Холодный серый день; такой же одинаковый, как и все эти неопределенные дни.

За завтраком миссис Хоули хранит молчание. Завтрак здесь — это целый ритуал: тосты, мармелад и неизменная тишина. Горничные молчат, только снуют туда и обратно по комнате, словно они только белые фартуки, плывущие по воздуху.

В этом утреннем столе нет ничего необычного, просто две женщины и один мужчина начинают свой обычный день в Лондоне. Конечно, у нас бывают и развлечения, те же вечера за фортепиано с Шуманом, [немецкий композитор, педагог и влиятельный музыкальный критик. Широко известен как один из выдающихся композиторов эпохи романтизма] однако обычно в доме царит безмолвный порядок. В залах тихо, разве что слышно шуршание слуг; этих горничных, влачащих свое незавидное существование.

Мне не удается избежать взгляда Джепсона. Он всегда смотрит на меня, и уйти от этого нет никакой возможности. Но он никогда не улыбается, — если бы он улыбался, я бы не выдержала. Интересно, этот человек вообще улыбнется когда-нибудь? Впрочем, на данный момент достаточно его взгляда.

Миссис Хоули царствует, мистер Хоули кивает. У них свои договоренности, которые проявляются даже в тишине за завтраком. Я же думаю о груди своей хозяйки; упругих полушариях Маргарет. Иногда ей нравится, когда ее называют по имени, например, во время чаепития и вечером.

Я уже привыкла к своему служению, привыкла служить. У меня есть своя комната, где у меня есть все необходимое. Когда меня просят, я выступаю в роли компаньонки. Проявляю послушание, нагибаюсь, и преклоняюсь в этом доме. Но не так, как делают слуги — ведь я не слуга, я не призрак.

Миссис Хоули часто улыбается мне своей тонкой улыбкой — я должна получать удовольствие от своего подчинения; она настаивает, чтобы я тоже получала от этого наслаждение.

Ей нравится предлагать свой задок. Вечером, после тихого часа за карточной игрой, она призывает меня в свою комнату, чтобы я ласкала, целовала и лизала ее. Ей нравится, когда ее вылизывают, и пока я работаю своим язычком, она выгибается, стоя на коленях и разведя свои бедра.

А иногда бывает и наоборот, уже хозяйка пробует меня своими пальцами; гладит мои округлости, трогает мои потаенные места. Она любит бутон моей задней розочки; ей нравится щекотать меня, пока я не начинаю постанывать.

Бывают моменты, когда я теряю рассудок в темноте ее любовного лона, в ее рощице, когда лепестки ее нижних губок раскрываются для моего языка. Кончает миссис Хоули скупо. Она отворачивает лицо, вздыхает, и тихо дрожит, пока ее сладкий ликер капает на мои губы.

Один только Джепсон доставляет мне удовольствие. Полное и неизбывное наслаждение после полуночи, когда все остальные спят. Каждый раз я жду его, прислушиваясь к звукам в доме, дрожа от нетерпения.

Когда завтрак закончился, миссис Хоули спрашивает:

— Кларисса, тебе нравится леди Олдершоу?

Я отставляю чашку с чаем.

— Да, думаю, да.

— Ей хотелось бы обладать тобой. И если у тебя есть желание, то можешь отправляться.

— Отправляться?

— Жить с ней, разумеется.

От этого шокирующего известия я задрожала. Мистер Хоули кажется незаинтересованным; он берет газету, наверняка раздумывая о своих одеяниях.

Разве я им надоела? Я должна уехать к леди Олдершоу, потому что я им надоела? Найджел не предупреждал меня об этом.

Мои мысли возвращаются к леди Олдершоу; я вспоминаю белоснежную, словно слоновая кость, кожу ее рук, пьянящий аромат ее любовной рощицы.

Да, я отправлюсь к ней.

*****

Сказано — сделано, и я переезжаю в замок леди Олдершоу как ее услужница.

— Ты должна называть меня Эвелин.

