведь у нас в ручках деревянные палки, которых мы озвучивали.

«Фашисты» сдавались.

С горечью признавали свое поражение

А потом всей толпой вместе с фашистами, бросались пить бесплатную газировку.

Автоматы работали такие.

Конечно не бесплатные: если с сиропом, то надо опустить в автомат «три копейки»,

а если без сиропа, то одну копеечку.

Кто не знает, в Советском Союзе была такая монетка.

Три копейки тоже монета, две копейки.

Пять копеек, они из красной натуральной меди.

Десять копеек. Двадцать копеек. Пятьдесят копеек. И рубль железный.

А копейку можно всегда попросить у взрослых дядей и тетей.

Они давали, им же не жалко копеечку, для детей, которые хотят попить газировку.

*

Девчонки, задрав носики, вечно играли то в «классики», это когда на асфальте рисуется квадратики, они перепрыгивают, то там, то тут.

Или в «резинки».

Это когда берется резинка, как объяснить «резинка» эластичная тесьма, в которой проделаны тонкие нитки резинового жгутика, две девочки становятся по сторонам, натягивая длиннущую резинку, а посередине прыгает третья девочка, исполняя виртуозные прыжки. То есть не просто так, а закручивая резинку ножками в каких-то немыслимых оборотах.

Это было очень красиво.

Они сверкали голыми коленками, пятками в сандаликах, юбочки задирались, из которых виднелись беленькие трусики.

Только девчонки постоянно орали, визжали друг на друга.

У меня болела голова от их визга, я уходил от них играть в футбол.

Это получалось так: возле дома тротуар с дорогой, с бордюрами, асфальтом.

Редкие машины, которые проезжали, только раз в день.

На асфальте мы играли, с азартом пиная мяч туда-сюда.

Однажды один мальчик дал мне покататься на своем небольшом велике, он назывался «Лёва», мог становиться трехколесным.

Но тогда совсем не умел кататься на велосипедах.

Я поехал, а потом упал, рукоятка руля пропорола кожу, вонзилась в мясо бедра.

Конец руля до упора в звонок, торчал в моей ноге.

Думал что умру, текла кровь, было очень больно.

Сильно кричал, ведь не хотел умирать прямо сейчас, ведь я очень маленький.

Хотел умереть взрослым, наверно только когда стану дряхлым дедушкой.

Но вынул руль из ноги, шла кровь.

Потом прибежал к бабушке, ковыляя на одной ноге.

Она сидела дома, сразу стала бинтовать мою пораненную ногу, мазать зеленкой, йодом. Заодно ругать какой получился неловкий остолоп и увалень, который даже от велосипеда может умереть.

На память остался шрам от этого нечаянного дела.

*

В городе находилось много очень странных людей, они назывались сумасшедшими.

У некоторых из них существовали названия.

Один из них «регулировщик», хорошо одетый в костюме, в галстуке, днем он выходил на перекресток дорог, где не стояли светофоры, махал руками, показывая машинам, когда им ехать

Другой «рыбак», он садился на асфальте, доставал удочку, закидывал снасть с пойманным червячком, метра на три, куда-то на землю.

Потом он кричал,

— Клюёт, клюёт!

Дергал удочку, делал вид, будто отцепляет добычу в ведерко.

Воображаемый улов меж тем дергался, но он крепко держал снасть, не отпускал.

А мы наблюдали на расстоянии, за тем как он ловит невидимую рыбу из воздуха.

Еще летом мы с пацанами готовили салюты из селитры, поджигали шипящий карбид, делали бомбочки, взрывали строительные патроны, найденные на стройке.

*

Наступала зима, я катался на лыжах, санках.

У меня были деревянные лыжи с ремешками, такие же деревянные палки.

Застегивал ремешки лыжных креплений на валенки, потом катался на спортплощадке возле дома, ведь она полностью засыпана снегом.

Каждый вечер, когда сделал домашние задания, катался несколько часов, так мне казалось, нарезая круги, по свеженатоптанной лыжне, которую сделал сам.

