Лето в городе было душным, раскалённым, как печь. Воздух над асфальтом колыхался маревом, сливаясь с выхлопными газами бесконечного потока машин. Единственным спасением был прохладный, тенистый лесопарк на окраине, где старые клёны и липы сплетали свои кроны в зелёный, дышащий влагой шатёр. Воздух здесь пах прелой листвой, хвоей и сырой землёй — запахами, так контрастировавшими с бензиновым угаром городских улиц.

Лена и Катя, две подруги-неразлучницы, привычно бродили по извилистым, усыпанным хвойными иголками аллеям. Их босые ноги в пёстрых вьетнамках шлёпали по тёплому песку, а беззаботный смех, звонкий и молодой, разносился далеко вокруг, пугая воробьёв. Лена, высокая и гибкая, с длинными каштановыми волосами, заплетёнными в небрежную косу, и насмешливыми зелёными глазами, что-то живо рассказывала, жестикулируя. Катя, чуть полнее, с короткой стрижкой цвета пшеницы и большими, добрыми, как у котёнка, серыми глазами, слушала, заливаясь смущённым смехом.

Их оживлённую беседу прервал странный, настойчивый шорох из густых зарослей сирени, окружавших небольшую, уединённую поляну. Девушки замолкли, прислушались. Сердце Кати на мгновение ёкнуло от лёгкой тревоги. Шорох повторился, но теперь к нему добавился едва слышный, сдавленный стон, похожий на звук, который издаёт человек, пытаясь сдержать дыхание. Любопытство, острое и щекочущее нервы, взяло верх над осторожностью. Стараясь не производить шума, они раздвинули упругие, покрытые пылью ветки и заглянули в зелёную чащу.

То, что они увидели, заставило их застыть на месте, словно двух окаменевших нимф. В тени, буквально в паре метрах от аллеи, на корточках сидели двое мужчин. Одному, судя по всему, было лет сорок — плотный, с мясистым, потным лицом и коротко стриженными щетинистыми волосами. Второй был постарше, лет пятидесяти, тощий, с жилистой шеей и впалыми щеками, но с цепким, блуждающим взглядом. Их взгляды, слипшиеся и влажные, были прикованы к молодой маме с коляской, которая проходила чуть поодаль, по главной аллее, убаюкивая ребёнка. Но дело было не во взглядах.

Штаны обоих были расстёгнуты, ширинки распахнуты, а в их смуглых, жилистых руках, с грязными ногтями, напряжённо двигались их возбуждённые члены. Они тихо перешёптывались, их голоса были хриплыми от сдерживаемого возбуждения, и самозабвенно, с привычной ловкостью, мастурбировали, думая, что скрыты от всех густой листвой.

Катя ахнула, и её рука инстинктивно впилась в руку Лены. Стыд, отвращение и страх волной накатились на неё. Но Лена, вместо того чтобы испугаться или возмущённо отпрянуть, почувствовала странный, предательский прилив возбуждения. Тёплая волна разлилась от живота к промежности, заставляя её трусики внезапно стать тесными и влажными. Её взгляд, цепкий и оценивающий, скользнул по обнажённым мужским органам.

У старшего был длинный, тонкий, с крупной, как спелый гриб, тёмно-красной, почти бордовой залупой. Кожа на нём была тёмной, будто пергаментной, с проступающими синими венами. Он двигал своей рукой вдоль ствола быстрыми, отточенными движениями. У младшего член был короче, но толще, мясистый, с аккуратной, розовой и уже блестящей от влаги головкой. Он сжимал его в кулаке, и его бёдра непроизвольно подрагивали.

«Идём со мной», — прошептала Лена, и в её голосе звучала не тревога, а азартная, хищная нота. Её пальцы сжали Катино запястье не для утешения, а как поводок, уводящий её в запретную зону.

Катя, парализованная странным оцепенением, позволила подруге увести себя. Через мгновение они устроились на старой, покосившейся деревянной скамейке, уютно скрытой с трёх сторон густым кустарником, прямо напротив того места, где прятались мужчины. Отсюда, сквозь редкую листву, их было прекрасно видно — их напряжённые позы, их сконцентрированные лица, быстрые движения рук.

Лена поймала взгляд того, что был старше. Он замер, его лицо исказила смесь паники, стыда и животного удивления. Его рука остановилась на полпути. Но Лена, вместо того чтобы отвести глаза или сделать возмущённое лицо, лишь игриво, уголком губ, улыбнулась. Это была не добрая улыбка, а вызывающая, полная молчаливого понимания и одобрения.