Ее глаза смеются; она всегда так веселится, обладая мной. Мы стоим в комнате у портнихи; комнате, наполненной зеркалами, пуфами и диванчиками. В каждом зеркале видно мое отражение; повсюду мелькают отражения меня и моей новой хозяйки.

Швея становится на колени. Мне не нравятся ее глаза — по ним видно, что она насмехается надо мной. Потом она встает, касается моей груди, талии, бедер. Это что, неужели она краснеет? Эвелин улыбается, небрежно постукивая зонтиком.

Наконец портниха уходит и леди Олдершоу кладет руки мне на плечи.

— Обожаю шелк. А ты?

— Я тоже.

— Я так счастлива, Кларисса.

Я невеста, нежная невеста леди Олдершоу. Здесь, в ателье, меня балуют, украшая кружевами и шелком. Эвелин поглаживает мои губы кончиками пальцев.

— Я так увлечена тобой. — Моя новая благоволительница улыбается, показывая жемчужно-белые зубы. Затем ее пальцы покидают мои губы, и она опускает руку, чтобы погладить мой выпуклый животик, попутно нашептывая всяческие посулы на предстоящий вечер, как и обещания на предстоящие дни.

Как же она нетерпелива, вся трепещет, бормоча нежные слова в своей болтливой нетерпеливости. Она целует меня в щеку, потом в губы. Ей нравятся поцелуи, от которых перехватывает дыхание, и вот ее чувственный ротик закрывает мой, ее язык проникает между моих губ.

— Как же ты прекрасна, — шепчет моя новая хозяйка, после чего следует еще один поцелуй. И снова на моих губах оказываются ее пальцы, которые нужно целовать.

Она постоянно задает вопросы. В неожиданные моменты, посреди вздохов и стонов, она задает мне множество вопросов. Я должна признаваться в своих желаниях, я должна быть честной, я должна всегда подчиняться.

— Любовь моя, — произносит Эвелин. Я стою на коленях у ее ног, прислужница и любовница одновременно. Я должна покориться.

Возвращается портниха. Леди Олдершоу улыбается и подталкивает меня в плечо.

*****

Окна ее гостиной выходят на Итон-сквер, [прямоугольный жилой сад в лондонском районе Белгравия. Самая большая площадь Лондона] и Эвелин любит сидеть у одного из них, когда пьет чай. В камине горит огонь и в комнате тепло. Лорд Олдершоу находится в Вест-Индии, и о нем здесь никогда не говорят. Эвелин не признает его существования, она просто потягивает чай и наслаждается комфортом.

Кожа у меня пылает — я стою у камина, на котором выставлены все эти овальные фотографии семейного клана Олдершоу. Хозяйка улыбается.

— Ты счастлива, Кларисса?

Я избегаю ее взгляда.

— Не знаю. Да, наверное, счастлива.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива. Ты же хочешь быть счастливой, не так ли?

— Да, хочу.

— С огнем приятнее.

— Конечно.

— Я позову Руни. Она поможет тебе раздеться.

Приходит горничная по имени Руни. Глаза прислуги — мое наказание. Они никогда не разговаривают, каждый из них нем, как рыба. Пока ее пальцы расстегивают мое платье, горничная старается не смотреть мне в лицо, избегает моего взгляда. Моя одежда падает на пол, и я остаюсь только в высоких ботиночках и чулках. Моя кожа сверкает в отблесках камина.

Когда горничная уходит, хозяйка, улыбаясь, подходит ко мне, берет мои груди, и пальцами покручивает мои соски. Ее глаза следят за пальцами, во взгляде читается явное удовольствие.

Потом она гладит ладонями мои нижние полушария, сжимает мою плоть, шепчет, целуя меня в шею.

— Ты мне очень нравишься.

Леди Олдершоу гладит мою попку, и я остро чувствую ее ладони. Затем один пальчик оказывается на моей задней розочке, и в ее горле рождается мягкий смешок. Я вздрагиваю, и она смеется снова.

