Oksana Litovchenko

ТЫ ТОЛЬКО НЕ РАЗЛЮБИ МЕНЯ

18+

I.

Налетел ветер, качнул и пригнул траву. Митька, худенький парнишка из крепостных, лежал на склоне, накрыв обеими руки картуз на голове, и смотрел вверх, где по гребню холма катилась легкая, рессорная бричка барина.

С ночи крестьянин поставил сети на реке, пришел проверить, а их снесло течением и замотало в коряги, и вот теперь так некстати молодой мужичок вышел на хозяина.

Стучали копыта, их стук глухо отдавался где — то глубоко в недрах холма, ритмично поскрипывали рессоры, тощий кучер Омелько в просторной ореховой блузе, то и дело привставая на козлах, пускал кнут поверх тройки вороных, но кони, уставшие от долгого прогона, мало боялись кнута, и, если и убыстрялись, то почти незаметно и ненадолго.

Барин, Аким Анисимович Заглотов, тучный мужчина в седой бороде лопатой, в надвинутом на глаза купеческом картузе с прямоугольным козырьком, вальяжно развалясь, восседал в бричке, держа пузо где — то между своих широко расставленных колен в суконных штанах в тонкую полоску и прижимал к себе огромный самовар, который выиграл в карты на ярмарке.

Самоваров у помещика было множество, от огромных семейных, до маленьких походных, но этот, вновь приобретенный, был ему особо дорог. В игре ушлый помещик страшно жульничал, но все ему сошло с рук, и теперь данный предмет он рассматривал как трофей.

Калиновка, маленькая деревушка, где жил Митька, была дальним уделом обширного имения Заглотова, сюда он заглядывал редко.

Но пару недель назад заприметил здесь красивую девку Аксинью, молодую жену Митьки, и с тех пор зачастил в убогую деревеньку, заросшую бурьяном, да дикой малиной.

Скрип брички стал реже, наконец, скрипнув последний раз, повозка остановилась. Туча пыли, поднятая экипажем, обогнала экипаж, пропустив его сквозь себя, густыми, зернистыми клубами осела на придорожном ковыле. Митька вжался в холм и замер, над долиной повисла тишина, лишь где — то высоко в пронзительной сини звенел невидимой жаворонок, да дружно стрекотали в сухой траве неугомонные кузнечики.

— Эй, любезный, ты что там прячешься, али худое замышляешь? Ну — ко, подь сюды, - крикнул богач.

Митька нехотя встал, спотыкаясь о камни, приковылял к хозяину.

— Ох и рожа у тебя, у подлеца, как у татарина, хитрая рожа, пил?

Хлопец вилял глазами где — то в пространстве, вокруг барина, кучера и повозки, наконец вперил взгляд в крупный, придорожный, слоистый камень, виновато дернул скорбно обвисшими плечами, разлепил тонкие губы:

— Не пил.

— Ой, брешешь, Митька, брешешь мерзавец, смори на меня.

С вечера холоп чистил хозяйские сапоги, почистил хорошо, и Аким Анисимыч его запомнил.

— Ну — ко, садись вот сюды, - показал пузан рядом с собой.

— Как можно, барин? - С мольбой тискал картуз Митька. Сидеть рядом с хозяином было неслыханной привилегией, посему крепостной невольно усматривал тут какую — от особо изощренную издевку.

— Садись, не бойсь, коли я говорю, али тебе особое приглашение надобно?

Мужичонка забрался в бричку, робко примостился где — то с самого краешка, поскольку барское тело распространялось почти на весь шарабан, и спицы снова замелькали на склоне.

— Ну, как жизнь, братец, всем — ли твоя душенька довольна? - Спрашивал Аким Анисимович.

— Всем довольны, ваша милость и за то вам премного благодарны, - озвучил крестьянин вбитую в него с детства фразу.

— Уродились ли сады, водится ли рыба в прудах, хороши ли хлеба на полях? - Лез в душу барин.

— Сады, пруды и хлеба — все, слава Богу, хорошо, ваша милость, господин наш Аким Анисимович.