Темно, зима, небольшой мороз, тихо падает снег, — он немного хрустит под лыжами, они проваливаются, когда делаешь только первый круг, но потом снег делается всё плотнее и плотнее, с каждым пройденным кругом.

Мне становилось хорошо, ведь побеждал саму природу наперекор всему.

Никто не мешал, взрослые не обращая внимания, брели сквозь снег по своим делам.

Иногда присоединилась какие-то большие девочки, из классов постарше, наверно с другого двора, они тоже катались на лыжах вечером.

Они катались по моей сделанной лыжне, но мне было абсолютно не жалко.

Бывало, они застревали в снегу, или падали на бок, всегда им помогал подняться.

Девочки при этом смеялись, над чем-то шутили, наверно надо мной, так я думал, ведь сбылось только семь лет.

Не далеко от дома существовал строительный карьер, зимой он покрывался снегом, поэтому из него получалась отличная горка, с которой можно лететь вниз со свистом в ушах на лыжах или снежных санях, или по-простому санки.

Дома у нас находились санки, они очень тяжелые, неудобные, сделаны из полос железа, а может самого чугуна, так казалось, когда их выволакивал из квартиры на этаж, а потом из подъезда на улицу, хотя иногда помогала бабушка.

Черное, вороненое железо, загнутые полозья, на сиденье толстая фанера.

Спереди привязана крученая веревка, почти канат, чтобы не оборвалась от тащимого веса, или можно привязываться, чтобы не слететь с них, при гонке вниз с горы.

Но недавно отчим с зарплаты, в магазине купил новые санки, чтобы отвозить в садик братика Алешку.

Они очень красивые, легкие, почти невесомые, сделаны из серебристого железа, дощечки на сиденье, окрашены в красные, синие, зеленые цвета

Сзади саночек, устроен складной задник, там эти полоски из серебристого металла можно опускать и раскладывать.

Они были просто прекрасны.

Отчим не разрешал мне на них кататься, говорил, — что я их «ухайдакаю».

Я не понимал, что это значит.

Но он запретил строго-настрого не брать их кататься, даже прикасаться к ним.

Тогда по ночам прокрадывался в коридор, тихо, в темноте не зажигая света, чтобы никто не заметил, клал их на пол, полозьями вниз, потом ложился животом на ребристое сиденье, представляя, как санки и я, составляемое одно целое, мчатся вниз с горки.

О, это было самое великое наслаждение, мысленно представлять, как мчусь по земле, будто на самолете, обгоняя мгновенный ветер.

Зимой на горке собирались толпы детворы, со всего многоэтажного района.

Они веселились, катались, играли, — а при столкновениях трещали санки, ломались лыжи, ребра и косточки.

По слухам здесь даже один мальчик оставил один глаз, он у него вытек, когда в него попала лыжная палка.

А со мной дело обстояло так; я прокатился вниз с горы, она была очень высокой, то потом стал подниматься с боку, чтобы никому не мешаться, на вершину горки.

Тут на меня сверху горы поехало орава пацанов, почему они решили поехать по краю, почему не знаю, может нарочно.

Они ехали на меня плотной кучей, двумя, или тремя санками, сцепленными в паровозик. Получилась авария, все санки перевернулись, мальчики попадали, а полоска чужих саней, вонзилась в бедро, так больно, что я не мог плакать, тем более говорить, что со мной случилось.

Пацаны отволокли меня на самый верх горки, потом положили на снег, сказали, чтобы лежал тут, а потом все будет хорошо.

Зима, вечер, становилось темно, а «все хорошо» никак не приходило, а делалось только плохо; те пацаны куда-то делись, больше не приходили ко мне.

Мои санки пропали, они как-то отвязались от моей руки, при аварии.

Наверно они съехали вниз, а что сделать, если не мог ходить?!

Тут подумал, что сделался парализованным, недавно кино показывали по телевизору, про того парализованного, у которого отнялись ноги.

Стало страшно, если будет, когда придётся жить на инвалидной коляске.

Страшно дальше жить, хотя тоже страшно, умирать прямо сейчас.

Попробовал поплакать, но никто не слышал, все дети, которые оставались на то время, заняты своим весельем.