Эвелин заставляет меня принять нужное положение — стать прямо, руки подняты и скрещены за головой — после чего касается моих сосков, затем моего живота. Ее дразнящие пальцы играют, потягивают волосы на моем лоне.

Наконец, меня заставляют вытянуться на шезлонге в позе одалиски. Тело поворачивается на бок и сгибается, ноги сомкнуты. Эвелин садиться рядом с моими ногами, и когда она поглаживает мое бедро, ее лицо розовеет.

После этого я должна встать на колени, и склониться над турецким ковром, выставив вверх свой задок.

— Не шевелись, — произносит она. От меня требуется полная покорность и неподвижность; я не должна двигаться, пока она того не пожелает. Щеки хозяйки залиты румянцем, кожа пылает в свете огня.

Наконец, мне разрешают пошевелиться — я должна ползти к ее коленям. Ее шелковый халат расстегнут, и Эвелин наклоняется вперед, предлагая мне грудь. Одной рукой она поддерживает ее, чтобы наполнить ею мой рот.

Ее стройные ноги затянуты в коричневый шелк, с подвязками чуть выше колен. У нее белоснежные бедра, и посасывая ее грудь, я касаюсь кожи ее ног, глажу их; мои руки скользят по ее бедрам, переходя затем на живот.

Она всегда такая дерзкая со своей киской; ее бедра широко раздвигаются, являя полные и открытые половые губки. Какой же он соблазнительный — плод ее потаенного места, эта розовая влажная щелка.

Я целую ее норку, касаюсь губами, потом проникаю в нее своим язычком. Моя благоволительница издает приглушенный стон страсти, и розовый бутон раскрывается под моим языком. Словно пчелка, я порхаю над цветком, чтобы собрать нектар.

Она шепчет, просит меня не торопиться, требует, чтобы я лизала не спеша, и пока мой язык скользит по горошине ее пульсирующего клитора, я чувствую ее нарастающую пульсацию.

*****

Элегантный обед в «Клариджес». [Роскошный старинный отель в стиле ар-деко, открытый в 1856 году, расположенный в престижном лондонском районе Мейфэр в окружении элитных магазинов. В распоряжении гостей есть роскошный бар, стильный ресторан и знаменитый изысканный лаундж-бар, где подают послеобеденный чай]. Найджел всегда чувствует себя здесь комфортно; здешние завсегдатаи вызывают у него почтение.

Зал переполнен, между столами суетятся официанты; доносится звон бокалов, слышится мягкий женский смех.

Внешний вид моего мужа безупречен, его костюм сшит идеально. Он уверенным взглядом окидывает зал.

Как же это нелепо. Я сижу здесь, как обычная жена. Интересно, как со стороны смотрится моя шляпка, она красивая?

Найджел наклоняет голову.

— Прекрасно выглядишь. Ты в порядке?

— Да, думаю, я в порядке.

— Артур Хоули хорошо отзывается о тебе.

— Вот как?

— Говорит, что ты намного превзошла его ожидания.

Не только ожидания, но и искушения. Но сейчас я не буду рассказывать об искушениях Артура Хоули.

— Дома все нормально? Ты все контролируешь?

Найджел кивает.

— Да, конечно.

— Скучаешь?

— Нет, не думаю.

— Я думала, что ты можешь скучать.

Было ли у него время для сожалений? Сожалел ли Найджел о моем уходе? Он ковыряется в тарелке с рыбой. Потом смотрит на меня.

— Какая она?

— Кто?

— Леди Олдершоу, разумеется.

— Я думала, ты ее знаешь.

— Не совсем. Лишь через общих знакомых.

— Иногда она бывает несносной.

— Ты будешь продолжать с ней все это, не так ли?

— Да.