— А где же, стал быть, ты в сей час быть должон, пряник ты медовый?

— На гумне, бабам помогать должон.

— Видишь, на гумне. А ты по буграм пластаисси. Вот скажи мне, мил человек, а на хрена ж мне нужон такой работник, полный бездельник, ась?!

— Не знаю.

— Вот, не знаешь. И я не знаю.

Заглотов замолчал, а у его спутника было одно желание - провалиться сквозь землю.

— Я вот, что думаю, - доверительно склонился помещик к холопу, - сдам — ка я тебя по осени в рекруты. В сентябре, стал быть, надо подавать рекрутскую сказку, вот мы тебя туда и впишем, - Аким Анисимович отстранился, окинул Митьку лукавым взглядом, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Как же так, батюшка? - Прижал скомканный картуз к груди Митька, - не моя ведь очередь.

— Ну, с очередью, то не тебе решать, а ты послужишь царю и отечеству, коли барину служить не хочешь, коли Аким Анисимыч тебе - оборванцу - не авторитет.

— Батюшка, Аким Анисимович, не губите, милостивец наш, да как же так? Да я за вас — в огонь и в воду...

— «В огонь и в воду» говоришь? Ну, хорошо. Приведешь сегодня в вечеру в барский дом супружницу свою, да накажи, чтоб ласкова была, не то забреют тебя, мил — дружка на 25 годков, только тебя и видели.

— Да зачем же мне ее вести, батюшка? - Холодел сердцем Митька, хотя все уже прекрасно понимал и спрашивал лишь от отчаяния.

— Да не кручинься ты так, вот смешной, я ведь не колючий. Попьем с ней винца, тихонько поворкуем, и все. Я много всяких интересных историй знаю, развлеку ее так, что вовек не забудет, - подмигнул мучитель.

— Ты понял?!

— Понял, отец родной.

— Сполнишь?

— Сполню все, как наказали в исправности.

— Ну, быть тому.

От барина разило перегаром, чесноком и тушеным кроликом. Аким Анисимович любил крольчатину, умял в трактире две тушки, в его бороде запутались крошки и нитки мяса.

II.

Барский дом в Калиновке большую часть года пребывал в запустении, оставленный на попечение старенькой ключницы Демьяновны, да сторожа Свирида.

За то, когда наезжал хозяин, усадьба расцветала. В домину пускались коты, разгонять мышей. Девки, приписанные ко двору, скоблили, мыли, убирали, стирали и гладили. Коли была зима — жарко топились печи, в летнюю пору проветривались комнаты, украшались живыми цветами и всяческими девичьими вышивками, которые накапливались за зиму.

Первой в поместье являлась правая рука помещика, статная женщина в годах Аграфена Ниловна, она приводила в движение всю эту дворовую махину, руководила подготовкой усадьбы уверенно и умело, так что, неизменно к приезду хозяина в доме воцарялись уют и благополучие, выстроенные таким образом, чтобы владелец ни в чем не знал нужды.

Аграфена выходила из простого крестьянского рода, в молодости была красивой девкой, чем и приглянулась барину, охочему до женского пола.

Однако помимо покорности, она показала небывалое искусство в любви, да к тому же обладала живым умом — эти качества позволили ей подняться на самую вершину поместной иерархической лестницы и встать с хозяином чуть ли не на одну ступеньку.

Она стала ему незаменимой помощницей, по сути ведущей все дела, забравшей все ключи и отчеты в свои руки. Она же взяла над помещиком такую власть, что тот иногда даже слегка побаивался ее. Так ли это было, доподлинно не известно, но слухи такие ходили.

Она и сейчас сохраняла в своем крепком, гордом теле остатки былой красоты. Ее высокие, крутые бедра прекрасно читались сквозь плотные юбки, ее губы были полны и сочны, как спелые черешни.

В черных космических глазах летали кометы, а в народе говорили, что в Аграфене сидит черт.

Она саморучно секла провинившихся девок, тягала за чубы нерадивых холопов, и перед прижимистым барином как — то так умело ставила вопросы, что он неизменно соглашался с нею, даже если сначала и артачился, и раскошеливался там, где мог и попридержать копейку.