Тогда пополз по земле, то есть по снегу.

Да, полз, не вставая, локтями и руками карабкаясь среди сугробов к дому, ведь там была моя мама, моя бабушка, которые помогут, а может спасут от неминуемой смерти.

Иногда уставал полсти, переворачивался на спину, думал о многом, что приходило в голову.

Это совсем нетрудно, когда еще смотришь в темное небо, на котором есть звезды.

Вот люди получают после рождения кредит, от жизни, небольшой.

Что они делают, просто умирают, глядя в небеса, как я вот, например.

Еще думал про вулкан Кракатау, по телевизору показывали, про его извержение, как при этом погибло очень много людей, несколько миллионов человек, среди которых мог оказаться я тоже, родись в то время.

Дым от извержения накрыл планету, я думал, — вот оно; пепел стал дымом, потом стал тучей, или облаком, которое вон плывет там вдали.

При этом мне нравилось само название, или произношение опасного вулкана:

Кра-ка-тау.

Я повторял эти буквы снова и снова.

В этом слышалось что-то зловещее и непостижимое, а от этого более загадочное и притягательнее для меня.

Время шло, я полз дальше, к дому.

Когда дополз до подъезда, то закричал: бабушка, бабушка.

Она выбежала, отвела домой, а дальше не помню.

В школу не ходил неделю по болезни, оказались порванные несколько сухожилий в ноге, поэтому отлеживался дома.

Железные санки потеряны, бабушка ходила за ними на утро, но их не было уже нигде. Но меня не пороли, почему-то, за утерю.

Мне сани перешли по «наследству», так сказала бабушка с укором:

— Их сделал вручную твой дедушка, на них катались мои дети. А ты вот потерял.

Сделалось обидно.

Не то, что обидно, как-то не по себе, не то, чтобы мог выразить словами, находясь в том возрасте.

Честно говоря, и сейчас, не могу толком объяснить то состояние: да, пропала вещь. Так я не виноват, это всё пацаны, а потом полз, чуть не умер, да вообще сани мне никогда не нравились!

В том возрасте вещи казались вещью, которых можно просто использовать, нисколько не жалея их: да велосипед, да санки, да машинки, и что?!

Просто вещи, которые мы употребляли, они ломались при этом, или терялись.

*

А ещё я строил космическую ракету, прямо дома, ведь ходил в садик.

Она была сделана в виде остроконечного конуса, в два слоя.

Внутренняя оболочка из газет, там фотографии про какого-то генсека партии.

А внешний слой, из блестящей фольги, в основном от плиток шоколада, оставшихся в виде подарков от взрослых.

Все это склеено жидким клеем.

В космосе будет очень жарко, думал, а фольга не горит.

Ведь специально проверял, тщательно держа фольгу над огнем спички.

Она не горела, а только покрывалась черной копотью, радовался, ведь мои космонавты полетят к звездам без ожогов.

Потом мы выходили на улицу с бабушкой, говорил:

— Баба, я запущу ракету вон туда, — показывал пальчиком куда-то в небо.

Оно очень синее, очень прозрачное, что можно разглядеть самую капельку, там в самых-самых небесах.

— Там летит Гагарин, до всегда, до самого верха.

Бабушка трепала меня по макушке, говорила

— Да внучек, сможешь, конечно, сможешь запустить.

А мама говорила, что шоколад был самым дешевым продуктом, поэтому чуть не умер от этого, от переедания сладкого.

На коже появилась сыпь, всякие воспаления, которые могли лечить самостоятельно.

Помню это время, меня тетя врачиха больно колола «шприцем» в попу, давала пить горькую «микстуру».

Но я съедал шоколад, чтобы добыть космическую фольгу для моей космической ракеты, которую когда-то запущу в космос.

Откуда брался шоколад и фольга?

Наверно оттуда: мама, в то время выглядела очень молодой, очень красивой.

К ней приходили, то есть к нам домой, приходили какие-то очень странные дяди.