«Давай их подразним», — сказала она подруге, и её голос был низким, соблазняющим. Катя, смущённо хихикая, чувствуя, как её щёки пылают, а между ног становится тепло и влажно, сдавленно кивнула. Её собственная реакция пугала и возбуждала её одновременно.

Они сделали вид, что увлечены разговором, но их движения были откровенно вызывающими, отточенными, как у опытных актрис. Лена медленно, словно невзначай, закинула ногу на ногу, обнажив стройную, бледную, почти фарфоровую лодыжку. Затем, зевнув с преувеличенной негой, грациозно потянулась, приподняв тонкую майку и открыв взорам плоский, упругий животик с глубоким пупком. Катя, краснея до корней волос, с замиранием сердца повторила за ней, её движения были более неуклюжими, но оттого не менее действенными. А потом Лена, глядя прямо в кусты, прямо в глаза тому, старшему, медленно и соблазнительно раздвинула ноги, открыв мужчинам узкую полоску своих светлых, почти белых, кружевных трусиков, которые плотно, как вторая кожа, облегали её упругую, с чётким бугорком лобка киску. Ткань была настолько тонкой, что угадывалась тёмная щель между сомкнутых бёдер.

А Катя, чувствуя, как влага обильно смачивает её простые хлопчатобумажные трусики, преодолев собственный страх и стеснение, села с ногами на сидение скамьи, облокотившись на спинку и расставив широко свои полные, округлые бёдра. Её поза была по-детски невинной и оттого невероятно порочной. При этом были отлично видны её светло-голубые трусики, плотно облегающие её письку так, что чётко выделялись очертания пухлых половых губ, сомкнутых в аккуратную, влажную щель.

Из кустов донёсся сдавленный, похожий на предсмертный хрип. Движения в кустах стали более отчаянными, учащёнными. Девушки видели, как мужчины, забыв о всякой осторожности, ускорили ритм, их руки задвигались в бешеном темпе, а взоры были прикованы к ним, к этим двум юным нимфам, бесстыдно демонстрирующим свои прелести. Воздух вокруг скамейки сгустился, наполнился плотским, липким напряжением. Было слышно тяжёлое, прерывистое дыхание мужчин и тихое, возбуждённое сопение самих девушек.

Они просидели так ещё несколько минут, наслаждаясь своей властью, этой опасной игрой и их откровенной, животной реакцией. Лена ловила каждый их вздох, каждый судорожный вздрагивающий мускул, и её собственная рука сжалась на колене, пальцы впились в кожу, сдерживая желание потянуться к своему собственному, разгоревшемуся клитору. А затем, с девическим, нарочито громким смехом, который прозвучал как вызов в тишине парка, они поднялись и ушли, не оглядываясь, оставив своих тайных поклонников наедине с их жарким, липким, одиноким завершением.

Всю ночь Катя не могла забыть этот случай. Лежа в своей постели, в полной темноте, она ворочалась, и её тело не слушалось её. Мысль о том, что она, обычная девушка, смогла так возбудить незнакомых, взрослых мужчин, что они, забыв обо всём, дрочили прямо на неё, заставляла её кровь бежать быстрее, а сердце колотиться где-то в горле. Она представляла их большие, налитые кровью, грубые члены в их мозолистых руках. Представляла тот сдавленный хрип. Её собственная рука, сначала робко, а потом с нарастающей жадностью, потянулась под одеяло, к животу, а затем ниже, к тому месту, которое всё ещё горело воспоминанием о позоре и восторге.

Её пальцы нашли её собственную, уже взрослую, влажную пизду. Она была пухлой, с аккуратными, нежными половыми губами, прикрытыми мягким, светлым пушком. Она легко намокала, становясь скользкой и горячей. Она представила себе не какого-то абстрактного красавца из сериала, а того, старшего, с его длинным, тонким членом с тёмно-красной залупой. Представила его руку, не свою, а его, шершавую, сжимающую её грудь, а потом скользящую между её ног. Её пальцы, сначала один, потом два, стали имитировать грубые, настойчивые толчки. Боль, смешанная с диким, непривычным удовольствием, заставила её закусить губу. Она кончила быстро, с тихим стоном, её тело выгнулось в дугу, а в глазах потемнело. Стыд нахлынул сразу же, густой и удушливый. Но под ним, глубоко внутри, шевелилось что-то твёрдое, тёплое и настойчивое — семя будущего разврата.