Впрочем, в случае кротости дворовых, барская наперстница могла быть с ними добра и даже ласкова, могла собственноручно поднести рюмку водки трудолюбивым, учтивым мужичкам.

Она же помогала девкам прятать следы блуда с барином и безбожно мошенничала с купцами, закупающими у хозяйства оптом пшеницу, мед, говядину и пеньку.

Благодаря такой мудрой управленческой политике, имение Заглотова процветало на зависть всей округе.

Вот и теперь в барском доме гремел ее грозный голос, и топот босых девичьих ног разлетался по комнатам, лишь Аграфена начинала свое движение по коридорам.

Где — то среди этих девок, наводящих шмон, была и молодая жена нашего Митьки, Аксинья — ей, да ее подружке Василисе было поручено взбивать хозяйские перины.

Одетая в какое попало холопское тряпье, на первый взгляд девушка была вроде бы и неприметна, но стоило ее личику попасть в фокус наблюдателя, как оно мгновенно впечатывалось в фотопленку его сознания и оставалось в памяти навсегда.

Было это личико совсем юным и чистым, как белый лист, который жизнь еще не превратила в скомканный черновик, изуродованный кривыми строчками морщин.

Широкий, четкий разлет бровей, чаечка припухлых, неискушенных губ и глаза... Огромные, живые, зеленые глаза, выкатившиеся как два солнца из — за горизонта в густых лучах ресниц, исполненные умом и какой — то неземной печалью. Словно сморит она на тебя, и видит самое твое сокровенное, самую глубокую твою глубину, со всеми пороками, мечтами, радостями и страданиями, но не в чем не осуждает, а все понимает какой -то исконной, вековой мудростью женщины.

Эти глаза, остекленные как витрины чистым, сияющим стеклом, дружно отражали весь мир вокруг и его предметы — лампу, небо, окно. И многие были готовы отдать все за то, чтобы отразиться в очах этой сладкой красавицы.

При этом Ксюша была девицей скромной, робкой и. .. озорной. Озорство свое она не смела показывать на людях, но, если оставалась с дружками да подружками наедине, то тут — ого — го! Сама провоцировала на игры, на своем Митьке могла и верхом прокатиться и звонко хохотала до слез.

Такие катания — это тоже была взаимоприятная игра, своего робкого Митьку Ксюша крепко любила, с примесью какой — то даже материнской жалости и называла Воробышком.

...Улучив момент, Митька смылся от хозяина, не чуя под собой ног, прибежал домой к мамке — простой крестьянской бабе, вдовой солдатке Лукерье.

Сын почему — то был уверен, что родительница защитит его от барина, подскажет, как уберечь Аксинью от его домогательств.

С порога, роняя тяжелые капли на впалую грудь, он осушил ковш воды, который был больше его головы, и, тяжело отдышавшись, выпалил:

— Беда, маманя, Аким Анисимыч требует Аксинью в свою опочивальню.

Тесная, темная избенка, маленькое, низкое оконце с толстым крестом рамы. На подоконнике — живой, зеленый цветок, единственное цветное пятно во всем этом черно - белом мраке.

Хворая старуха, закашлялась на своей постели, она встревожилась было взъерошенным видом сына, тут же успокоилась, вернула голову на подушку и опустила веки.

— Что ж, коли требоват, так пусть идет.

— Как же так, маманя, да ведь это супружница моя?

— Господская воля святая, плетью обуха не перешибешь.

— Я его убью, зарежу!

— Погубишь и ее, и себя.

— И что ж мне теперь делать?

Женщина поднялась на локте, прямо глянула на отпрыска:

— Ну, что ты так расходился, он уж седой, да немощный, ну погладит он твою жонку, ну потискает — большой беды он ей не нанесет, посмеетесь потом оба — и все дела.

III.

Дом барина, рубленый из корабельной сосны, чем — то был похож на пиратский галеон, на веки — вечные севший на мель в этой беспросветной глуши.