Они приносили шоколад, еще какое-то «вино», или «шампанское», еще почему-то цветы. Большой букет, который превращался в труху, долго стоя на подоконнике.

Иногда меня прятали от дядей, не показывали.

Поэтому прятался вместе с бабушкой.

А иногда те необычные дяди, они были то усатые, то лысые, которые настоятельно требовали, чтобы показался им, какой есть, потом их назвал папой.

Я хныкал, плакал, не понимал к чему дело идет.

Как могу назвать папой чужого дядю, так не бывает.

Ведь папа у меня самый лучший на свете, он просто уехал по очень важному заданию на Северный Полюс.

Мама у меня так рисует в картинках, когда расплачусь, когда спрашиваю о папе.

Она садилась на диван, забирали к себе, прижимала к груди, от которой только что отняла, очень пахло материнским молоком, брала потом альбом с чернилами со столика, принималась рисовать.

У нее очень красиво получалось.

— Вот ты, вот я, — она рисовала фигурку на листе бумаге

— Вот наш домик, — тут она рисовала какую-то избушку

— Это папа твой, он на северном полюсе.

Тут она принялась рисовать на другом листе бумаги, северный полюс, там резвились мишки, зайчата, еще что-то непонятное. Я переставал плакать, тут же успокоенный лаской засыпал, чтобы во сне увидеть своего папу.

Он виделся мне в лохматой шапке ушанке посреди необъятных снегов, огромных заостренных льдин.

Папа почему-то махал рукой с какой-то палочкой, потом он превращался в голубя, потом улетал в синее небо.

Говорил об этом маме, но она сказала, что я дурачок, если так будет дальше, то она отправить меня лечиться от этого, в «дурдом».

А потом говорила, чтобы ей не мешал в «личной жизни».

Я не знал этого понятия «личная жизнь», а она какая?

Или есть простая? Или есть обычная?

А я вот какой жизнью живу? Такой, или не такой?

Мама, — что сказать о ней, так чтобы всё честно:

Она обладала такими качествами: прекрасно пела, играла на всем, рисовала, писала стихи, ее статьи публиковали в нашей городской газете.

Раньше не существовало интернета, ее наброски, листочки исписанные чернилами красивым почерком, копились в смешных папках, с завязочками, которые хранились в шкафу. Их накопилось много; около, или больше десяти штук.

Папки, величиной с тетрадной листок, в зеленых картонных обложках, сделались толстыми от содержимого, покрытыми иногда пылью.

Развязывал белые тесёмки папок, тайком, когда никто не оказывалось дома, но там ничего там секретного не находилось.

Потом перебирал одинарные листочки без переплета; там глупые стишки, рассказы, тут мамин дневник, сложенный в одно напоминание, о том, что когда-то был такой-то день, там что-то произошло у одной юной девчонки.

Может значительное событие, а может, нет.

Ведь это личный дневник, который читал только я.

Но там ничего интересного, одни девчачьи сопли, переживания, потом что-то про первые влюблённости.

А вот тут рисунки, их очень много; какой-то знакомой девушки в профиль, в анфас, наверно себя. Наверно сейчас есть профилизация в «аниме» в рисунках, так вот, мама рисовала в этом стиле. Да, в 196-ые года.

Огромные глаза, роскошные волосы.

Много чего красивого, но для меня это выглядело обычным мусором, который надо попросту сжечь на костре.

Любила она меня как сына? Не знаю.

Наверно уже никогда не узнаю.

*

А потом заболел болезнью строить морские корабли.

Я их мастерил, что оказывалось под руками: они сделаны из кусочков пенопласта, сверху мачта с парусом.

Мачта из веточки, а парус, — кусок полиэтилена, вырезанный из школьной обложки

Кораблики пускал по ручью, который струился бурной весной вокруг нашего дома, по тротуару. Ведь снег тогда во дворах не чистили тракторами, да и вообще не убирался, автомобилей-то не было, поэтому он копился всю зиму почти метровым слоем на дорогах, проходящих мимо домов.

А чтобы не промокнуть, весной все, от маленьких до взрослых, ходили в резиновых сапогах.