Он касается моей руки, и удерживает ее. Моя плоть — это глина, податливая глина под его настойчивыми пальцами. Доверяет ли он мне? Да, полагаю, что да; я знаю его слабость. Мне видны все их слабости. Должна ли я здесь, в «Клариджес», испытывать раздражение, или мне достаточно лишь его благожелательности? Я постоянно думаю об этих тусклых днях; да, думаю лишь о своем безотрадном положении.

И все эти люди, сидящие здесь. Какие у них страсти? Карьера, дом, да случайный обед в «Клариджес»? Уж лучше я буду покусывать свой торт, потягивать чай, не признавая их существование.

*****

В розовой комнате чувствуется аромат французской пудры. Мы с Эвелин раскинулись на ее кровати. Ей нравится болтать со мной после ванны. Ее кожа припудрена, щеки раскраснелись от удовольствия. В ночи слышится шепот, мягкие вздохи. Она касается моей руки, изгибает губы и улыбается неуверенной улыбкой.

Существуют различные качества принуждения. Одна сторона принуждает, а другая — подчиняется. Эвелин разговаривает о саде, говорит, что весной мы будем там сидеть, что мы будем там целоваться. Ее голос мелодично звенит, она вся трепещет, а в ее глазах виднеется нетерпение. Она рассказывает о мюзик-холлах, где поется восторженная песнь о вечной любви; говорит о страсти и наслаждается тем, что я всецело принадлежу ей. Прошел месяц, а хозяйка по-прежнему наслаждается своим владением.

И все же теперь это владение начинает рушиться. Она все больше зависит от меня, я стала для нее насущной необходимостью. Узница стала необходимостью для тюремщика.

Иногда появляются слезы, и Эвелин жалуется, что я ее не люблю; говорит, что бросится с моста Ватерлоо, как обычная продавщица. [Мост через Темзу в центре Лондона, соединяющий лондонские районы Вестминстер и Ламбет. Снискал себе печальную славу, как «мост самоубийц», поскольку в XIX веке, когда проезд по мосту был платным, он не пользовался популярностью и был относительно безлюдным, что привлекало несчастных, решивших свести счеты с жизнью].

— Ты меня любишь?

Ее глаза полны недоумения.

Она рассказывает о нашей совместной поездке в Биарриц, об элегантных ужинах в Монте-Карло, обещает, что мы будем ласкать друг друга в гротах Капри. Затем вновь следует влажный поцелуй, ее язык трепещет между моими губами.

Я же хочу мужчину; мне хочется ощутить непреодолимую мужскую силу в своей киске и задке, почувствовать их растяжение. Эвелин щекочет меня, затем проталкивает в мою норку пальцы, рассказывая, как она будет изображать рыцаря, а я — девственницу. Говорит, что покорит меня.

В ее глазах часто появляется страх, и в эти дни я выдавливаю из себя свою покорность.

*****

Сегодня вечером мы с Эвелин в театре Сент-Джеймс, сидим вдвоем в полумраке роскошной ложи. Она нежно держит меня за руку. Я считаю спектакль совершенно скучным. Актеры, произносящие слова давно умершего драматурга, кажутся неживыми. В перерывах между актами мы с Эвелин смотрим вниз на партер, на щебечущих дам в нелепых шляпках.

— Не хочу здесь оставаться, — наконец, говорю я. — Спектакль ужасен.

Эвелин дует губки.

— На самом деле, не так уж и плохо.

— Он ужасен, не хочу более оставаться. — Я поднимаюсь со своего места.

В ее глазах появляется тревога. Она начала умолять:

— Останься, прошу! Я обожаю, когда меня видят с тобой.

Но я отвергаю ее мольбы.

— Тогда я уйду без тебя.

Сдавшись, она начинает плакать. Неужели на нас смотрят? Я поворачиваюсь и выхожу, Эвелин спешит за мной.

Вне театра мы ждем в тумане нашу карету. Моя спутница вновь берет меня за руку.

— Ты сердишься на меня?