Расположенный на вершине холма, ввиду почтенного возраста и своей малой востребованности, он дал ощутимый крен на бок, потемнел до кромешной черноты, некоторые его службы покосились и раскрылились, однако его ядро — непосредственно центровое строение, к которому с годами небрежно пристраивались все новые и новые помещения, было крепкО и стояло ровно и прочно на своей основе, как курган на равнине.

Что касается внутренностей дома, то они являли прямую противоположность фасаду, стараниями дворовых были они убраны и расцвечены во всякие приятные глазу цвета. Аким Анисимыч, не смотря на то что был человеком сурового нрава, любил пестроту и всякие карамельные тона — в обоях, мебели и даже посуде.

Любил так же, чтобы и дворовые девки одевались вызывающе и ярко и даже выделял деньги на эту статью.

С вечера Аграфена Ниловна, ревностно и исключительно щепетильно относящаяся к половой жизни барина, устроила Аксинье ароматическую ванну, прислуживать собрала девок. Там Ксюша и узнала, что такое настоящая губка и душистая пена.

А уже в сумерках причесанная на благородный манер и напомаженная она сошла с барского крыльца к мужу — попрощаться на ночь.

С хозяином обычно приезжало много челяди, в том числе и новых людей, они теперь липли изнутри людской к окнам, всем было интересно, кого Аким Анисимович выбрал в новые наложницы.

Ксюша была такая хорошенькая и какая — то такая незнакомая, что Митька даже растерялся. Потом супруги обнялись. Муж заглянул жене в глаза, поправил игривый не ко времени локон:

— Видно надо идти, - сказал он жене.

— Видно надо, - опустила она голову и пошла.

— Ты только не разлюби меня, - крикнул он ей вдогонку.

Опочивальня барина представляла из себя обширную, квадратную комнату с двумя большими окнами. Белая кафельная печь с покрывающим ее орнаментом зеленого цвета, простой набор мебели из грузного дивана красного дерева, обитого светлой, полосатой материей, двух удобных и чопрных кресел, низкого овального столика — сороконожки, который теперь был накрыт для легкой трапезы — из завалов разных, порой диковинных ягод и фруктов торчали длинные бутылки вина с вынутыми пробками.

В центре стола возвышался причудливый жирандоли — сложный подсвечник, украшенный хрустальными уборами.

С потолка низко свисала причудливая, бронзовая люстра, похожая на хрустальный фонтан.

По стенам — овальные портреты и канделябры. А сами стены забраны в старинные обои с ярко — синим фоном и игривыми росписями в виде вакхических плясок и процессий.

Центральную часть опочивальни, и главную ее площадь занимала низкая необъятная тахта, где под аккуратно застланным бежевым покрывалом таилась бездна белоснежных, кружевных простыней и пуховых подушек.

Параллельно тахте, уровнем значительно выше ее, стоял не то длинный стол, не то топчан, на котором, кверху лицом возлежал теперь голый барин, а полураздетая Аграфена Ниловна, то и дело сдувая с носа налипающий волос, умащивала его тело эфирными маслами.

Управляющая имениями никому не доверяла эту интимную процедуру, всегда самолично производила ее, а если кого и допускала, то исключительно как второстепенный ресурс.

Иллюминация комнаты работала в треть силы, свечи горели где через одну, а где и через пять, люстра совсем была выключена из освещения, тем не менее, покои были достаточно хорошо освещены.

Прямо на окно были направлены прямые, раздвинутые ноги хозяина, между ними в промежность свисала тяжелая мясистая гроздь его гениталий из крупных, розовых, кабаньих яиц, поросших редкой, седой волосней и залупленного, матерого члена, тупая, твердая головка которого с насечкой и отверстием воткнулась прямо в топчан.

В помещение часто входили девки, приносили то склянки, то рушники, то холодного квасу.

Аграфена ухватисто охаживала мужчину сильными ручищами везде по телу, ходила кругами, массируя плечи, грудь и ноги, но члена пока не касалась.

Барин блажено покряхтывал и игриво хватал подругу то за сиську, то за ляжку. Оба смеялись и дурачились.