На следующий день, после обеда, она пошла в парк одна. Её будто тянула невидимая нить. На этот раз её наряд был ещё более провокационным: короткие, обтягивающие джинсовые шорты, едва прикрывающие ягодицы, и совсем тонкая, почти прозрачная белая майка без бюстгальтера. Сквозь неё отчётливо проступали очертания её упругих, не слишком больших, но высоко посаженных грудей и тёмные ареолы сосков, налитых и твёрдых от одного только предвкушения. Она села на ту же скамейку, на то же место, и стала ждать, бесцельно играя телефоном и поглядывая на зловещие, манящие кусты. Её лобок под тканью шорт горел, а клитор настойчиво пульсировал.

Они не заставили себя ждать. Спустя каких то пять минут, листва в кустах зашевелилась и из-за неё вышел один из тех мужчин, более смелый — тот, что был помоложе, плотный, с мясистым лицом. Он выглядел смущённым, его взгляд бегал по сторонам, но возбуждение в его маленьких, заплывших глазках было сильнее стыда. Он был одет в ту же самую клетчатую рубашку, что и вчера.

«Привет», — сказал он хрипло, остановившись в паре шагов от скамейки.

«Привет», — игриво, растягивая гласные, ответила Катя. Её сердце забилось чаще, но не от страха, а от предвкушения. «Вчера это... это ты была? С подругой?»

«А что? — она снова медленно, демонстративно раздвинула ноги, давая ему рассмотреть всё в деталях, всю туго обтянутую джинсовой тканью вульву. — Понравилось?»

В ответ из кустов, словно по сигналу, вышел и второй, старший. Они подошли ближе, заслонив её от возможных взглядов с аллеи своими телами. Воздух вокруг зарядился тем же плотским, животным напряжением, что и вчера, но теперь оно было в разы сильнее, осязаемым, почти вкусным. Пахло их немытым телом, дешёвым табаком и чем-то ещё — густым, мускусным, мужским.

«А... можно потрогать?» — внезапно для себя, почти выдохнула Катя, глядя на их ширинки, где уже угадывались солидные, внушительные бугры. Её собственный вопрос прозвучал в её ушах чужим, развратным голосом.

Мужчины переглянулись. На их лицах мелькнуло удивление, а затем — жадное, волчье удовлетворение. Они кивнули, почти синхронно. Они подошли вплотную, их тени упали на неё, и запах пота, кожи и возбуждения ударил в нос, одурманивая. Их руки дрожали, когда они расстёгивали ремни, пуговицы, а потом и ширинки. И вот перед её лицом, на уровне её губ, предстали два взрослых, толстых, пульсирующих от напряжения члена. Те самые, но теперь вблизи они казались ещё больше, ещё реальнее.

У старшего его длинный, грибообразный инструмент был уже полностью готов, с натянутой, блестящей кожей, с крупной каплей прозрачной влаги на прорези головки. У младшего — его толстый, мясистый ствол, розовый и упругий, подрагивал в такт биению сердца. Пахло кожей, потом, мужским острым, специфическим запахом взрослой, возбуждённой плоти.

Катя с благоговением, как к святыне, протянула руки. Её пальцы, тонкие и бледные, обхватили горячий, бархатистый на ощупь член старшего. Кожа на нём была удивительно нежной, подвижной. Второй, толстый и упругий, она стала ласкать другой рукой, сжимая его, чувствуя, как под её пальцами пульсирует плотная плоть. Мужчины застонали, низкие, сдавленные звуки, вырывающиеся из самой глотки. Их бёдра начали непроизвольно двигаться навстречу её ласкам, мелко подрагивая. Она сжимала их, водила ладонями по бугристой, испещрённой венами плоти, большими пальцами водила по проступившим капелькам влаги на залупах, размазывая их, делая кожу ещё более блестящей и скользкой.

«Да, детка, вот так... молодец...» — хрипел младший, упираясь рукой в спинку скамейки позади неё, его живот почти касался её лица. Старший молчал, но его дыхание было тяжёлым, как у загнанного зверя, а его член дёргался в её руке с возрастастающим возбуждением.