Я ничего не отвечаю. В карете мы сидим рядом и Эвелин ожидает от меня знака одобрения. Потом касается меня; ее пальцы осторожно дотрагиваются до моей пелерины. Как же все изменилось! Наконец она берет меня за руку, умоляя не сердиться на нее. Я поворачиваюсь и наклоняюсь к ней.

— Ты должна согласиться, что пьеса была глупая.

Она сжимает мою руку крепче.

— Хорошо.

— Я не люблю волноваться по пустякам, ты же знаешь это, не так ли?

Она ничего не отвечает, только лишь глухо стонет, когда я прижимаюсь к ней. Моя рука проникает в складки ее мантии, скользит по ноге, а затем потягивает за ее платье. Моя спутница раздвигает ноги, и я нахожу ее киску, сжимая ее.

— Кларисса, пожалуйста...

— Пожалуйста, что?

— Ты не должна... дразнить меня...

Ее слова сменяются стоном, когда мои пальцы проникают в ее влажную пещерку.

*****

В углах комнаты притаились тени. Эвелин сидит за туалетным столиком, одна рука поднята и движет расческой. Сначала вниз, потом вверх, потом снова вниз. Движения медленно повторяются. Затем она останавливается, смотрит на меня и краснеет.

— Я люблю тебя.

Я говорю ей позвать горничную.

— Позови Руни, чтобы она помогла тебе раздеться.

Эвелин кивает. Считает ли она меня дерзкой? Но сейчас мы уже вышли за пределы бесцеремонности.

Приходит горничная. Ее усталые глаза пусты, когда она приступает к раздеванию своей хозяйки. Эвелин смотрит на меня, гордая в своем разоблачении.

Я наблюдаю за этим обнажением. Шелковые ленты, кружева, нижняя юбка, подвязки, отстегнутые от чулков. Понимает ли горничная, что сейчас будет? Девушка медленно снимает с Эвелин шелковую сорочку.

Я отсылаю прислугу прочь. Хозяйка кажется ошеломленной. Она ждет, просто стоит неподвижно и ждет, когда ее призовут.

Наконец я машу ей рукой.

— Иди сюда.

Моя благоволительница подходит ко мне. Я показываю ей свои пальцы. Увидев на них петролатум, Эвелин становится пунцовой, но потом покорно поворачивается и наклоняется. Сзади ее киска похожа на набухшую сливку. Она дрожит от предвкушения; по ее ягодицам пробегает легкая дрожь.

— Пожалуйста, Кларисса...

Я дотрагиваюсь до нее, мои смазанные маслом пальцы касаются ее сладкой норки, потом переходят к розовой дырочке, надавливают на оба отверстия, и моя любовница издает глухой стон, откидывая голову и выгибаясь. Большой палец оказывается в ее заднем отверстии, еще два пальца проскальзывают в ее любовный грот, играя в унисон, и вскоре Эвелин бурно кончает, захлебываясь в крике.

После этого я ставлю ее на колени у своих ног. Мое платье задрано до бедер, обнажая живот, бедра и ноги... Когда я распахиваю свои бедра, в ее глазах разгорается восхищение. Эвелин облизывает губы, не в силах совладать с собой, но когда она порывается вперед, я останавливаю ее.

— Сначала поцелуй мои туфли.

Она наклоняется, целует каждую туфлю. Она знает, что может меня возбудить.

Затем она снова движется вперед, на этот раз к источнику наслаждения, к моему лону, к моему жаркому потаенному месту. Ее рот ненасытен, и она нетерпеливо посасывает и облизывает мой сладкий любовный грот. Я смотрю на ее губы, на ее жадный рот, когда она лижет меня.

Наконец я отталкиваю ее лицо, и прирученная хозяйка с рыданием опускается на ковер.

— Ты не должна... не должна... — едва слышно произносит она.

— Почему нет?

Но Эвелин молчит, ничего не говорит, только мелко дрожит. Я протягиваю ей туфлю, и она поскуливает, когда снова целует ее.

Да, я получу свое удовлетворение.