Девка ввела Ксюшу за руку и оставила у порога.

Дебелая массажистка смочила руки в какой — то тарелке с синей каемкой, поглядела на барина, обернула глаза на робеющую гостью со скорбно обвисшими, как и у ее Митьки, плечами, улыбнулась приветливо:

— Ну, здравствуй милая, здравствуй хорошая, - заговорила женщина, - как живется тебе, как можется? Не хвораешь ли, не печалишься?

— Слава Богу не хвораю, матушка Аграфена Ниловна, и вам желаю здравствовать, - прошептала одними губами девица.

— Вот и правильно и печалиться нечего. Тебе тут никто худого не сделает, а коли будешь расторопной, да покладистой, так и мужа свово спасешь, и гостинца от барина получишь. Смотри, какой у нас барин добрый, да славный и совсем не злой, а очень даже добрый к таким, как ты, сладким девицам. Ты поняла ли, хорошая?

Ксюша старательно кивнула, она не смела поднять очей. Чужой, голый мужчина, полуголая баба и предвкушение чего — то непотребного, что затевалось ради нее, смущали, тревожили и как - то нехорошо волновали эту едва поцелованную скромницу.

К тому же барина она боялась до обморока, все знали про его крутой нрав, замешанный на подлости и жестокости, столько душ перегубил этот упырь, сколько крови попил, что не счесть.

— Вот и славно, - кивнула его наперстница, - а ну — во возьми тот ковш, - ткнула пальцем Аграфена Ниловна.

Все так же, смотря под ноги, юная крестьянка, чуть ли не на ощупь подняла какую — то теплую, тяжелую чашу с ароматным варевом, баба смочила в ней пальцы и дальше пошла месить грудь толстяка, то и дело пробегая пальцами у него по животу и заглядывая ему в глаза.

— О, хорошо, хорошо, - хрипел тот как в бане, раскачиваясь под натиском сильной бабы.

Его пузо колыхалось, шевелились и оживали как коварный осьминог его могучие детородные органы.

— Видишь, я не боюсь и ты его не бойся. Не боишься? - Крикнула баба девке.

— Не боюсь, - заполошно пропищала Ксюшенька.

— Тогда возьми его вон за тот палец, - указала Аграфена на ногу, девушка вернула посудину на лавку, несмело протянулась, но тут же отдернула руку.

— Да хватай же! - Прикрикнула охальница, и Ксюша, крепко зажмурившись, вцепилась в толстый хозяйский палец и так прилежно держалась за него, что Ниловна прыснула со смеху:

— Ой я не могу, видела б она себя, чистая мышка — норушка. Он ведь не кусается, милая! Ну, пощекочи ему пятку.

Девушка несмело подняла глаза, в них читалось сомнение, но оживало и озорство.

— Давай, щекочи, норушка!

Малышка посмотрела на барина, словно прося у него прощения, на матушку Аграфену и тихонько кузюкнула грубую, хозяйскую ступню. Аким Анисимыч добродушно хрюкнул, и все трое засемялись. Сначала сам барин, потом Ниловна, а следом и Ксюша. Она раскраснелась, рассмелела и щекотнула еще раз, потом еще.

Барин дрыгал ногой и чесал свое пузо.

— Ишь какие ручки у нее шаловливые, - шутил помещик. - А вот кликну я кучера Омелько, а тот возьмет розгу, задерет тебе рубашонку, да и выпорет на конюшне, что бы ты не изгалалясь над барином.

У Аксиньи душа ушла в пятки, но Ниловна снова подмигнула ей и тем успокоила.

— Что вы такое говорите, Аким Анисимыч, - обращалась она к помещику, да кто ж посмеет изгаляться над вами в здравом уме? Вы — наше Солнце, и вас все любят, а она — больше всех.

— Любит, говоришь. Ну коли так, тогда, как честный человек я должон на ней жениться, да вот беда, женилка не отросла. Разлюбезная моя Аграфена Ниловна, а поглянь — ко сейчас, отросла ли у меня женилка?

— Отросла, батюшка, еще как отросла. Самое время жениться.