Другие мальчики тоже пускали кораблики в лужах и ручью, но у меня всегда получалось лучше их.

Потом захотел сделать настоящий корабль, который ходит по морю.

Сказал маме, а та передала отчиму.

А он находился на редкость в благодушном настроении.

Короче, для моих великих замыслов, нужна доска, очень большая, широкая.

Из которой мог сделать свой настоящий корабль.

Стояла зима, выходной, светлый денёк, так вот, отчим и я, куда-то пошли на поиски материалов. Отчим вооружился топором, так на всякий случай.

Мы шли, долго шли по снегу, проваливаясь по колено, а потом почему-то зашли на новую стройку.

Там на входе показался строгий дядя контролер, он окликнул отчима.

Не знаю как, но отчим, после разговора со сторожем, вынес из стройки кусок доски. Именно такой, которая требовалась.

— Ты доволен? — спросил отчим. — Вечно ты со своими ракетами. Вот ты о братике подумал? А он вот сейчас один.

Я шел обратно, понурив голову.

Строить корабли вовсе расхотелось.

Отчим всё-таки принес добытую доску домой.

Она долго стояла в коридоре, немым укором именно мне.

Что потом стало с ней, не помню, ведь задуманный корабль так и не сделал.

*

Мы в ответе за тех, кого приручили.

Детство, я сидел за складной ученической партой, рисовал красками горный пейзаж. В доме работало радио.

Передавали постановку «Маленького принца».

Только тогда у меня не было маленького друга, чтобы его приручить

Рисунок вышел очень неплохим.

Только зачем он? Если у меня нет друга.

Налил, измазал краской всю парту.

А потом порвал лист ватмана с рисунком.

Мама желала, чтобы я стал знаменитым художником.

Мне здорово попало тогда ремнём и тапком.

А ведь просто хотел иметь маленького друга.

***

— Просыпайся, Руфус. Мы приехали.

Воспоминания закончились появляться, как и сон.

Открыл глаза, Марта трепала меня за плечо.

— Мы приехали? Так скоро?

— Выходи, мы ждём, — ответила она.

Пальчики у неё на этот раз оказались зелеными, точнее изумрудными.

Тут догадался: что моя кома, это тоже, вроде как сказка.

Вот сюда попал. Тоже в сказку.

«Волшебник Изумрудного Города», называется, детская книжка, которую прочитал. Тогда, перед «кроением» одного заказчика, пожелавшего стать Великим.

Элли, — это Марта, хотя и без волшебных башмачков

Железный Дровосек, — Дюк. Он сильный.

Страшила, — Фаддеич. Он страшный немного, но с мозгами.

Гудвин, — волшебные мудрецы, к которым мне очень надо попасть, потом загадать три желания, нет, хотя бы одно, чтобы не умереть.

Изумрудный Город, — сам Город, на обитаемой планете.

Но в моей сказке почему-то обошлось без Тотошки и Трусливого Льва.

Хотел мыслей поделиться с Мартой, теперь они станут такими как в сказке, но она уже убежала.

Опустевший грузовик стоял на месте, не мешкая, я пролез в кабину, открыл дверь, спрыгнул вниз, на песок.

Под ногами был тот же песок. Да вокруг такая же пустыня.

Там стояли все наши: Элли, Дровосек, Страшила, только вместо Тотошки, — Цыганка Ада.

— А где же Город, друзья? — удивлённо разинул свой рот.

— Здесь, — проговорил Страшила, рукой показывая на песчаный бугор, который находился немного вдалеке. — Вон, видишь.

Я недоверчиво хмыкнул, ну что за дурацкие фантазии, а Элли стала объяснять:

— В холме есть потайной путь, по нему и пройдем. У нас же чатлов нету, чтобы заплатить за въезд.

— Чатлов?

— Денег, тупица!— подразнил Страшила, скорчил гримасу.

— Денег, — поправилась Элли. — Поэтому грузовик оставляем здесь.

— Ну, что, пойдёмте?!

— Пойдём, чего зря стоять, — буркнула Цыганка.

Ладно, подумал, в сказке ведь тоже непрямой путь к цели.