Воздух вокруг скамейки сгустился, наполнился плотским, липким напряжением. Катя, сгорая от стыда и возбуждения, наблюдала, как мужчины, забыв обо всём, ублажали себя, глядя на неё. Но Катю, обычно более робкую, сейчас будто подменили. Щёки горели румянцем, а в глазах стоял не испуг, а тёмный, влажный огонь. Дыхание её сбилось, и она чувствовала, как её собственные трусики — простые, хлопчатобумажные, светло-голубые — промокают насквозь от влаги, сочащейся из её возбуждённой, юной щёлочки.

Внезапно она подняла на мужчин взгляд, прямой и дерзкий.

—Хотите кончить на меня? — прошептала она, и голос её дрожал, но не от страха, а от нахлынувшей похабной отваги. — Прямо в трусики...

Не дожидаясь ответа, её пальцы с мандражом нетерпения впились в резинку её трусиков. Она медленно, с вызовом, оттянула её вперёд, освобождая из-под ткани свой лобок. Плотные, пухлые, нежные половые губы, прикрытые светлым, аккуратным пушком, теперь были полуоткрыты взорам мужчин. Алая, влажная от возбуждения щель зияла в проёме, будто спелый плод, готовый быть сорванным. Тонкая полоска ткани теперь впивалась в плоть, отчего её киска казалась ещё более выпуклой, соблазнительной и доступной.

Это зрелище стало для мужчин последней каплей. Их стоны стали громче, движения рук на своих стволах — отчаянными, яростными.

— О да, сучка... вот так... — прохрипел старший, его глаза закатились, а тело напряглось в преддверии кульминации.

Катя зажмурилась, подставив свою обнажённую плоть. И тут же на её лобок, на нежную кожу у самой щёлочки, на впивающуюся в тело ткань трусиков хлынули первые тёплые, густые струи. Это был старший. Его сперма, белая и липкая, с резким, терпким запахом, обильно залила её лобок, пачкая волоски, затекала под резинку, обжигая кожу. Почти тут же, с другим, более низким стоном, брызнул младший. Его семя, чуть более жидкое, но не менее обильное, присоединилось к первой порции, усиливая поток. Густая, теплая жидкость заливала её оголённую кожу, пропитывала ткань трусиков насквозь, наполняя их горячей, липкой жижей. Они кончали долго, заливая её, словно метя свою территорию, а Катя лишь тихо постанывала, чувствуя, как от этого унизительного и порочного акта её собственная пизда сжимается в сладком спазме, и по внутренней поверхности бёдер стекают струйки её собственного сока, смешиваясь с чужой спермой.

Когда потоки иссякли, она стояла, тяжело дыша, вся испачканная, с залитыми белым кремом трусиками, прилипшими к мокрой от возбуждения коже. Она не смотрела на мужчин. Она смотрела вниз, на себя, на результат своего разврата, и на её лице была блаженная, пустая улыбка. Она ощущала под одеждой тяжесть и липкость их семени, и это ощущение было сладчайшей пыткой и величайшей наградой.

Они стояли, тяжело дыша, глядя на результат своего труда, на эту молодую, миловидную девушку, испачканную их семенем. Катя смотрела на липкие, ещё тёплые потоки на своей коже, на тёмные пятна на светлых трусиках и её переполняла странная, извращённая гордость и чувство полной, абсолютной власти. Её собственная пизда судорожно сжалась, и по низу живота пробежала короткая, острая волна удовольствия.

Она не стала ничего вытирать. Не сделала никакого движения, чтобы убрать это с себя. Просто встала, опустила майку, поправила шорты, чувствуя, как сперма пропитывает тонкую ткань её трусиков, прилипает к коже, застывает липкой плёнкой. С лёгкой, загадочной, почти блаженной улыбкой она кивнула мужчинам и пошла прочь, не оглядываясь.

Она шла домой через весь город, ощущая под одеждой липкую, засыхающую сперму. Каждый шаг, каждое движение бёдрами напоминали ей о случившемся. Солнце припекало, и запах, сладковатый и терпкий, поднимался от её тела, смешиваясь с запахом города. Прохожие — мамы с детьми, парочки, пожилые люди — видели лишь улыбающуюся миловидную девушку в коротких шортах, и никто, абсолютно никто не догадывался, какой горячий, грязный и сладкий секрет скрывается под её одеждой. Она была храмом, осквернённым и возвеличенным, и этот грех был её самой большой тайной и её самым главным сокровищем. И она знала, что это только начало. Настоящее, большое пламя только разгоралось, и она была готова бросить в него всю свою прежнюю, скучную жизнь.