Управляющей нравилось такое игривое настроение богача, только в добром духе он был способен получать полное половое удовлетворение. А тогда у него — проси что хочешь. А у сельской щеголихи как раз и появилась просьбица малая, очень хотелось ей колясочку мягкую с откидным верхом, какие продаются на выставке в Париже.

К тому же, она сама обожала подобные игрища с девами, которые приходили светлыми, да неопытными, а уходили темными, развратными да бесстыжими с новым секретом, который делили с барином на двоих, и этот секрет, эта греховная тайна словно бы давала им некую негласную привилегию над крепостным людом, и дальше они блядовали уже азартно и открыто с осознанием того, что имеют на это право, что их на это сам барин «благословил».

Он словно закладывал им в трусы раскаленный уголек, и тот не давал им больше покоя. Аким Анисимович был мастером таких закладок.

Вот и сейчас Аграфена Ниловна поглядывая то на голодный член барина, то на эту робкую девицу, представляла, каковой та станет уже буквально завтра — шалой да гулящей, возбуждалась все более, раскаляла свой уголек и уже вовсю текла. В таком состоянии слова для нее обретали иной смысл, запахи ощущались острее и как — то по новому, это был кураж особого качества, когда отключается голова, и баба живет только вагиной в этом упоительном, пестром мире, который идет каруселью вокруг нее. Уже не помня себя, она выпросталась из какой - то длинной тряпки и осталась совсем голой, снова введя в смущение Аксинью.

— Ну, коли женилка - то отросла, так покажи ей невестушку, а то я не ведаю, понравится ли она моей женилке.

Где — то на самом чердаке дружно ворковали голуби, смело обжившие крышу дома, который месяцами не подавал признаков жизни, под окном дурашливо ржал коняга.

— Люцифер ржет, - догадался Аким Анисимович.

— Ага, - поддакнула Ниловна. - Видать кобыла рядом.

— Надо бы сказать Омелько, пусть отпустит их, пусть обгуляет.

— На зорьке велю.

— Давай, раздевай мою невесту, пора нам жениться, невмоготу уже.

— Да как же так, Аграфеная Ниловна, да я ведь баба мужняя, у меня и муж есть? - Растерялась молодая.

— Разоблачайся, а то барин голый, а ты нет, не честно это.

А про мужа забудь, не до мужа теперь вам, а муж крепче любить будет.

Аграфена обошла топчан и сама чуть ли не насильно стала раздевать рабыню. А когда раздела, от удивления всплеснула руками, до чего же та была красива!

Да, красота девушки была настоящей, серьезной, которая является чужим очам однажды и уже не забывается никогда — стройные, длинные ноги с круто изваянными бедрами, восходящими куда — то под самые подмышки, тело, которое казалось миниатюрным на этих сильных ногах, налитые, девичьи груди, твердые, вызревшие соски, родинка под ключицей и родинка, под грудью и трогательная ложбинка меж ключиц.

Член барина дернулся и заметно отяжелел, на светлой ткани, которой была обшита верхушка топчана, куда воткнулась головка, расплылось темное пятно, хотя старик пока не видел свою новую любовницу голой. Он ее почувствовал, как тот самый Люцифер вороную подружку.

Обе женщины, стоящие напротив друг дружки, являли собой два противоположных типа красоты, одна — покаленную полевым загаром, видавшую виды, распутную, матерую и темную. Другая — нежную, скромную, и чистую.

И вагины у них были совсем непохожие: у бабы — глубокая нора, у девы робкий, розовый рубчик.

Аким Анисимыч блаженно почесывал свои яйца, глубоко дышал, почти хрипел, предвкушая свою добычу, он нетерпеливо елозил по топчану, качал гениталиями, словно выпячивая себя. Он заводился.

— Так и что же, нравится моя женилка, нравится?! - Вопрошал он.

— Нравится, еще как нравится! - Заверяла Аграфена. Она снова промассировала грудь и живот хозяина, потом его лобок, пару раз, словно невзначай, коснулась его члена, озорно подмигнула Ксюше, отчего ее щеки залились густым румянцем.