Мы приблизились к холму, тогда различил в нём едва заметную, ржавую дверь, а под ногами ощутил вибрацию, вместе со странным гулом.

Железная дверь же, смахивала на дверь в лифт.

Дровосек взялся, стальными ручищами, раздвигать половинки дверей.

Они отчаянно заскрипели, немного поддались, образуя небольшой проём.

Тогда мы уже все, кто сбоку, кто с краю, стали помогать из всех силёнок.

Наши усилия увенчались успехом, половинки двери, разошлись в стороны, чтобы протиснулся взрослый человек.

Поэтому все, один за другим, кое-как пролезли в темноту, хотя я и Элли, прошли через дверь свободно.

— Мы уже здесь ходили. Держись вот за эту штуку, — шепнула мне Элли, ведь первым двинулся Дровосек, за ним она, следом я, последним замыкал шествие Страшила, что-то бурча себе под нос.

— Это лесенка вниз, потом будет железная дорожка.

Когда глаза привыкли, кроме этого доносился тусклый свет откуда-то снизу, то можно осмотреться, где мы очутились.

Оно оказалось громадным подземельем.

Куда ни посмотри, везде усматривались сплошные железные конструкции: лестницы, столбы, подпорки, сам арочный потолок, трапы, по которым можно ходить, про них сейчас упомянула Элли.

Мне казалось, будто мы бесконечно бредём по горизонтальным, едва освещённым от неярких фонарей, ходам подземной шахты.

Тут Дровосек открыл какой-то здоровенный люк, пролез в него.

Он подождал, пока мы все не пролезем, после закрыл за нами, ведь люк был очень тяжёлым на вид.

Это был туннель, внизу многочисленные проложенные рельсы, с тележками, похожими на вагонетки без крыши, или на железнодорожную дрезину одновременно.

— Вот и наше такси в Город, — усмехнулся Страшила. — А ты Руфус, говорил: нету, нету. Прошу садиться, граждане пацаки.

Элли и я, залезли в тележку, Дровосек стал толкать её сзади для разгона, а Страшила принялся колдовать над каким-то механизмом.

Наконец он ожил, затрясся, вагонетка стала набирать скорость, Дровосек запрыгнул, сел позади нас, как я понял, там находилось какое-то управление, вроде штурвала.

Теперь дорога у нас была почти прямой, к тому же очень даже железной.

Скоро мог повидать Город, точнее его предместья.

Город был типичным городом, только выкопан под землёй, как гигантский подвал: с трубами, с канализацией, с освещением, правда, скудным.

А небо, то есть, потолок, находился высоко над нами, оттуда светили тусклые, с чем-то мерцающие, прожекторы.

Дороги, железные и обычные, из асфальта, по которым ездили такие же вагонетки, непривычные автомобили, движимые непонятно чем: то ли паром, то ли нефтью. Транспортные остановки, магазинчики, перекрёстки.

Вот на одном из перекрестков мы застряли.

Возле одного строения с вывеской общепита.

Там оказался хозяин всего заведения, он выбежал, так сказать, на улицу.

Там случилась какая-то пробка из таких же тележек, а хозяин был такой же, темно зелёный.

Ещё до происшествия, поинтересовался у Элли:

— Почему они такого цвета?

— У всех жителей подземного Города, это от ламп, которые наверху.

Ведь странные люди, обитали в Городе, хотя выглядели горожане, в основном, как обычные люди, кроме того, что они с зелеными лицами, с зеленой кожей.

Да зелёный цвет у всех варьировался: от светло-зеленого, салатного, болотного до гораздо темных оттенков.

Хозяин тем временем стал ругаться на нас, хотя мы были вовсе ни при чем.

Но тут выбрался Дровосек, живо распрямляя железные руки.

Не обращая внимания ни на кого, он растолкал столпившихся зевак, одним рывком сдернул застрявшую вагонетку с рельс.

Теперь можно стало всем, ехать куда надо.

А хозяин обрадовался такому повороту, поэтому радушно пригласил нас в заведение, отобедать чем бог послал. Конечно, бесплатно.

*