Девушка, сама на понимая, что творит, смочила пальцы в той же чаше, что и подельница и, часто поглядывая на нее, тоже попробовала втирать снадобье в кожу мужчины.

В красотке расцвел целый букет чувств — опаска, любопытство и восторг от того, что прикасается к плоти самого барина, властителя, фактически Бога, который властен сделать с ней, что угодно, а он смирно лежит и даже мычит от удовольствия. Его грудь была мягкой, а седые волоски на ней - жесткими и колючими, их не смягчили даже крема и мази, они кололи и щекотали кончики пальчиков девчонки, эта щекотка отзывались легким зудом где — то в самых ее сосках.

— Иго — го, - заржал барин.

А голая Аграфена наконец поймала его член и сытно облизала головку, и тот начал вставать.

— Ой, хорошо! - Блаженствовал Аким Анисимыч, - и невесте моей дай.

Баба глазами пригласила молодицу к члену, та неумело взялась рукой за венозный ствол и, крепко зажмурившись, неловко лизнула его, хрен распрямился и окреп на всю длину, испугав девчонку своим размером. «Теперь Митю точно не пошлют в солдаты», пронеслось в голове у любящей жены.

Женщины лизали член жадно, наперегонки, словно соревнуясь.

Баба часто отстранялась, уступая место девке, хмурясь, с ревностью глядела на нее, словно проверяя, хорошо ли она отсасывает барину.

— Ай, хороши девки, ай умницы! - Хрипел помещик, тянулся рукой, ловил и тискал крепкую ягодицу Ксюши.

— Да ты позволишь ли мне, разлюбезная Анрафена Ниловна, мою невестушку выебать? - Лукаво испрашивал он разрешения у своей бесстыжей подельницы.

— Позволю, отец наш, батюшка, она затем сюды и позвана, чтобы быть тобой выебанной.

Воздух разогревался и густел, наполняясь душными запахами голых тел, полового секрета самца и самок и пряными ароматами масел, некоторые свечи выгорели и погасли, и только над фитильками вился игривый дымок.

Аграфена решительно оттеснила конкурентку и теперь азартно надрачивала выгнутый и длинный член. Эта развратная милфа, качая тяжелыми грудями, напористо по очереди ездила по нему руками, словно раскатывала презерватив или собиралась затолкать его обратно в тело, а он только креп и каменел своим бугристым рельефом

Барин шире разводил полусогнутые в коленях ноги, подставляя его под сладкий натиск этой обнаглевшей бабы, с такой преданностью и с восторгом посматривающей на него.

Корень от возбуждения был уже даже не красный, а какой — то багровый. Он чавкал и шелестел в ладонях дрочуньи, как полиэтиленовый, густо облепленный слизью слюны, которая нитями тянулась за руками Аграфены.

— Не пора ли тебе, батюшка, да твоей подружке в мягкую постельку? - Соблазняла охальница, указывая глазами на тахту. И вот уже она ловко смахивает покрывало, прогоняя волны ветра по кубатуре опочивальни и распаренным телам любовников.

Неуклюже взбрыкнув ногами, Аким Анисимыч приподнялся, нащупал руками точку опоры и грузно перебрался на ложе, повалив топчан, вместе со стоящими на нем чашами да ковшами.

Привычно двигая телом, он устроился в мякоти ложа, его член торчал, как бешеный и требовал новых утех.

Ниловна, то и дело нагибалась над постелью, поправляя то простынку, то подушку, ее грудь по сучьи свисала и терлась раскаленными сосками о шершавую грудину хозяина.

Ксюша не знала, как помочь своднице и тоже хваталась то за одеяло, то за краешек простыни

— А ну — ко, давай, моя любезная, утоли мои печали, - хлопнул барин по потному, мясистому заду Аграфену, - умаж меня.

Баба, тряхнув головой, обеими руками распустила косу, привычным манером взошла на постель, раскорячилась над мужчиной, слепо поймала рукой его друга, направила в свою нору...

Полная версия истории на Бусти https://boosty.to/oxisslaif